Чтобы поправить дела, хозяйка решила сдать одну комнату внаем. Комнату снял какой-то странный юноша, длинный, худой, в длинных волосах, со впалыми глазами, в синей косоворотке и крайне неопрятный. Ботинки и нижние части его порванных брюк были всегда покрыты грязью, а старый пиджачок и косоворотка – большими серыми пятнами.

На вопрос хозяйки, чем он занимается, последовал ответ:

– Готовлюсь к окончательному экзамену. Я – экстерн.

– И больше ничем? – спросила хозяйка.

Юноша почему-то сконфузился, вспыхнул и потупил глаза.

Юноша оказался очень спокойным квартирантом. Он не водил к себе девиц, как некоторые, не устраивал попоек и весь день занимался. Он вставал рано утром, сейчас же садился за книжки, зубрил, курил папиросу за папиросой и часто плевал. В короткое время он заплевал весь потолок, оконные рамы и стены.

Кормился он, по недостатку «презренного металла», весьма скудно. Он жил одним хлебом и чаем.

Три раза в день он звал Надю, совал ей в одну руку большой эмалированный чайник со щепоткой чаю внутри, в другую – 5 коп. медью и говорил:

– Вот что, голубушка. Возьмите на копейку горячей воды, а на пять – полтора фунта хлеба, только «голодающего».

Экстерн при сем считал своим священным долгом ущипнуть ее повыше локтя и спросить с неестественной усмешкой:

– А вы меня не боитесь?

– Чего мне бояться вас, – бойко отвечала Надя и, набросив на себя платочек в цветах, красиво оттенявший ее исхудалое, но все еще привлекательное и свежее лицо с густым румянцем, бегом отправлялась в ближайший трактир.

С этого-то трактира и началось ее падение.

* * *

Трактир находился в районе Толчка, и всегда среди завсегдатаев его можно было заметить веселую компанию из 6–7 человек со смелыми, наглыми физиономиями, над которыми вились лихо закрученные «штопоры» (чубчики), и с развязными манерами. Это были скакуны.

Любимое место их было возле квадратного шкафа с машинными валиками, почти у самой машины. Они здорово хлестали водку, орали, переругивались с соседями – биндюжниками и штукатурами – и заказывали машинисту играть то «Устю», то «Калараш», то «Марусю».

Над компанией главенствовал наш знакомый Яшка.

Его задорный голос и хриплый неприятный смех были слышны на весь трактир.

– Каштан! – орал он и стучал по столу кулаком так сильно, что стаканы подпрыгивали, как мячики.

Каштан сломя голову подбегал к нему.

– Что прикажете?!

– Возьми этот бифштекс и скажи дураку-повару, чтобы получше поджарил его!

– Каштан! – раздавался через несколько минут опять его голос.

– Что прикажете?

– Стащи левый ботинок! – И Яшка протягивал ему через стол ногу.

Каштан стаскивал.

– Каштан! – не унимался Яшка.

– Что прикажете?

– Тарелка почему грязная?!

И тарелка со звоном летела на пол и разбивалась на мелкие кусочки…

В трактире, когда Надя в первый раз явилась туда, стоял невообразимый шум. Посетители галдели и извлекали ножами и ложечками из стаканов и тарелок раздражающий звон, ругали вслух половых, и звон их, галдение и ругань сливались с густыми звуками машины, которая гремела:

На Дерибасовской лишь огни зажгут,

Всюду бабочки снуют.

И, надев красивый наряд,

Чтобы карася поймать,

И с шиком, и с блеском…

Яшка и вся его компания усердно подтягивали машине:

– И с ши-и-ко-ом, и с трес-ко-ом, трам-там, трам-там!..

Надя была оглушена и остановилась в двух шагах от дверей в нерешительности: идти дальше или нет? Она колебалась с минуту, а потом двинулась вперед и стала вместе с чайником продираться к кухне сквозь человеческую гущу, как сквозь густой лес.

Яшка сразу обратил на нее внимание. Он перестал подтягивать, толкнул товарища, подмигнул ему левым глазом и воскликнул:

– А недурной товар?!

– Апильцин-девочка, – ответил товарищ.

– Надо познакомиться с нею, – сказал Яшка.

Он с шумом встал из-за стола, поправил на лбу свой удивительный «штопор», застегнул голландку, подкрутил свой реденький ус и, раскачиваясь и сплевывая по обе стороны, направился к кухне.

Возле кухни он остановился, засунул руки в карманы, широко расставил ноги и стал поджидать Надю. Она скоро вышла.

– Кха! – кашлянул дипломатично Яшка для того, чтобы обратить на себя ее «просвещенное» внимание.

Надя подняла голову, с которой скатился на плечи платочек, посмотрела на него и улыбнулась.

Яшка вообразил, что произвел на нее неотразимое впечатление, и сказал ей:

– Барышня, а, барышня, постойте. На пару слов.

Но она не остановилась и быстро стала пробираться меж столиков к выходу. И скоро, к глубокому огорчению Яшки, она исчезла в дверях.

С этого дня Яшка «воспылал к ней нежной страстью» и решил овладеть ею. Он стал преследовать ее – по целым дням пропадал в трактире и, как только она появлялась, вскакивал из-за стола и следовал за нею на кухню.

– Как, барышня, поживать изволите? – предлагал он ей три раза в день один и тот же вопрос и строил при этом «кровавую» улыбку, такую, перед которой, по его мнению, не могла устоять ни одна «женчина».

Надя смеривала его смеющимися глазами с головы до ног, кривила губы и отвечала с шиком, приобретенным в «городе Адессте»:

– А вам, скажите, пожалуйста, какое дело?

– Как человеку образованному, нам очень любопытно знать, – следовал ответ.

– Извините! – отрезывала Надя и показывала ему спину.

Получив в такой резкой форме ответ, Яшка вешал голову и возвращался к своему столу.

Ухаживаний своих он, однако, не оставлял.

– Напрасно, барышня, обижать изволите, – заметил он ей однажды с грустной ноткой в голосе.

– Я на вас не обижаюсь, – ответила Надя, – только зачем вы до меня чипляетесь?

– Я вовсе не чипляюсь до вас, а ухаживаю, потому что вы – хорошенькая.

– Еще бы! – И Надя звонко рассмеялась.

В разговор их вмешался пьянчужка-повар в высоком белом колпаке и белом засаленном переднике.

– Та чего ты пристаешь?! – крикнул он свирепо на Яшку. – Пара она тебе, что ли?! Ступай под обжорку или в Дюковский сад, там найдешь себе пару.

– А ты, костогрыз, холодец старый, помалкивай! – огрызнулся Яшка.

Повар, питавший отеческую любовь к Наде и проявлявший свою любовь тем, что часто угощал ее пирожками, рассердился на Яшку, замахнулся на него друшляком^[13] с горячей лапшой и крикнул:

– Пошел, а то тресну! Чего тебе здесь надо? Может быть, ложку сбатать (украсть) хочешь?! Нима сала!

Надя, слушая возникавший из-за нее спор, скалила зубы и искоса поглядывала на Яшку.

Яшка постоянно будил в ней смех. Он был удивительно смешон и некрасив, – этот ловкий скакун.

Роста он был ниже среднего, худой, нос у него был длинный и вечно красный, плечи узкие, лицо желтое с реденькими и грязноватыми усиками, и он кашлял так часто и так сильно по причине порчи «внутреннего механизма», что вся фигура его, заключенная, как в футляре, в грязной голландке и тонких широких брюках, колыхалась и корчилась.

Наполнив однажды чайник, Надя бросила повару звонко «До свиданья, Григорий Васильевич!» и быстрыми шагами вышла в зал. Яшка последовал за нею и стал напевать:

– Какая вы хорошенькая.

– В самом деле? – лукаво сощурилась Надя.

– Как будто вы не знаете, Катенька?

– Меня не Катенькой звать, – ответила она со смехом.

– Ну, Мотенька.

– И не Мотенька.

– Сашенька.

– И не Сашенька.

– Все равно… Полюбите меня. Ей-Богу. Что вам стоит? Я вас тоже полюблю.

– Здрасте! – И Надя выпорхнула на улицу.

Яшка целый месяц ухаживал безрезультатно. Жестокая Надя на все комплименты его и объяснения в горячей любви и преданности отделывалась шуточками и презрительными насмешками.

Неудача Яшки не укрылась от его товарищей, и они изводили его:

– И чего ты, Яшка, лезешь до нее? Она смотреть даже не хочет на тебя.

«В самом деле, – подумал Яшка, – она смотреть даже не хочет на меня», и в нем от обиды закипела кровь.

Он стукнул по столу кулаком и воскликнул:

– На что пари, что она (Надя) будет моей «барохой» (любовницей)?!

– На две дюжины пива, – сказал Сенька.

– Идет! – согласился Яшка.

* * *

С этого дня Яшка повел совершенно новую атаку.

Как-то раз Надя возвращалась из трактира с кипятком для квартиранта. Вдруг ее окликнул чей-то голос:

– Барышня, а, барышня!

Она остановилась и увидала перед собой джентльмена в новеньком пальто, лакированных ботинках, в пенсне и с зонтиком в руке.

– Не признали-с? – спросил джентльмен и снял котелок, под которым на лбу оказался великолепный напомаженный штопорчик.

– Не признала, – ответила она медленно и глядя на него с изумлением.

– А мы с вами знакомы… В трактире познакомились…

– А!

Надя рассмеялась и почему-то покраснела до ушей. Перед нею стоял Яшка.

– Теперь признали? – спросил он и поправил пенсне, съехавшее на кончик носа.

– Теперь признала. А какой вы важный.

– Могу сказать.

Яшка самодовольно кашлянул, достал из-под пальто золотые часы и посмотрел на них. Надя обратила внимание на часы и спросила:

– Разбогатели?

– Да-с… Тетя, знаете, умерла, она в Аккермане жила и оставила мне наследство – дом, маленький кирпичный завод и молочное хозяйство… И служба у меня теперь хорошая…

– Какая служба?

– Я артельщик в банке.

– Вот оно что!

Надя переложила горячую дужку чайника из одной руки в другую и посмотрела на Яшку с уважением.

– Не угодно ли вам маленький презент? – спросил Яшка и достал из бокового кармана флакон духов и плитку шоколада, завернутую в глянцевитую бумагу с раскрашенной картинкой.

Надя покраснела сильнее и с жадностью посмотрела на флакон и шоколад. В ней происходила борьба.

«Взять или не взять? – думала она. – Если взять, значит, закрепить навсегда знакомство. А почему же нет? – подумала она сейчас же. – Он настоящий барин и такой деликатный».

И она взяла.

Он посмотрел на нее, она на него, и оба весело засмеялись. Лед, лежавший между ними, растаял.

– Полюбите меня теперь, Нюничка? – спросил Яшка.

– Какая я вам Нюничка? – воскликнула она, не переставая смеяться.

– А как же вас?

– Надя. Надежда Антоновна Карасева.

– Надичка, стало быть?

– Стало быть… А вас как звать?

– Яковом. Яков Иванович Тпрутынкевич.

– Ка-а-к? Вот смешно!

– Тпру-тын-ке-вич! – повторил он. – Так полюбите меня?

– Может быть!

Надя бросила ему многообещающий взгляд и быстро отошла прочь.

* * *

Через несколько дней после описанной сцены наступил день «Веры, Надежды и Любви». Надя в этот день стояла в облаках пара на кухне над лоханью, с засученными рукавами, пела и энергично мылила кальсоны и носки экстерна.

Вдруг она услышала стук и царапанье в двери. Надя отряхнула с локтей пену, подошла к дверям и открыла их.

В раскрытые двери вылетело из кухни облако пара, и в этом облаке, как херувим на картине Рафаэля, предстал перед Надей 12-летний малыш – худой, в бараньей шапочке и с лисьей мордочкой. Малыш сей был «скачок» (воришка) Клоп – ученик Яшки Скакуна, специалист по части таскания носовых платков у дам на похоронных процессиях. В правой руке у него был букет из дешевых цветов, а в левой – коробка, завернутая в розовую бумагу и перевязанная голубой ленточкой, и письмо.

– Здесь живет Надежда Антоновна? – пропищал «специалист».

– Здесь. Это – я, – ответила, недоумевая, Надя.

– Извольте, мадам. – И Клоп протянул ей все три предмета.

– Это моей барыне? – спросила Надя.

– Нет, вам.

– Мне?

Надя хотела расспросить Клопа подробнее насчет букета и прочего, но он оставил все это в ее руках и дал плейта (удрал). Вошла хозяйка.