Евгений Сухов: Тайна Ватикана

Часть I
Константинопольская икона Богородицы

Глава 1
Год 697-й. Византия. Константинополь
Удивительная икона

Старая разлапистая липа, расщепленная в бурю молнией, перекрыла оживленную дорогу, заставив проезжающие арбы съезжать на размытую ливнем обочину, прямиком в глубокий ров. Из покореженного высокого пня острыми желтоватыми стрелами торчали занозистые щепы. Дерево было мертво, но зеленая пушистая крона, еще не осознавая очевидного, продолжала жить как прежде: шумливо шевелила большими корявыми ветками, и листья, слегка тронутые увяданием, трепетно отзывались на малейшее дуновение ветерка. Молния расколола липу на два неровных куска, оставив в месте удара огромную почерневшую кривую дыру, как если бы вырвала из недр обожженной древесины сердце.

Каждому, кто прежде видел могучую липу, казалось, что она способна прожить не одну тысячу лет, что не существует силы, способной опрокинуть ее на землю. Но вдруг из ниоткуда объявилась безумная природная стихия, словно спичку, переломила толстый ствол и небрежно швырнула громадину на десяток метров от места, где дерево простояло не один век.

При падении великана каждое волокно крепкой сердцевины упорно сопротивлялось насилию, громко взывало о помощи, ломалось и выстреливало. По всей округе разнесся оглушительный треск – это были последние крики сопротивляющегося дерева. А когда исполину стало понятно, что ему не совладать с накатившей стихией, он свалился, заглушив хрустом ломающихся ветвей громовые раскаты.

Падение столь мощного дерева не было случайным и, по мнению Константинопольского патриарха Каллиника I, выглядело предупреждением о грядущих темных событиях, что вскоре подтвердилось всецело: Венеция вступала в смутные времена, в которые одна династия сменяла другую; Омейядский халифат вторгся в африканскую провинцию Римской империи и вскоре захватил Карфаген, а в самом Константинополе началась бубонная чума, уничтожившая половину жителей города. Лишь решительные действия басилевса^[1] Леонтия, сумевшего провести чистку порта Неорион и уничтожившего рынок животных, считавшихся главными источниками эпидемии, позволили погасить очаги инфекции и не дать чуме распространиться по всей Державе ромеев^[2].

На этом печальные события не завершились: византийская армия под предводительством Иоанна Патриция, посланная басилевсом Леонтием отбить у арабов Карфаген, неожиданно потерпела поражение и под натиском отрядов омейядов вынужденно отступила на остров Крит. Опасаясь гнева императора, на совещании офицеры убивают командующего армией и провозглашают басилевсом Византии командира передового полка Тиберия Апсимару, который, вняв призыву воинства, тотчас двинулся во главе войска на Константинополь. Столицу Византии удалось взять после шестидневной осады, и на следующий день Тиберий собственноручно разрезал басилевсу нос^[3], что означало позорное низложение, и под улюлюканье собравшихся горожан отправил низложенного и посрамленного императора в монастырь. Через неделю в соборе Святой Софии патриарх Константинопольский Каллиник I короновал Тиберия Апсимару и торжественно нарек его Тиберием III, византийским басилевсом.

События – важные и не очень – проносились чередой, а могучая липа продолжала загораживать дорогу. Листья огромной кроны успели пожухнуть и пооблететь, сучья местами пообломались, но дерево по-прежнему оставалось крепким, как и в минуты своего падения, – тлен опасливо обходил великана стороной.

Неподалеку от поваленного дерева находилась обитель, где отбывал заключение низложенный басилевс Римской империи Леонтий. Всякий горожанин, проходивший мимо поваленного исполина, невольно бросал взгляд на монастырь с узкими окнами, окруженный высокими каменными стенами, за которыми томился некогда всесильный правитель великого государства. Убитое дерево и потерявшего власть басилевса связывала какая-то мистически пугающая связь неизвестной природы. Торопливо перекрестившись, прохожие спешили дальше.

Стараясь не зацепиться одеждами за ветки поваленного дерева, растопыренные, как длинные, крючковатые пальцы, иконописец Актеон вместе со своим учеником Лукианом обходили могучий ствол, забираясь глубоко в колючие заросли придорожных акаций.

Пройдет немало лет, прежде чем местные жители наконец распилят дерево и растащат его на дрова. От дерева останется разве что несколько сухих веток, которые будут затоптаны в грязь прохожими. Точно так же поступают грифы, когда видят погибшее могучее животное, – они оставляют после своего пира разве что клочья свалявшейся шерсти. Но сейчас поваленную липу не тревожили из какого-то суеверного страха. Должно пройти некоторое время, чтобы привыкнуть к падению титана.

Приостановившись, Актеон вновь бросил взгляд на упавшую липу, чтобы полюбоваться ее сказочной мощью. Такие деревья ломает ураган, когда сердцевина подточена временем. Внешне они могут выглядеть могучими, несгибаемыми, но в действительности почти мертвы и живут до первой сильной бури. У этого ствола сердцевина была крепка, как кремень, и бела, как итальянский мрамор во дворцах императоров. В древесине не было ни щербинки, но вместе с тем дерево уже давно было безжизненно.

В каждом действии присутствует какой-то глубинный смысл, но все же оставалось загадкой, для какой цели налетевшим ураганом было поломано настоящее чудо природы. Быть может, его древесина предназначена для чего-то большего, чем быть сожженной в топках крестьянских лачуг.

Вывороченное нутро дерева, почерневшее от удара молнии, напоминало какой-то смутный образ. Всмотревшись, богомаз Актеон едва не ахнул от своей догадки.

– Лукиан, подойди сюда, – подозвал иконописец юношу и, когда тот приблизился, сказал: – Посмотри, что молния начертила!

Некоторое время подмастерье разглядывал темные замысловатые узоры, нарисованные Божьим пламенем и напоминавшие ему мафорий, покрывавший голову Богородицы. Из-под него – узкий край головной повязки, кайму из трех полос. Вот только ее лик был очерчен нечетко и скрывался в потемках глубоких покровов, сложенных в плавные неровные складки. Отчетливо были видны только глаза, пристально взиравшие откуда-то из самой глубины дерева. Лукиан готов был поклясться, что разглядел даже зеленую радужку глаз, но очи вдруг так же неожиданно пропали, как и возникли.

Понизив голос, Лукиан сообщил:

– Мастер, так это же Божья Матерь.

Богомаз удовлетворенно кивнул:

– Значит, мне не показалось, а то я подумал, что на старости лет стал понемногу сходить с ума. Вот что сделай, Лукиан… Вырежи из ствола доску для иконы. Поближе к тому месту, где молния прошлась. Это нам знак Божий дан, не можем мы пройти мимо.

– Сделаю, мастер, – произнес Лукиан, продолжая разглядывать черный налет на белом полотне дерева.

По коже мелкой дрожью пробежал суеверный страх и застыл где-то у самого горла кусочком раскаленного металла. Сил, чтобы поддержать разговор с мастером, у него не осталось, а иконописец, слегка нагнувшись, продолжал рассматривать обожженное молнией дерево.

– Если бы мне кто-то рассказал о таком, так ни за что бы не поверил, – удивленно проговорил старый Актеон.

Следы огня причудливым образом переплетались между собой, накладывались, принимали полутона, вдруг густели до черноты или, наоборот, представлялись неровными тенями, светлели и походили на складки одежды и усиливали начерченный образ.

Пораженный увиденным, Лукиан замер. Из черноты на него взирали материнские понимающие глаза. Окончательно он пришел в себя в тот момент, когда очи вдруг растворились, остался лишь пустой темный омофор.

– Ты уже вырос, Лукиан, – продолжал Актеон, – хватит тебе хитоны разрисовывать. Ты созрел для того, чтобы лики святых писать. Как выпилишь доску, помолишься сутки, постоишь с неделю на посту своей души, очистишь ее от всякой скверны, чтоб ни одно сомнение не нарушило добрых помыслов, так и приступишь к работе. А уж если с чем-то не справишься, то я тебе помогу.

– Я справлюсь, учитель, – прохрипел Лукиан, продолжая смотреть в глубину складок омофора. Но видение более не появлялось.

Последующие несколько дней Лукиан выпиливал из дерева обгоревший кусок, часть которого должна была стать иконописной. Когда ему это удалось, он расчистил обгорелые места и неожиданно для себя обнаружил, что под углем дерево значительно крепче, чем в других местах, оно как будто бы закалилось из-за действия огня и теперь мало уступало по твердости кварцу. Выпиливая доску, он буквально вгрызался пилой в волокна древесины, ломая металлические зубья.

Помолившись и выдержав недельный пост, Лукиан обтесал доску рубанком до идеальной глади, затем сделал в ней ковчег – небольшое углубление, где должен разместиться образ Богородицы. Покрыл поверхность доски золотым фоном (символ чистого света в идеальном мире) и, перемешав истолченную глазурь с воском, приступил к работе.

Далее следовало нарисовать мафорий, который должен быть непременно красным – цвета мученичества и перенесенных страданий. Добавив толченую киноварь в воск, он принялся расписывать на доске святой образ, прижигая краски горячим железом.

Через месяц с небольшим работа была готова. В центре – прописанная до мельчайших деталей, державшая Иисуса на руках Богородица излучала золотистое сияние. За ней, в различимой дымке, совершенно схематично, был нарисован горный пейзаж с отдельно стоящими деревьями. А вокруг центральной фигуры, немного в сторонке, грубыми резкими мазками, подчеркивающими незначительность, изображены верующие, облаченные в синее.

Лукиану и раньше приходилось участвовать в написании икон – чаще всего ему доверяли святых второго и третьего порядка, а апостолов, Богородицу, Иисуса писал всегда только богомаз Актеон, осознавая, что лучше него такую работу никто не исполнит.

Значит, в этот раз его что-то подвигло доверить написать Богородицу Лукиану, пусть лучшему, но все-таки ученику.

Еще месяц Лукиан правил икону, что-то совершенствовал в одежде Богородицы, старательно прописывал святой лик – сделал глаза более выразительными, легкой вуалью наложил на лицо тень, а когда понял, что следующее прикосновение к иконе может испортить задуманный образ, решил показать сотворенное мастеру.

Актеон уже тридцать лет проживал при церкви Апостолов, в небольшой мрачной келье с одним оконцем на оливковую рощу, которую делил с таким же иконописцем, как и он сам. Трудился много – разрабатывал иконографию Богородицы разных изводов: в окружении апостолов; с младенцем и без него; писал Божью Матерь в полный рост, а также в деисусном чине. Обучал подмастерьев растирать краски, смешивать их с воском, подсказывал, как лучше наносить краски, правильно подбирать дерево для иконы. На подготовку иконописца уходило несколько лет. Старших подмастерьев, прошедших большую часть ступеней по длинной лестнице ученичества, он допускал расписывать одежды. Лики святых, а также их руки всегда писал сам, считая такую работу важнейшей в создании образов.

То, что Лукиан был допущен к написанию икон – то есть перепрыгнул сразу через несколько ступеней ученичества, – было, скорее, исключением, нежели правилом. Бог поцеловал юношу в самое темечко, наделив недюжинным талантом. Он разительно отличался от своих сверстников не только отношением к делу (несмотря на малый возраст был серьезен, вдумчив, мог часами рассматривать сцены из Библии, запечатленные на стенах, изучал технику написания икон; для него не существовало мелочей, даже краски он растирал не так, как иные, а потщательнее да подольше; даже кисть держал уверенно и цепко, как признанный мастер), но и внешне – был рыжий от кончиков ногтей до корней волос, казалось, что у него даже мысли и те рыжие.