Александр Тамоников: Тень немецких крыльев

© Тамоников А.А., 2025

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Глава первая

«Фронтовые пути-дороги… Сколько вас уже было у меня за эти долгих три года? А может быть, это была только одна дорога? Одна, на все это огромное пространство войны. Ведь куда бы я ни ехал, куда бы ни шел, а картина везде одна и та же. Вся земля изрыта оспинами от снарядов и авиабомб, утоптана множеством сапог проходящей по ней пехоты, обезображена колеями, вырытыми колесами грузовиков и артиллерии, изранена множественными шрамами, оставленными гусеницами танков. И не видно конца и края этой дороге. И есть ли он, этот конец, и дойду ли я до него? Увижу ли его? Многие уже никогда не увидят и не дойдут. Для них этот бесконечно долгий и тяжелый земной путь уже закончился, и где-то высоко, на звездном Млечном Пути, для них проложена другая дорога. И эта дорога для них будет куда легче, чем для тех, кто остался тут, на земле. Нам еще предстоит идти и пробиваться вперед в этом огненном аду… Долго ли? Неизвестно. У каждого свой срок. И не все, кто еще остался, дойдут до конца этой дороги. Не все увидят, когда она закончится, хотя с самого начала пути было известно, что ведет она до Берлина. Но путь, проложенный на карте, – это совсем не тот путь, который нам предстоит протопать по земле. И расстояние от одной точки до другой, где бы эти две точки ни находились, удлиняется в два, а то и в три раза, когда идешь через черную и непроглядную огненную бурю нескончаемых боев».

Такие вот невеселые думы одолевали Глеба Шубина, который ехал в трясучем кузове грузовика и глядел на уходящую от него к горизонту дорогу. Уже вторые сутки он добирался до места своего нового назначения вот так – на попутных машинах. До этого были дни, проведенные в эшелонах, идущих в нужную ему сторону. А еще много километров было пройдено пешком. И километры эти Глеб не считал. Что было толку их считать? Все равно сбился бы со счету. Украина – это огромная территория. Ведь даже если добираться с одного конца республики в другой ее конец, то и в мирное время понадобился бы не один день, а что уж говорить о том, чтобы передвигаться по ней в эти тяжелые для всей Советской страны годы?

Время уже давно перевалило за полдень. Было душно даже в открытом кузове грузовика. Рыжая степная пыль клубилась и, поднимаясь из-под колес, разносилась по обе стороны дороги. По обочине шагали уставшие от долгого перехода, пыли и жары пехотинцы. Словно желая разбавить эту живую реку из людского потока, вклинивались между ротами и батальонами пехотинцев конные обозы. Лошади тянули тяжелые орудия или были запряжены в телеги, в которых грудой был навален разный необходимый на войне инвентарь. Изредка попадалась и конная полевая кухня. Повар, чаще всего полный и румяный, восседая на козлах, свысока, словно король, обозревал топтавшую по краю дороги пыль пехоту и добродушно огрызался на отпускаемые ему солдатами скабрезные шуточки. Несмотря на усталость, бойцы, завидев походную кухню, еще находили в себе силы шутить, смеяться и даже напевать не очень приличные частушки, в которых высмеивали и самого повара, и его нехитрую стряпню.

После апрельских событий по освобождению Одессы, когда Шубина контузило во время выполнения последнего задания, прошло без малого три месяца. Почти полтора месяца он провалялся в госпитале. Думал, что совсем оглохнет, но слух постепенно вернулся к нему, причем полностью, что не могло не радовать Глеба. Какой бы тогда из него был разведчик, если бы он вдруг стал глухим, как тетерев? Там же, в госпитале, ему вручили орден Отечественной войны второй степени и приказ о назначении ему месячного отпуска за заслуги перед Родиной.

Сначала Шубин даже обрадовался. В отпуске он с самого начала войны не был, а ведь отпуск – желанная мечта всякого солдата. Но потом радость угасла, и желание ехать куда-то в глубокий тыл пропало. Матери он написал, что жив и здоров, но сам к ней ехать передумал. Почему? Потому что это для него отпуск в радость, а для матери здесь больше горя, чем радости. Ведь после отпуска ее сыну предстоит вернуться на фронт, и кто знает, как все сложится дальше? Может так статься, что отпуск будет последней встречей матери и сына. Последняя встреча – это всегда горькая встреча…

Поэтому Шубин решил провести отпуск в Таганроге, где он проходил дальнейшее лечение после выписки из военного госпиталя. Он снял комнатенку у одной молодой вдовы, которая жила с четырехлетним сынишкой в самом центре городка, и первое время по большей части отсыпался. Женщина, которую звали Людмила, работала на котельном заводе и уходила на работу рано, а возвращалась поздно. За мальчиком Валькой обычно присматривала старушка-соседка, забиравшая его к себе на весь день. Но когда она заболела, Людмиле пришлось просить Глеба побыть с Валькой и присмотреть за ним хотя бы несколько дней, пока она не найдет ему новую няньку.

Глеб улыбнулся, вспоминая этот свой хотя и короткий, но весьма забавный отпускной период. Валька оказался спокойным, но любопытным ребенком. Ему все было интересно, и вопросов к Глебу, как к новому для него человеку, у Вальки было много. Глеб, который никогда еще не общался с такими маленькими детьми, поначалу чувствовал себя неловко. Но затем привык и даже начал получать некоторое удовольствие от общения с мальчиком. Единственное, что его все еще смущало, это вопросы Вальки о своем отце.

– Дядя, а ты, случайно, не мой папка?

В первый раз такой вопрос Валька задал Глебу, когда тот ночевал у них в доме свою первую ночь. Вдова выделила ему небольшую комнатку, в которой обычно спал ее сынишка. Мальчика она временно взяла к себе.

Рано утром того дня Шубин проснулся от ощущения, что на него кто-то пристально смотрит. Он открыл глаза и увидел, что за окном еще темно, а рядом с его кроватью сидит на стуле Валька и смотрит на него. Из окна на мальчика падал свет от заходящей луны, и оттого казалось, что его глазенки блестят каким-то необычным, волшебным светом.

– Привет, – сказал ему Глеб, показывая, что он проснулся и увидел малыша.

Вот тогда от мальчика и прозвучал вопрос, который не просто застал Шубина врасплох, но и поверг в смятение.

– Тебя как зовут? – задал он встречный вопрос, чтобы хоть как-то скрыть свое смущение.

– А ты разве не знаешь? Я – Валька, – ответил мальчик.

Больше Шубин ничего не успел сказать. В комнату быстро вошла женщина и, взяв мальчика на руки, сказала, обращаясь к Глебу:

– Ох, простите меня! Не усмотрела я за ним, крепко спала, как постреленок проснулся, даже не почувствовала. Разбудил он вас, уж извините его. Валек, ну что же ты не даешь дяде спать? – укоризненно сказала она мальчику. – Он раненый на войне, ему отдыхать надо, а ты что вытворяешь? Простите, – снова извинилась она и вместе с мальчиком быстро вышла из комнаты, притворив за собой дверь.

Уже из-за закрытой двери до Шубина донесся громкий шепоток малыша:

– Мамка, а это мой папка, да? Он уже вернулся с войны и с нами останется?

Женщина что-то ответила, но так тихо, что Глеб не расслышал ее слов. И только поздно вечером того же дня, когда Людмила, вернувшись со смены, уложила Вальку спать и села с Шубиным почаевничать, он узнал и об ее вдовстве, и о том, что она так и не решилась сказать мальчику, что его отец погиб еще в начале сорок второго года. Вот Валька и ждет, когда папка вернется. И во всяком военном, который даже просто проходит мимо их дома, готов признать своего отца, которого он почти и не помнит. Разве что просит иногда маму показать ему отца на единственной сохранившейся в доме фотографии.

Отдыхал и бездельничал Шубин только первые три дня. Да и то в эти дни он сходил на рынок и накупил на свои отпускные для Людмилы и Вальки кучу разных продуктов. Он и потом нередко приносил мальчику разные гостинцы, которые ему удавалось раздобыть на местном базарчике: то леденцового петушка на палочке, то пряник, а то и плюшку с маком. Хотя и голодно еще было в освобожденном в прошлом году Таганроге, но все же кое-какое лакомство для Вальки иногда отыскать на местном рынке уже было можно.

Потом Шубин стал находить для себя в доме Людмилы нехитрую, но чисто мужскую работу – починил и смазал вставшие уже как год назад ходики, отремонтировал пару табуреток, наколол дров из сухих вязов, что стояли во дворе, поправил покосившуюся входную дверь. Да мало ли дел найдется в доме одинокой женщины для мужчины?

Мальчик за те несколько дней, что они были вместе, привязался к Глебу и иногда, забываясь, называл его папкой, чем каждый раз вводил Шубина в смущение. Уже через пять дней мать нашла сыну новую няньку – девочку лет четырнадцати. И расставался Валька с Глебом неохотно. Впрочем, Шубину и самому поначалу было жалко, что их с Валькой дружба закончилась так быстро. Но потом понял, что такое расставание было лучше и для мальчика, и для него самого. Нельзя им обоим сильно привязываться друг к другу, не время.

Внезапно к Шубину пришло осознание, что он начал привыкать к этой размеренной мирной жизни, и он испугался этого своего открытия. Как он мог так расслабиться? Ведь его место не здесь, а на фронте. Его фронтовая дорога не закончена, по ней еще шагать и шагать… И он решил не догуливать отпуск до конца, а вернуться в часть.

Еще почти две недели у него ушло, чтобы догнать свой полк, который за то время, пока он валялся в госпитале и отдыхал в отпуске, с боями продвинулся практически до Днестра – реки, что протекала в Молдавии.

Возвращаясь в полк под командованием полковника Зубарева, Шубин и не подозревал, что его снова ждет дорога. Но уже не та, которая поведет 3-ю Украинскую армию в сторону Румынии, а совсем другая, – но все равно ведущая к той единственной точке на карте, к которой стремились сейчас все бойцы из освободительной Советской армии, – к Берлину.

– А, капитан Шубин! Явился, значит! – добродушно и как-то буднично, словно Глеб и не отлучался из полка на целых два с лишним месяца, встретил его Зубарев. – Заходи. Чайку с дороги? – спросил он и, не дожидаясь ответа, попросил ординарца: – Организуй нам. С сахаром, – и подмигнул Шубину.

Зубарева в полку любили все – от простых солдат до особистов, которым вообще не положено никого любить. Работа у них была такая – всех подозревать, а значит, никого не любить. Но Николая Трофимовича Зубарева, который относился ко всем – и к командирам, и к солдатам, и даже к работникам НКВД – по-отечески, справедливо, по-доброму и в то же время жестко, не спуская никому оплошностей, вранья и лености, которые могли привести к гибели пускай не всего полка, но даже нескольких солдат, уважали.

– Что, не догулялось, значит, тебе на воле? На фронт потянуло? – поинтересовался он у Глеба, когда тот достал из своего вещмешка гостинец для командира – пачку папирос «Казбек», которую выменял на таганрогском базаре на свой старый армейский кожаный ремень.

Мужичонка, который продавал дефицитный «Казбек», поначалу ремень брать не хотел, но Шубин его уговорил:

– Отец, тебе что, жалко, что ли, пару пачек папирос за него отдать? Я не себе, а своему боевому командиру покупаю. Сам-то я не курю. Гляди, какой справный ремень? Настоящая кожа.

Сговорились только на одну пачку. Но Шубин не пожалел о невыгодной сделке, так как знал, что Николай Трофимович будет рад и такому малому подарку. Хорошие папиросы на войне – на вес золота. А «Казбек» – это еще и напоминание о мирной жизни, о довоенном, счастливом времени.

– Подарок хорош. Спасибо тебе, капитан, – поблагодарил Зубарев.

Вошел ординарец, принес завернутый в тряпицу кусок сахару. Полковник сам его наколол своим армейским фирменным ножом и, протянув кусок Шубину, который наливал кипяток в кружки, спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально, товарищ полковник, – серьезно кивнул Шубин и посмотрел на Зубарева, подозревая, что тот не просто так поинтересовался его здоровьем.