Уже в двенадцатилетнем возрасте Лукиан показал, на что способен. Однажды, оставшись в церкви в одиночестве, он подправил глаза святым, сделав их более красноречивыми, а очи младенца Христа, которые иконописцы писали коричневыми цветами, сделал голубыми, значительно усилив их выразительность и придав всему его облику большую святость.

Поначалу мальца хотели наказать за кощунство ударами палок на монастырском дворе, но когда осознали, насколько в лучшую сторону изменились иконы, доверили ему расписывать хитоны.

И вот теперь, едва перешагнув пятнадцатилетний возраст, Лукиан приступил к самостоятельной работе.

Иконы богомазы писали в большом деревянном пристрое, крепко притулившемся к церкви. В нем пахло расплавленным воском, стружкой и свежими красками. Каждый из мастеров имел свой закуток, в котором исполнял заказы – писал святых или событие, взятое из Священного Писания, нередко случаи из реальной истории Церкви; реставрировал состарившиеся иконы. Незавершенные работы накрывали холстами или тряпицами, тем самым давая понять сотоварищам, что работа еще не завершена, а значит, не подлежит просмотру и оценке.

Каждый из иконописцев строго соблюдал неписаное правило, опасаясь спугнуть посетившую товарища нежную и боязливую птаху под названием вдохновение.

Липовая доска, на которой писал икону пятнадцатилетний отрок Лукиан, находилась в самом углу помещения, под небольшим окном, через которое нарождавшийся образ скупо опускался мягкий дневной свет. Лукиан пропадал в мастерской целыми днями: вечерами писал под огарком свечи, когда полыхающий огонек крошечным ангелом бегал по липовой доске, как если бы указывал истинный путь. И когда в мастерской догорала последняя свеча, он, аккуратно покрыв изображение темной тряпицей, возвращался в небольшую каменную каморку, холодную и мрачную, как старый склеп, с узким топчаном, стоявшим вдоль стены.

Иконописец Актеон подошел к мольберту, на котором стояло полотно, завешенное темной, перепачканной в краске материей. Некоторое время он боролся с искушением, а потом, поддавшись дьявольскому соблазну, осторожно взялся за краешек сукна, сбросил его с доски и невольно ахнул от увиденного. Перед ним предстала завершенная работа: Богородица с младенцем Иисусом на руках. Перешагнув полувековой рубеж, тридцать лет из которых он писал образы святых, Актеон осознал, что никогда прежде не встречал столь совершенного творения. Божья Матерь с сыном, запечатленные на доске Лукиана, выглядели живыми, наполненными любовью, отобразить которую удается не всегда даже самым талантливым богомазам. И совсем невероятным выглядело то, что ее сумел запечатлеть отрок, впервые взявшийся за написание образа. Не иначе как его рукой водил сам Бог, а если это не так, тогда откуда у Богородицы столь проникновенный взгляд, как если бы она смотрела из глубины веков, канувших в небытие. Вне всякого сомнения, это была икона, каковую никто прежде не создавал.

Время текло незаметно. Через единственное оконце сначала пробился утренний робкий сумрак, погрузив окружающее пространство в дымку, а вскоре предметы стали приобретать все более четкие очертания, и в мастерскую как-то разом шагнуло утро, залив ее солнечным светом.

Сколько именно Актеон простоял перед иконой, вспомнить не мог. Лишь услышал легкие приближающиеся шаги. Обернувшись, старый богомаз увидел подошедшего послушника, который каких-то несколько недель назад стал его учеником и по указанию мастера занимался самой черной работой: подносил кисти, растирал краски, после рабочего дня прибирал в мастерской, при надобности его отправляли на базар за ягодами, и лишь в редкие дни ему доверялось писать хитоны. Теперь же это был великий мастер, каких не знали прежние времена.

– Отец Актеон, почему вы плачете? – встревоженно спросил Лукиан, глядя в сморщенное лицо монаха. – Вас кто-то обидел?

– У меня для этого есть две веские причины. После того, что я увидел, я не смогу больше взяться за кисть, мне никогда так не написать. Я всегда считал себя даровитым иконописцем, теперь, глядя на сотворенное тобой, я понимаю, насколько жалко мое мастерство по сравнению с твоим гением. А вторая причина – это счастье: в моей мастерской родился такой несравненный мастер… Сегодня я представлю тебя епископу, а уж он благословит на самостоятельную работу. Уже завтра ты сможешь свидетельствовать об истине от лица Церкви. Прости меня, – неожиданно поклонился Актеон ученику.

– За что? – невольно подивился Лукиан.

– За то, что не открыл тебе главные секреты мастерства. А ты вон как… Сам до всего додумался!

– Ас иконой как быть?

– Такой иконе место в соборе Святой Софии.

Глава 2
726 год
Умар – господин правоверных

Пошел девятый год правления басилевса Византии Льва III Исавра, в прошлом командира воинского соединения из Малой Азии по имени Конон.

Выдвинутый за воинскую доблесть на командные высоты, Конон сравнительно быстро обрел популярность среди солдат, а вскоре о нем заговорила вся армия. Однако происхождение его было неизвестно: одни считали, что он потомок исаврийского народа, обитавшего в Малой Азии, другие полагали, что он армянин, проживавший в малолетстве в небольшом провинциальном городке Византии, третьи и вовсе думали, что он сириец, и охотно ссылались на его великолепное знание арабского языка.

Целеустремленный, наделенный недюжинной волей, Конон сносил все преграды, встававшие на его пути, и неуклонно поднимался наверх. Даже недоброжелатели признавали, что он обладает талантом полководца, умеет воздействовать на людей и подчинять их своей воле, ради него они были готовы идти на смерть.

Особенно таланты Конона проявились на войне с арабами, досаждавшими Константинополю последние десятилетия. Их многочисленные племена, сумевшие захватить Сирию, вторгались в Малую Азию и грозили обрушить свою мощь на центральные и северные территории государства. Не существовало силы, которая могла бы вернуть их в прежние границы. Армия арабов, расползаясь, как саранча по пшеничному полю, поедала все новые территории и, похоже, останавливаться на достигнутом не собиралась. Когда арабам удалось отторгнуть от Византии едва ли не всю Малую Азию, возникла серьезная угроза, что арабская тьма ударит с юга и с моря и окончательно разобьет государство.

Именно в это тяжелое для Византии время басилевс Анастасий II разглядел в честолюбивом командире гвардейского полка человека, способного удержать орды арабов, двигавшиеся к границам империи. После недолгого раздумья, не пожелав прислушаться к осторожным советам ближайших вельмож, басилевс даровал Конону титул патрикия и назначил его правителем одной из областей в Малой Азии на границе с Арабским халифатом.

Такое назначение оказалось удачным, Конону удалость значительно потеснить арабов и освободить несколько областей, после чего он заслужил небывалую популярность в армии. Еще через два года, заручившись поддержкой старших офицеров, честолюбивый Конон объявил себя басилевсом, взял при помощи своих врагов Константинополь и взошел на престол Державы ромеев под именем Лев III Исавр. Немногим позже он прикажет доставить живым Анастасия II, поднявшего против него вооруженный мятеж, и после недолгой беседы распорядится казнить его на главной площади Константинополя при скоплении большого числа горожан.

Последние два года Константинополь осаждало воинство Арабского халифата, возглавляемое сыном халифа Сулеймана. Лагерь арабов, вставший на многие мили вокруг стен, демонстрировал свою готовность к дальнейшим боевым действиям. Однако неожиданная смерть Сулеймана в военном лагере под Дабиком вселила в ромеев надежду, что вскоре войско отступит. Однако шла неделя за неделей, а ожидаемого не происходило – вражеский лагерь сворачиваться не собирался.

Лазутчики, побывавшие во вражеском стане, рассказали, что к власти пришел новый халиф. Выбор пал на Умара Абалазиса, благочестивого племянника Сулеймана. Опасаясь, что он откажется от престола, халиф в завещании передал ему всю полноту власти, справедливо рассчитывая, что тот не посмеет оспорить последнюю волю покойного. Но Умар посмел… Будучи человеком образованным и ученым, но служившим в армии халифа простым солдатом и никогда не готовившим себя к верховной власти, он немедленно отказался. Присутствующие вельможи решили провести совещание, после которого вынесли единодушный вердикт – Умар Абалазис должен быть халифом и незамедлительно поклялись в верности новому господину.

Умар был богат, красив, скромен, славился своей неприхотливостью в быту. Первое, что он сделал, возглавив огромнейшее государство, – покинул роскошный дворец халифа, утопавший в зелени и богатстве, и переехал в скромное жилище. Рассчитал огромную армию слуг, раздал всю свою парчовую одежду бедным, оставив себе всего-то пару одеяний, и все свое состояние передал в казну халифата.

Управляя своей обширной страной, халиф мало думал о войне – она шла без него, и многочисленные полки, подгоняемые славой и наживой, вторглись в Северный Китай, на Кавказ и овладели Испанией. Его империя вобрала в себя десятки стран и сотни народов, раскинулась на трех континентах и неизменно продолжала расширяться. А сам Умар, практикующий ученый, больше проводил время в обществе богословов и размышлял о Судном дне и спасении души; боролся за чистоту ислама и охотно делил с гостями скупую трапезу, состоящую из хлеба, чечевицы и чеснока.

РАСПОЛОЖИВШИСЬ В БОЛЬШОМ ДВОРЦЕ, который до него занимали прежние императоры Византии, Лев III думал о том, что новый правитель Арабского халифата совершенно не походил на прежнего халифа, любившего роскошь. Умар – именно тот человек, с которым можно договориться о мире. Вызвав к себе писаря, Лев III Исавр продиктовал ему письмо:

«Здравствуй, брат мой халиф Умар ибн Абдул-Азиз.

Почему мы все время ссоримся? Почему наши страны воюют друг с другом? Разве нам не хватает куска хлеба для наших подданных? Нам нужно жить как добрым, соседям. Настал тот день, когда нам следует сесть за один стол как добрым друзьям и разрешить все наши противоречия.

Предлагаю встретиться, брат мой Умар, где-нибудь на границе наших государств и обсудить все наши дела.

Сняв с безымянного пальца перстень, Лев Исавр обмакнул его в чернила и поставил на письме имперскую печать, после чего вызвал спафария^[4] Прокопия, служившего при дворце, и, протянув ему грамоту, перевязанную зеленой лентой, наказал:

– Передашь мое послание халифу Умару ибн Абдул-Азизу лично в руки. С тобой поедет отряд в триста конников из моей гвардии.

Самое большее, на что Прокопий мог рассчитывать, так это однажды стать командиром небольшого подразделения в легкой коннице, если бы не случай, позволивший ему получить чин стратига.

Это случилось сразу после воцарения Анастасия II на престоле. Анастасий, помня военные заслуги Льва Исавра, командовавшего войсками в Анатолии, наградил его титулом патрикия, назначив одновременно правителем Малой Азии. Когда Лев Исавр прибыл на место службы во дворец, прямо на дворцовых мраморных лестницах на него было совершено покушение, и если бы не вмешательство Прокопия, проезжавшего мимо со своим небольшим отрядом, то Исавр был бы убит.

Став басилевсом, Лев III не позабыл, кому обязан своим спасением, и пожаловал Прокопию придворный титул спафария. А вскоре басилевс стал поручать ему особо ответственные дела: в дипломатических миссиях в Болгарии, в переговорах с Арабским халифатом.

– Слушаюсь, басилевс римлян.

ДОРОГА ДО ДАМАСКА ЗАНЯЛА НЕДЕЛЮ