– Нужно в школу, учиться надо. В новом обществе, в новой стране молодому поколению, продолжателям революционного дела без грамоты никак нельзя.

– Наша семья в кооператив не вступила, мы единоличники, нас отец в школу не пускает.

– Что? Еще единоличники? Такой сознательный человек, как ты, и еще единоличник? Это что, правда? Почтенный Лань, так и есть на самом деле?

– Так и есть! – прозвучал в ответ зычный голос от ворот. Это был Хун Тайюэ, деревенский староста, секретарь партячейки и директор кооператива. В той же одежде, что и всегда, похудевший, но боевой хоть куда.

Широким шагом он вошел во двор и протянул руку герою Пан Ху:

– Директор Пан, товарищ Ван, с Новым годом!

– С Новым годом, с Новым годом! – Во двор устремилась целая толпа, все поздравляли друг друга, но не так, как раньше: на устах у всех новые слова, время настало другое, и это проявлялось даже в таких мелочах.

– Директор Пан, мы тут собрались, чтобы обсудить создание кооператива высшего уровня, объединение нескольких кооперативов низшей ступени в окрестных деревнях в один большой, – заявил Хун Тайюэ. – Ты, как герой войны, мог бы выступить.

– Я не готов, – сказал Пан Ху. – Пришел вот поблагодарить уважаемого товарища Ланя за спасение двух членов моей семьи.

– А чего тебе готовиться, выступи, как знаешь. Расскажи о своих геройских подвигах, и годится. Просим всем миром. – Хун Тайюэ первый захлопал, и аплодисменты раздались со всех сторон.

– Хорошо, выступлю так, без подготовки. – Пан Ху обступили, отвели под абрикосовое дерево, кто-то поставил стул, но он отказался садиться и, стоя, громко начал: – Товарищи из деревни Симэнь, с праздником весны! В этом году праздник весны хорош, а в следующем будет еще лучше. А все потому, что под руководством коммунистической партии и товарища Мао Цзэдуна освободившееся крестьянство вступило на путь кооперации. Это светлый путь, и он все ширится!

– Но есть и такие, кто упрямо идет путем единоличного хозяйствования да еще пытается соревноваться с нашим кооперативом, терпит поражение, но не желает признавать его! – перебил его Хун Тайюэ. И добавил: – Я о тебе говорю, Лань Лянь!

Все повернулись к хозяину. Опустив голову, он играл с подаренной героем войны зажигалкой. Клик – загорелся огонек, клик, клик, клик. Хозяйка, сконфузившись, толкнула его локтем. Он вытаращился на нее.

– Ступай в дом!

– Лань Лянь – товарищ сознательный, – повысил голос Пан Ху. – Он вместе с ослом храбро вступил в схватку со стаей волков; опять же вместе с ослом спас мою жену. То, что он не вступает в кооператив, – временное непонимание, и заставлять его не следует. Я верю, что товарищ Лань Лянь непременно устремится вместе с нами по этому светлому пути.

– Лань Лянь, мы вот создаем кооператив высшей ступени, если и на сей раз не захочешь вступить, на колени перед тобой стану! – загремел Хун Тайюэ.

Хозяин отвязал вожжи и направился к воротам. На шее у меня позванивал подаренный героем войны колокольчик.

– Лань Лянь, так вступаешь или нет? – крикнул вслед Хун Тайюэ.

Хозяин уже вышел за ворота, но остановился и, обернувшись, сдавленным голосом бросил в сторону двора:

– Хоть на коленях проси, не вступлю!

Глава 9
Осел Симэнь во сне встречает урожденную Бай. Выполняя приказ, ополченцы арестовывают Лань Ляня

Теперь, дружище, поведаю, что было в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом. Об этом годе не раз рассказывал в своих произведениях этот паршивец Мо Янь, но все чушь какую-то, и веры его писанине немного. Мой же рассказ основан на личном опыте и имеет историческую значимость. В то время все пятеро детей в усадьбе Симэнь, в том числе и ты, были учениками второго класса коммунистической начальной школы дунбэйского Гаоми. Не буду говорить о большом скачке в металлургии ^[71], об этих кустарных домнах повсюду, все это не представляет интереса. Не буду поминать и коллективные столовые с кормежкой из общего котла, колоссальные подвижки крестьян всего уезда – это все вы сами пережили, и не стоит об этом распространяться. Не буду также рассказывать о роспуске целых районов и волостей, о преобразовании деревень в большие производственные бригады, когда за ночь во всем уезде создавали народные коммуны ^[72]. Об этом вы прекрасно знаете, и мой рассказ будет неинтересен. А я – осел, осел в хозяйстве единоличника, вот и хочу рассказать о тысяча девятьсот пятьдесят восьмом, годе очень необычном, и о случившихся тогда некоторых удивительных происшествиях – об этом ты готов слушать? Политики по мере сил будем избегать, но если все же коснусь ее, прошу извинить.

В ясную лунную ночь пятого месяца теплый ветерок приносил с полей восхитительные запахи: зрелой пшеницы, камыша у воды, тамариска на песчаной гряде, срубленных деревьев… Ароматы радовали, но не настолько, чтобы заставить меня сбежать из дома этого вашего упрямого, не желавшего перемен единоличника. Сказать по правде, единственный запах, который меня притягивал, ради которого я, несмотря ни на что, перегрыз бы уздечку и убежал, был запах ослицы. Это нормальная физиологическая реакция здорового взрослого самца, и стесняться тут нечего. С тех пор как ублюдок Сюй Бао лишил меня одного яичка, я считал, что потерял способность к этому самому делу. Два остались, но мне казалось, что пользы от них никакой. Но в тот вечер они вдруг восстали ото сна, распалились, раздулись, колотушка под брюхом отвердела, будто железная, и раз за разом высовывалась, чтобы охладиться. Шум и суматоха в мире людей меня ничуть не трогали, перед глазами стояла ослица: стройная, с длинными тонкими ногами, ясными глазами, гладкой блестящей шкурой. Мне бы встретить и покрыть ее, только это важно; остальное – дерьмо собачье.

Ворота усадьбы Симэнь уже сняли и утащили, вроде бы на топливо для плавильных печей, и чтобы обрести свободу, стоило лишь перегрызть уздечку. Вообще-то несколько лет назад я перемахнул через эту стену, так что, будь ворота на месте, я все равно удрал бы, а тут их и вовсе нет.

Выбежав на улицу, я помчался туда, откуда тянуло этим сводящим с ума запахом. Вокруг много чего происходило, но мне было не до того: все связано с политикой. Я выбежал за околицу и направился в сторону госхоза, где на полнеба полыхало зарево: это была самая большая в Гаоми домна. Как потом выяснилось, только там выплавляли настоящую сталь, потому что в числе собранных там талантливых людей, «правых элементов» ^[73], которые проходили трудовое перевоспитание, нашлась пара инженеров, изучавших сталелитейное производство за границей.

Стоя у печей, эти инженеры деловито руководили работниками из крестьян, отправленными на выплавку стали. В языках пламени их лица отсвечивали красным. Десяток с лишним печей выстроились вдоль широкой «хлебной реки», Великого канала ^[74]. К западу от канала лежала деревня Симэньтунь, к востоку – земли госхоза. В большой канал несли свои воды две реки дунбэйского Гаоми. Там, где три потока сливались, на несколько десятков ли простиралась болотистая местность с зарослями камышей и тамариска, с песчаными отмелями. Поначалу деревенские с работниками госхоза не знались, но в те времена все в Поднебесной были заодно, как великое войско на поле брани. На широкой дороге было полно повозок, запряженных волами и лошадьми, тележек, которые тащили люди, – и все они были нагружены бурыми камнями, которые называли железной рудой; такие же камни тащили на себе ослы и мулы, камни волокли на спине старики и старухи, и даже дети. Потоки людей, повозок и животных двигались муравьиными цепочками по дороге и сливались у печей госхоза. Позже говорили, что большой скачок в металлургии не дал ничего, кроме горы производственных отходов, но это не так. Руководители уезда, смекнув, что к чему, всемерно привлекали инженеров из «правых», и сталь получалась нужного качества. Увлеченные мощным размахом коллективизации, члены народной коммуны на время забыли о единоличнике Лань Ляне, и несколько месяцев он был предоставлен самому себе. Не убранный вовремя урожай кооператива сгнил в поле, а он полностью собрал в срок все зерно со своих восьми му и нарезал на ничейных пустырях несколько тысяч цзиней камыша, чтобы зимой, когда нет работы в поле, плести циновки на продажу. Забыв об этом единоличнике, все, конечно, забыли и о его осле. Поэтому, когда возить железную руду выгоняли даже худющих – кожа да кости – верблюдов, я, пышущий здоровьем осел, мог вольно носиться вслед за волнующим мои любовные чувства запахом.

По дороге я обогнал немало людей и животных, в том числе пару десятков ослов, но самка с ее призывным запахом канула бесследно. Поначалу густой и концентрированный, запах стал слабеть; он то появлялся, то исчезал, словно цель моя все больше удалялась. Я надеялся не только на нос, но и на интуицию, и она подсказывала: не может быть, чтобы я двигался в неверном направлении. Должно быть, ослица, которую я ищу, тоже везет на себе руду или тянет нагруженную повозку. А как иначе? В такие времена, при такой строгой организации и железной дисциплине – и чтобы ослица, самка скрывалась бы где-то в течке? Перед тем как организовали народную коммуну, Хун Тайюэ орал на хозяина, осыпая его ругательствами: «Лань Лянь, так и эдак твоих предков, ты во всем Гаоми остался последний единоличник, плохой пример подаешь! Погоди, вот управимся с этим, я до тебя доберусь!» А хозяин, спокойный, как дохлая свинья, которой кипяток не страшен, вздохнул чуть слышно: «Жду».

Я пересек большой мост через канал, разрушенный десять с лишним лет назад во время авианалета и только недавно восстановленный, обежал вокруг пылающих домен, но ослицу так и не нашел. При моем появлении оживились рабочие у печей. Они хоть и покачивались от усталости, как пьяные, но окружили меня с крюками и лопатами, задумав поймать. Куда там! Их и так шатало из стороны в сторону, при всем желании за мной не угнаться. А если и догнали бы, то недостало бы сил справиться. Они кричали на все лады, напуская на себя грозный вид, но напрасно. В свете пламени я казался еще внушительнее, шкура поблескивала черным шелком – думаю, эти люди такого не видывали, им в жизни не встречался такой представительный осел, как я. «Иа, иа». Я бросился на пытавшихся окружить меня, и они рассыпались во все стороны, одни повалились на землю, другие разбежались, волоча за собой железяки, как разгромленное и бегущее в панике войско. Нашелся лишь один храбрец-коротышка в шляпе из ивовых прутьев, он ткнул меня в круп железным крюком. Иа-а, сукин сын, крюк-то раскаленный, тут же донесся запах горелого: оставил на мне клеймо, паршивец, не сотрешь. Взбрыкнув пару раз, я рванулся из круга огненного света в темноту и похлюпал по грязи и мелководью в камыши.

От свежести камыша и исходящей от воды прохлады настроение постепенно наладилось, боль в крупе утихла, но не прошла. Болело посильнее, чем от волчьих укусов. Проваливаясь в мягкий ил, я забрел в реку и попил. Вода неприятно отдавала лягушачьей мочой, в ней плавали крошечные существа – я знал, что это головастики. Гадость, конечно, но что поделаешь. Может, от них болеть меньше станет, будто лекарство какое принял. Я пребывал в совершенной растерянности, не зная, куда идти, и тут пляшущей на ветру красной нитью появился тот самый запах. Боясь вновь потерять его, я пошел на него в надежде, что он приведет к ослице. Пламя печей было уже далеко, лунный свет засиял ярче. На реке квакали лягушки, издалека то и дело доносились крики, гром барабанов и гонгов. Ясное дело, очередное истерическое празднование сумасбродами людьми какой-нибудь придуманной победы.