– Что это у тебя? – спросила она.

Надя протянула ей письмо и сказала:

– Ничего не понимаю. Может быть, это вам?

Хозяйка взяла письмо и прочитала адрес, написанный отвратительным почерком:

«Ее высокоблагородию Надежде Антоновне Карасевой».

– Нет, это тебе. Прочитать письмо?

– Прочитайте.

Хозяйка разорвала конверт, вынула розовую бумагу с двумя целующимися голубочками и прочитала:

«Любезная Надежда Антоновна, ангел сердца моего. Сегодня – день «Надежды, Веры и Любви», а так как вы Надежда, то посылаю вам, как водится у образованных людей, цветы и коробку с рахат-лукумом. Кушайте на здоровье. Будьте сегодня в 8 ч. вечера за воротами. Я имею вам сказать что-то очень важное.

Ваш по гроп жизни

Яков Иванович Тпрутынкевич».

Надя была приятно поражена и вспыхнула.

– Кто он, этот Тпрутынкевич? – спросила хозяйка с улыбкой.

– Знакомый, – ответила Надя.

– Что ж он, ухаживает за тобой?

– Да.

– А кто он? Чем занимается?

– Артельщик в банке.

Хозяйка засмеялась, погрозила ей пальцем и проговорила:

– Ой, Надя! Смотри. Как бы не вляпалась.

– Не беспокойтесь, барыня, – ответила весело Надя и вскрыла коробку.

Надя умилилась при виде нежно-розового, посыпанного, как бы снежком, мелким сахаром, сирского рахат-лукума.

Она дала кусок лукума хозяйке, сама съела кусок, поставила цветы в горшок с водой и принялась за кальсоны и носки экстерна с удвоенной энергией.

Надя сияла. Яшка совсем очаровал ее.

«Такой образованный, расположительный, добрый, – думала она о нем. – Непременно выйду сегодня за ворота и поблагодарю его».

И она с нетерпением стала ждать вечера.

* * *

Надя ровно в 8 часов вышла за ворота и была встречена Яшкой.

– Получили? – был его первый вопрос.

– Получила, – ответила Надя. – А какой вы добрый.

– Это, Надежда Антоновна, еще ничего! – сказал Яшка и стиснул ее руку. – Дайте время. Потом узнаете, какой я добрый. А у меня просьба к вам. Едемте в это воскресенье в сад трезвости. Послушаем Каткова.

– А что это за сад?

– Хороший сад. Там все трезвые люди гуляют. Очень весело там.

– А Катков кто?

– А вы не слышали его?

– Н-нет.

– Да неужели? Ай-ай-ай! Как вам не стыдно. Он куплетист и балалаечник. Да его вся Одесса знает.

Наде сделалось неловко за свое невежество, и она покраснела.

– А потом, – продолжал Яшка, – поедем до «Гамбринуса». Слышали за «Гамбринуса»? Очень хорошее заведение. Публика там очень деликатная бывает. Матросы, кочегары, боцманы, механики. Заведение в погребе находится, и все в цветах и картинах. Публика сидит на бочонках, пьет пиво и ест сосиски и бутенброды. А какая хорошая музыка там. Там есть скрипач. Вот так молодчина! Сашкой зовут его. Соловья на скрипке представляет, козла, корову. Так поедем?

Надя задумалась. То, что Яшка предлагал ей, было очень заманчиво и ново.

– Хорошо, – согласилась она.

– Ну вот!.. А сейчас пройдемся немного. Может быть, милинаду (лимонаду) выпьете?

– Мерси вам… Мне надо белье квартиранта окончить.

– А ваш квартирант кто?

– Какой-то «голодающий». Одна пара белья у него и одна сорочка.

Яшка расхохотался и спросил:

– А он не пристает к вам?

– Пристает… Слюнявый такой. Да я близко не допускаю его… Прощайте!

– Прощайте!

Надя юркнула назад в ворота, а Яшка, нахлобучив картуз, пошел в трактир. Товарищи, увидав его, спросили:

– Скоро поставишь пиво?

– Скоро, – ответил он загадочно.

VI. Сладко пел соловушка

Сладко пел Яшка. Так сладко, что у Нади голова закружилась…

В воскресенье, убрав комнаты, сварив обед и перемыв потом посуду, Надя надела свое праздничное платье – зеленую юбку, красную с цветочками кофту, повязала голову шелковой косынкой с отпечатанным на ней портретом о. Иоанна Кронштадтского, натянула на руки серые замшевые перчатки, подаренные ей хозяйкой, взяла в руки красный зонтик и вышла за ворота.

У ворот по случаю воскресенья находились в сборе все няньки со двора с хозяйскими сопляками на руках и без оных. Все группировались вокруг дворничихи Елены – дамы весьма жалкой, крайне обиженной судьбой и слезливой, с треском лузгали семечки, рассказывали наперебой о своих господах-идолах, об их скопидомстве и тайных пороках, смеялись над прохожими и скверными словами ругали и пощипывали своих ерзающих сопляков.

– И когда на тебя черная немочь нападет, сука ты окаянная! – ругала своего сопляка злая, как овчарка, Дуня, называвшая его дома перед светлым ликом мамаши «лялечкой и котиком».

Надя поздоровалась с дворничихой, игравшей среди нянек роль авторитета, за руку, а остальным слегка кивнула головой.

– Какая ты нынче красавица, – сказала дворничиха Наде.

Надя зарделась.

Бедно одетые, грязные и некрасивые няньки посмотрели на нее с завистью. У Дуни от зависти в горле засел какой-то твердый ком, и она чуть не задохнулась.

– Гулять собралась? – спросила покровительственно дворничиха.

– Да, Елена Сидоровна.

Надя ответила безо всякой рисовки. Но Дуня ехидно и довольно громко заметила:

– Ишь. Ломоты строит.

– Сама идешь или с кавалером? – продолжала расспросы любознательная дворничиха.

– С кавалером. Он должен сейчас быть.

– А он хто? Хвельфебель, примером сказать, писарь или приказчик?

– Артельщик. Он в банке служит.

Дуня сострила:

– Артельщик, только с другой стороны.

Няньки прыснули.

– Ну чего?! – накинулась на них дворничиха. – Завидно вам?!

– Вот еще! – воскликнула Дуня, вскинула плечами и дала хорошего леща своему сопляку.

– Должно быть, в сад пойдете. Театр смотреть будете, танцевать, сахарно-мороженно есть, пиво пить, – обратилась опять дворничиха к Наде.

– Да, в сад пойдем.

Дворничиха глубоко вздохнула, сложила на груди оголенные до локтей и красные-красные, как бурак, от многолетней стирки, руки, покачала головой и плаксиво протянула:

– Когда я молода була, я тоже гуляла у саду. А какие у меня тогда кавалеры були! Теперь я старая и никто не возьмет меня в сад. Связалась со своим Мазепой и пропадаю. Никакой тебе радости. Знаешь одну дворницкую, подъезд и прачешную.

Надя посмотрела на нее с сожалением и сказала ей в утешение:

– Дал бы Бог здоровья.

Дуня, желая показать, что образованный разговор всеми уважаемой дворничихи и Нади мало интересует ее, запела вполголоса:

Сара Бернарда

У саду Фаркатте

Там она гуляла

Зонтик потеряла.

– Елена! Елена! – выстрелил кто-то, как из пушки, из подъезда.

Это выстрелил Терентий, уважаемый супруг не менее уважаемой дворничихи, отвратительный пьянчужка, часто поколачивавший ее дубинкой, предназначенной совершенно для иных возвышенных целей, – для того, чтобы гнать со двора арфянок, шарманщиков и персиян с обезьянками.

Дворничиха возвела к ясному небу, яко Агарь в пустыне, глаза, воздела красные руки и завела свою шарманку:

– О Господи! И чего я такой несчастной на свет уродилась?! Минуты дохнуть не дадут. Арестант и тот отдых имеет. Вот, люди добрые, смотрите, какой у меня муж. Не муж, а Мазепа. На минуту за ворота вышла. Что я – собака, что весь день в дворницкой сидеть должна?.. Да ну тебя! Сейчас! Идол!

Но почтенная дама приостановилась. Она хотела посмотреть, кто подъезжает к воротам их дома.

Жжжжрррр!

К воротам с грохотом подкатили четыре дрожки и вытянулись вдоль обочины тротуара в ряд.

В первых дрожках сидел Яшка барон-бароном в светлом костюме. В петлице у него красовалась роза, на голове боком сидела широчайшая шляпа, а на носу – пенсне со шнурочком. На вторых дрожках, как в те времена, когда Яшка свежал, лежало на сиденье аккуратно сложенное вчетверо, легкое, цвета кофе с молоком пальто, на третьих – зонтик, а на четвертых сидел ученик его Клоп – тот самый, который принес Наде цветы и рахат-лукум.

На коленях у Клопа стояли носками вперед новые галоши Яшки, и он грыз поминутно, утирая нос рукавом, яблоки.

Все четыре извозчика были навеселе. Яшка напоил их в трактире, и рожи их поэтому цвели маками, а в глазах их светилась удаль и отвага.

Дрожки, в которых сидел Яшка, были новенькие, красивые. На спицах колес их, выкрашенных в пурпурную краску и точно выточенных из нежного коралла, и на крыльях, покрытых удивительным черным лаком, не было ни одной царапины. Как нельзя лучше гармонировала с ними молодая рыжая лошадка, убранная крупными бумажными розами – одна сидела у нее на лбу, а две по бокам узды – она похожа была на картинку.

Надя, завидя Яшку, покраснела.

– Это не твой ли? – спросила ее дворничиха.

– Мой, – ответила не без гордости Надя.

– Вот так кавалер! Вот это я понимаю! – воскликнула дворничиха и звонко прищелкнула языком.

Яшка поднялся с сиденья, поправил пенсне и штопор, скромно выглянувший из-под шляпы, что-то сказал извозчику, на что последовал громовой ответ: «Слушаюсь! Так точно! Не извольте беспокоиться! Мы для вас, хоть рубашку с нас!», ловко соскочил с дрожек и медленной, легкой и грациозной походкой, стараясь ступать на носках лакированных ботинок, «по-балетному, значит», направился к воротам.

Дворничиха трижды откашлянулась и придала своему лицу приятное выражение, а няньки переглянулись в изумлении. Они не ожидали, что у Нади такой божественный кавалер.

«Какой кавалер, – думали они раньше, – может быть у Нади? Трубочист, квасник, “шестерка”».

У Дуни от зависти опять засел в горле твердый ком, и она излила свою зависть в новом леще, данном ею со всего размаху своему сопляку по тому многострадальному месту, откуда у бурсаков растут ноги.

В двух шагах от прелестных дам Яшка остановился, снял шляпу, выгнул в дугу позвоночник и проговорил, отчеканивая каждое слово:

– Надежде Антоновне Карасевой, мое вам нижайшее почтение. С воскресением.

Вслед за этим он приблизился к ней и протянул ей руку.

– И вас тоже с воскресеньем, – ответила Надя и вторично посмотрела торжествующе на сгорающих от злобы и зависти к ней нянек.

Они стояли с разинутыми ртами. А Дуня была черна, как смерть.

Произошла небольшая заминка. Яшка в ожидании повода к приятному разговору протирал кружевным батистовым платочком, «приобретенным» у одной дамы бомонда на похоронах какого-то статского генерала, стеклышки пенсне и очаровательно улыбался.

Дворничиха положительно ела его глазами. Он поразил ее своим шиком.

– Позвольте вам представить, – обратилась Надя к Яшке, – мадам Бубликова, Елена Сидоровна, моя хорошая знакомая.

– А! Очень и очень рад приятному знакомству! Яков Иванович Тпрутынкевич!

Яшка сделал наиприятнейшее лицо, ловко вскинул на нос пенсне, стукнул по-военному новыми подборами, наклонил голову и протянул дворничихе руку в желтой перчатке.

Почтенная дама от неожиданности сперва обомлела, потом прослезилась – ее тронула до глубины души галантность Яшки – и, держа его нежную руку, руку виртуоза, «артиста по карманной части», в своей шершавой руке, бормотала:

– Спасибо, спасибо.

– Не стоит. Извините, что мало, – быстро ответил находчивый Яшка.

Дворничиха утерла выкатившуюся слезу и посмотрела на шепчущихся нянек. Взгляд ее говорил: «Видите, дуры, каким почетом я пользуюсь? Какие господа знакомятся со мною и уважают меня? Это ничего, что я дворничиха и стара».

Произошла опять маленькая заминка. Яшка достал из бокового кармана большую коробку с папиросами, очертил ее с трех сторон ногтем большого пальца, открыл ее и протянул дворничихе со словами:

– Не угодно ли?

– Мерси вам. Я не курю, – кокетливо заявила она.

– Жаль-с. Хорошие папиросы. «Сенаторские». А вы, Надежда Антоновна, не выкурите ли?

– Боже меня сохрани.