Лана Ланитова: Змея. Часть 1

Глаз змеи, змеи извивы,
Пестрых тканей переливы,
Небывалость знойных поз…
То бесстыдны, то стыдливы
Поцелуев все отливы,
Сладкий запах белых роз…

Замиранье, обниманье,
Рук змеистых завиванье
И искусный трепет ног…
И искусное лобзанье,
Легкость близкого свиданья
И прощанье чрез порог.

Михаил КузминИюнь–август 1906

Глава 1

Петербург. Октябрь 1910 г.^[1]

Утро выдалось туманным. Всю ночь шёл холодный моросящий дождь. После него опавшая листва прибилась к булыжникам глянцевой мостовой, а кучи, собранные дворником, уже потухли и не дымились как прежде. Он отчего-то любил этот осенний запах жжёной листвы. Её жгли во дворах доходных домов и возле набережной реки Мойки и Екатерининского канала. Этот запах будил в нём воспоминания о детстве в фамильной усадьбе, в Гатчине. Он живо вспоминал бородатого дворника Фёдора, покойного отца Гордея, сгребающего опавшую листву в огромные кучи, куда он мальчишкой любил падать с разбегу; первый иней на ветках пылающей рябины; худенькую мать в синем бархатном тальоне и шляпе с вуалью; и запах печеных кренделей из кухни.

Ах, эти маковые кренделя! Сейчас ему казалось, что во всей жизни не было ничего вкуснее этих сладких, маслянистых кренделей и топленого в печи молока. Боже, как давно это было…

К рассвету в комнате стало сыро. Растопленная с вечера голландка не давала прежнего тепла. От промозглого воздуха, заполненного табачным дымом, кружилась голова. Но это было уже неважно. Кому теперь нужна эта опостылевшая своей пустотой квартира? Через час он должен был ехать на Варшавский вокзал. С вечера он договорился с извозчиком, чтобы тот ждал его на Казанской улице, возле доходного дома купчихи Селиверстовой. Там он снимал небольшую, некогда казавшуюся уютной, квартиру. До вокзала было около получаса езды.

Он надел свой лучший сюртук, английский клетчатый плащ и, захватив небольшой чемодан, вышел из дома. Сонная консьержка Розалия уже ждала его возле парадного. Он отдал ей ключи и, сухо кивнув, вышел во двор.

– Михайло Лексеич, так что ж хозяйке-то передать? – окрикнула его досужая Розалия, пристально сверля буравчиками маленьких, заплывших от сна глаз. – Придержать квартирку-то за вами? Чай, ненадолго едете?

Он замедлил шаги, пытаясь на ходу придумать ответ, но не нашёл ничего лучше, как просто пожать плечами. Пожать раздраженно. Ему не хотелось ни с кем разговаривать. Она спрашивала о том, чего он и сам теперь не понимал. Вернётся ли он назад?

– Не знает он, – проворчала в ответ женщина. – А кто ж знать-то должен?

Но он уже не слушал её. Прочь из России. А надолго ли? Одному богу известно, куда и зачем я еду. Не на погибель ли гонит меня судьба?

Накануне он взял билет на знаменитый «Nord-express» (Норд-экспресс), который с одной лишь пересадкой в Вержболово должен был домчать его за трое с половиной суток до самого Парижа. А там… Если ОНА не будет ждать его на вокзале «Gare de Nord» (Гар-дю-Нор), тогда пиши пропало. Но с чего он решил, что она вообще будет его ждать? Ведь с тех пор утекло столько воды. Письмо? А было ли оно? Господи, какой же я неисправимый мечтатель и лгун, думал он. Я, словно утопающий за соломину, хватаюсь за призрачный мираж и лгу самому себе.

До здания Варшавского вокзала извозчик вёз его по сонным Петербургским улицам. На мостовых почти не было прохожих. Мерзлая сырость первого заморозка делала звучнее и чётче стук лошадиных копыт. Серая паутина дождя, висевшая в воздухе больше недели, казалось, истаяла, опав на землю первыми узорами инея и тонкого льда. От изгородей с пожелтевшими липами струился туман.

«Господи, как здесь можно жить? – уныло думал он. – Всю величавость Северной Пальмиры я готов поменять за одну лишь тёплую беседку, в которой она забыла букет полевых цветов…»

Когда он прибыл на Варшавский вокзал, то до отбытия «Норд-экспресса» оставалось около получаса. К нему тут же подбежал резвый курносый носильщик, но он покачал головой, показывая, что у него слишком мало багажа. Носильщик покорно кивнул:

– Как прикажете, ваше благородие.

Он встал недалеко от часовни-шатра^[2], сделанной из стекла и металла. В воздухе пахло сажей и газом потухших фонарей. От привокзального буфета струился запах горького пива и лёгкий аромат кофе. Он прошёл через стеклянные двери к прилавку, сверкающему глянцем иностранных винных этикеток и серебром шоколадных плиток, уложенных в ровные пирамиды. Здесь было многолюдно. Глаза рассеянно скользнули по расписным подносам с пирогами и стопкам кружевных блинов. В ноздри ворвался аромат ветчины и копченой белорыбицы. На столе возле прилавка пыхтел огромный медный самовар. Но есть совсем не хотелось. Он купил несколько свежих газет и пару бутылок зельтерской воды.

На перроне перед величественным составом, окрашенным в маслянисто-шоколадный цвет, стояли группами или прохаживались вдоль вагонов многочисленные провожающие. Мелькнуло несколько бледных, будто плоских лиц, чужих и отстранённых. Он видел дам – молодых и не очень. Пробежав глазами по их зыбким фигурам, он убедился в том, что среди них не было ни одной знакомой персоны. Ну, и слава богу. Не хочу ни с кем разговаривать, думал он. Вечная гримаса внутренней тоски делала его красивое лицо слишком хмурым. Ему было больно разжимать челюсти даже для лёгкого приветствия. Больше всего на свете он хотел как можно скорее оказаться в своём купе, закрыться от посторонних глаз и, вытянув длинные ноги, сидеть в кресле и смотреть всю дорогу в окно. А может, просто заснуть, отключиться от всего мира.

Раздался первый звонок. Толпа провожающих заметно оживилась. Боковым зрением он наблюдал за чужими объятиями, уши улавливали чмокающие звуки поцелуев. Как мило, и сколько лицемерия, думал он…

Возле вагона его встретил высокий белокурый проводник в синем форменном костюме. Проводник что-то говорил ему по-русски с сильным немецким акцентом. По дороге к купе мелькали полированные толстые двери с зернистым матовым стеклом; стены, обитые тисненой кожей; белые газовые лампы; ртутный глянец ослепительных зеркал; хромированные ручки и красные ковровые дорожки. Он сам не заметил, как очутился в собственном двуместном купе. Бегло оглядев роскошные апартаменты чудо-поезда, он стянул с рук перчатки и кинул их на полированный столик с красным бархатным абажуром. Этот стол располагался возле кретонового полога, ведущего к широкой двуместной кровати, заправленной хрустящим белоснежным бельём.

– Господин едет один? – вежливо спросил проводник.

– Нет, то есть, да, – кивнул он. – Господин будет один.

«К чему все эти словесные реверансы? – думал он. – Как объяснить этому рассудочному и наверняка экономному немцу, что он специально купил себе билет в дорогом двуместном номере, чтобы иметь возможность, лишь представить то, как всё это могло бы быть… Вспомнить то самое время, когда они оба мечтали об этой поездке. Как? Да, никак… Не будет он ничего и никому объяснять. Даже самому себе…»

Пока блондин с немецким акцентом учтиво показывал ему респектабельное купе в «Норд-экспрессе», он равнодушным взглядом окидывал обстановку. В иной ситуации вся эта роскошь могла бы произвести на него должное впечатление и даже вызвать улыбку на хмуром лице, но не сейчас. Ему всё время казалось, что он очутился здесь по ошибке, и что вся эта «дороговизна и помпезность» ему одному совсем не нужны. Он ощущал нелепость и даже трагизм этой ситуации. Он будто хотел сказать кому-то: ну, зачем мне всё это одному? Это всё лишнее, господа. Наслаждаться одиночеством в семейном люксовом купе? М-да, это было слишком. Слишком горько для него…

Как только за проводником закрылась полированная дверь, он, не раздеваясь, плюхнулся в красное, обитое бархатом кресло, и закрыл глаза. Он слышал, как за окном раздался третий свисток, ударил медный гонг, паровоз тяжело вздрогнул и, издав протяжный гудок, медленно, словно гигантский бизон, тронулся с места. Обдавая серым паром перрон, стуча колесами, бельгийское чудище отправилось в долгий путь.

Усталость и нервное напряжение последних дней вымотали его настолько, что он и сам не заметил, как мгновенно задремал. Спутанное сознание понесло его в квартиру на Казанской, где он почти безвылазно провёл несколько скучных и пустых месяцев. Но даже во сне он отмахнулся от жёлтых каменных стен, скрипа старых половиц и мерного тиканья ходиков. Как же он ненавидел звук этих ходиков, токающих без передышки, отчитывающих последние минуты по дороге в Вечность.

Во сне он полетел в то далёкое лето. И увидел старую беседку, стоящую среди цветущей сирени, с пятнами солнца на горячих досках; сухую, некрашеную скамью с букетом васильков; тонкие руки в ажуре; и её огромные чёрные глаза. Колдовские глаза. Глаза ведьмы. Глаза очковой змеи.

* * *

А теперь, дорогие читатели, мы готовы приоткрыть вам небольшую завесу и рассказать о том, чей образ вы увидели на первых страницах этого романа. Господина, оказавшегося октябрьским утром 1910 года в купе знаменитого «Норд-экспресса», следующего от Санкт-Петербурга в сторону славного города Парижа, звали Михаилом Алексеевичем Гладышевым. Это был потомственный дворянин, тридцати пяти лет от роду, отставной титулярный советник, некогда служивший горным инженером. Получив в собственное распоряжение небольшое и обветшалое имение в Гатчине, в наследство от почившего дяди, а так же весьма приличные капиталы от брака с дочерью фабриканта Решетова, Михаил Алексеевич, не обнаруживая пристрастия к продвижению по карьерной лестнице, а так же в силу небольшой травмы ноги на одном из горных хребтов Урала, года за три до описываемых событий, решил уйти в отставку. Но при этом сохранил за собою право заниматься научной деятельностью. Он планировал написать несколько работ по тематике горных изысканий, а после засесть за подготовку докторской диссертации.

Однако само решение об уходе со службы в глубине души он благословлял, как одно из самых лучших собственных решений. Его всегда привлекала свобода во всех её проявлениях. В самом деле, думал он, неужто мой несчастливый брак и все те неудобства, кои он мне доставил, не стоят права, вставать в любом часу утра или даже дня и иметь возможность, заниматься чем угодно или вовсе ничем не заниматься. И то ли подобная философия была некой формой душевной или физической лени, то ли ещё чего-то более сложного, но сие стремление он называл «желанием полной свободы».

«Каждый имеет право на ту степень свободы, которую он просто в состоянии взять», – часто рассуждал наш герой.

Внешне это был красивый высокий брюнет, стройный и даже худощавый. Черты его смуглого лица, длинный прямой нос, чёрные усы и восточный разрез карих глаз делали его похожим на крымского татарина, черкеса или болгарина. Его часто спрашивали, не является ли он носителем кавказских, либо персидских кровей. На что он неизменно отшучивался, делая предположения о том, что родители зачали его на отдыхе в Ливадии. И очевидно его покойная матушка в те дни слишком долго наблюдала за показательной джигитовкой крымских татар. Любопытствующие понимающе кивали и усмехались его удачной шутке. На самом же деле Михаил Алексеевич прекрасно знал, что азиатские черты лица ему достались от родственников по материнской линии, в жилах которых действительно текла когда-то татарская кровь.