Яшка повернулся к озлобленным и шипящим нянькам и спросил их:

– А вы, барышни? Может быть, выкурите?

Как вам угодно, а это был уже верх галантности! Няньки вместо ответа захихикали.

– Чего же вы, дуры, деревенщины, не отвечаете?! – крикнула на них дворничиха. – Обращения с благородными людьми не знаете.

Яшка развел руками, дескать, «я предложил, а ваша воля принять или не принять», достал папиросу, постучал гильзой по крышке коробки и закурил.

Дворничиха, сгоравшая желанием показать себя дамой сведущей и образованной, заявила:

– А погода нынче привлекательная.

– Даже очень, – согласился Яшка.

– А урожай в этом году будет хороший, – смело продолжала дворничиха.

– Кэ-эк-с? – не понял Яшка.

– Я говорю насчет урожая. Хлеб должен уродиться в этом году очень хороший.

– А!.. Гм! Обязательно, – согласился вторично Яшка.

Дворничиха делалась все смелее и смелее.

– Хорошо при такой погоде погулять, ежели у кого деньги есть и всякое себе вдовольствие предоставить может.

– «Деньги, деньги, все на свете господа», – ответил Яшка рефреном одного из куплетов «разнохарактерного» куплетиста г. Фишкинда.

– Вот я, когда молода була…

– Ах ты подлюга! – оборвал вдруг образованную даму на самом интересном месте грозный голос. – Зову тебя, зову, а ты не слышишь. Оглохла?!

И перед дамой вырос звероподобный мужчина в большой бараньей шапке, обросший бородой до глаз и с дубинкой.

Это был ее супруг.

Дворничиха растерялась, побледнела, сконфузилась. Еще бы не сконфузиться! Этакий Мазепа! Взял и ни за что ни про что осрамил ее перед образованным господином.

Дворник раскрыл опять рот для того, чтобы выпустить новый залп непечатной брани, но дворничиха не допустила до этого. Она тактично обратилась к Яшке:

– А вот мой законный муж, Терентий Яковлевич Бубликов.

– А, очень и очень приятно! Позвольте представиться, Яков Иванович Тпрутынкевич! – расшаркался перед ним Яшка и протянул ему руку.

Дворник невольно опустил дубинку, скинул шапку и пожал протянутую руку.

– Не угодно ли папиросу? «Сенаторские». Самый лучший сорт. Все профессора курят. – И Яшка поднес ему коробку.

Дворник промычал что-то и захватил папиросу кривыми и толстыми пальцами, на которых чернелась грязь задворков. Яшка затем весьма предупредительно поднес к самому его носу свою дымящуюся папиросу и проговорил со смехом:

– Не угодно ли заразиться?

Терентий Яковлевич «заразился».

Яков Иванович спрятал коробку и сказал Наде:

– Теперь поедем?

– Поедем.

Яшка возвысил голос.

– Я думаю, Надежда Антоновна, раньше в «сад трезвости» поехать, а потом до «Гамбринуса». Как вы полагаете?

– Ваша воля, – ответила покорно Надя.

– Мы в сад раньше. Пожалуйста.

Яшка в момент соорудил из правой руки крендель и предложил его Наде.

– Честь имею кланяться, – сказал Яшка нежным супругам, приветливо кивнул головой нянькам и гоголем поплыл вместе с Надей к дрожкам.

– Может быть, зайдете к нам когда-нибудь вечерком или в праздник на чай?! – крикнула Яшке дворничиха.

– Сувдовольствием! – последовал ответ.

Няньки провожали красивую и счастливую парочку завистливыми глазами до дрожек, а дворничиха вертелась, как юла, и восклицала:

– Вот так кавалер! Вот это я понимаю!

– Счастье большое, – заметила желчно Дуня.

– Жулик он! – заявил вдруг дворник, выкурив сенаторскую папиросу.

Дворничиха вступилась за Яшку и сказала, сверкая глазами:

– Если он – жулик, кто же ты?

– Смотри! – рассердился дворник и показал ей дубинку.

Дворничиха сократилась и умерила свой пыл. Яшка в это время, держа Надю за турнюр, ловко подсаживал ее в дрожки. Усадив ее, он нежно обхватил ее за талью и крикнул извозчику:

– Пшел!

– Эх вы, сашки, канашки мои! – воскликнул извозчик, взмахнул кнутом, и дрожки снялись.

Жжжжрррр!

Снялись, как утки, вспугнутые охотником, и остальные дрожки.

И долго-долго глядели им вслед няньки – злые и жалкие. Они разошлись потом по своим кухням, похожим на черные ямы, повесили головы и горько задумались над своей судьбой.

«Работаешь, работаешь, как скотина, – думали они, – и нет тебе никаких радостей».

И досталось же в этот вечер соплякам их! Дунька со злости укусила до крови в самую мягкую часть своего маленького и противного идола.

VII. В саду трезвости

Рыжая, красивая, убранная розами лошадка неслась вихрем по направлению к саду трезвости.

Яшка все крепче и крепче прижимал Надю к своему «пылкому сердцу» и развлекал ее интересными разговорами.

– А слышали, что случилось в городе?

– Что?

– Обокрали гастрономический магазин.

– Неужели?

– А чистая работа. Стену со двора проломали, кассу в шестьдесят пудов открыли, и никто не услышал. Очень чистая работа.

Когда они проезжали мимо старого русского кладбища, Яшка сказал с веселой ноткой в голосе:

– А тут позавчера выломали в склепе двери и вынесли две дорогие иконы, серебряные венки и золотую лампадку.

– Ай, какой грех! – воскликнула Надя и перекрестилась.

– Что вы изволили сказать? – спросил Яшка.

– Грех какой, говорю.

– Гм… Да… Грех… Зато работа какая чистая. – И лицо Яшки озарилось светлой улыбкой.

А когда они проезжали мимо Чумной горы, по склону которой бродили, щипля жалкую траву, коровы и стреноженные лошади, Яшка меланхолично заметил:

– А много бимборов и клифтов закопано в этой горе…

– Какие бимборы и клифты? – спросила наивно Надя.

– Часы и пальто, – объяснил точнее Яшка.

Надя засмеялась и сказала:

– Как вы чудно говорите. «Бимборы» заместо часов. Это по-какому?

– По-французскому, – соврал, не заикнувшись, Яшка. – А вы знаете, почему в этой горе много бимборов и клифтов?

– Почему?

Яшка рассказал ей, как много лет тому назад, когда в Одессе была чума, сюда свозили всех чумных и закапывали их.

– И закапывали их, – закончил свой рассказ Яшка с глубоким вздохом, – как они были, в клифтах, колесах (ботинках) и с золотыми бимборами.

– Как вы все знаете, – сказала с улыбкой Надя.

– О, я не только это знаю, – хвастливо заметил Яшка. – А я вам не рассказывал, что я прогимназию окончил?

– Нет.

– Как же! В позапрошлом году. У меня дома даже аттестат висит.

* * *

Было довольно рано, когда они приехали в сад. Публики, несмотря на рань, было много. Она слонялась по узеньким аллеям, обсаженным тощей сиренью и акацией, качалась на качелях, сидела за столиками и пила чай и ела мороженое. Гремел полковой оркестр, и над садом, переваливаясь с боку на бок в воздухе, медленно поднимался к тускнеющему синему небу воздушный шар с подвешенной к нему картонной свиньей.

Яшка отпустил всех извозчиков и Клопа и стал знакомить Надю с садом. Он показал ей сцену под навесом, павильон для танцев, в котором 40 пар слободских и молдаванских кавалеров и дам откалывали падеспань и перестреливались конфетти, буфет.

До начала концертного отделения на сцене оставалось полтора часа. Яшка угостил Надю бифштексом на масле, мороженым, лимонадом, покачался с нею на качелях, послушал в фонографе куплеты г-жи Зины Мирской, глубокочтимой и уважаемой господами белоподкладочниками, и потом подошел с нею к тиру.

У тира стояло человек десять каменщиков в высоких сапогах, картузах и пиджаках поверх рубах. Они лузгали семечки и глазели на стоявших в глубине тира французских капралов, сработанных из дерева и картона, зверей – зайца, медведя и тигра из такого же материала – и бутылки, висевшие бахромой под потолком. Капралы и звери были изрешечены пулями.

У входа в тир, справа, за стойкой стоял хозяин тира, красивый мужчина в черных усиках, и заряжал ружья. Ружей было больше дюжины, и они стояли в раме на стойке.

– Эх! Надо пострелять! – сказал громко Наде Яшка и обратился к хозяину: – Будьте любезны, г-н Ильченко, и дайте мне одно ружье.

Хозяин подал ему заряженное ружье. Яшка взял его в руки, прищурил левый глаз и прицелился.

– Вы во что целитесь? – спросил хозяин.

– А вот в этого мента-городового, – и Яшка указал на толстого французского капрала.

Хозяин рассмеялся.

Бах! раздался выстрел.

– Пальцем в небо! – крикнул какой-то пробегавший мальчишка.

Яшка действительно попал пальцем в небо. Он попросил новое ружье и во второй раз прицелился в капрала. И опять попал пальцем в небо.

Яшка сделал потом один за другим двадцать выстрелов и все неудачных.

Неудача его вызвала хохот в собравшейся публике. Яшка разозлился.

– До утра стрелять буду, а попаду в тебя! – крикнул он толстому и неунывающему капралу.

Бах! Бах! Бах! – палил Яшка.

Дзинь! Двинь! Двинь! – звенели бутылки.

Все заряды его попадали в бутылки.

Яшка неимоверно потел и метал искры из глаз. Ему было неловко перед Надей. Когда он прицелился в тридцатый раз, его дернул за рукав какой-то плохо одетый субъект и сказал:

– Да брось, товарищ, стрелять. Тут тебе не везет. На тульче (толчке) дело другое. Там «стрелять» (воровать) легче.

Яшка повернулся и радостно проговорил:

– А, Сенька. Здорово.

– Брось стрелять, – сказал Сенька.

– Бросаю. А жаль. В мента хотел попасть, да не везет.

Он расплатился с хозяином и представил Сеньке Надю:

– Моя бароха (любовница).

Сенька неловко подал Наде руку.

– Нравится? – спросил его Яшка шепотом.

– Ничего, – процедил Сенька. – Девочка клевая (хорошая).

В это время послышался звонок. Публика сорвалась с аллей, с качелей, выскочила из павильона для танцев, из-за кустов и потоком устремилась к сцене. В минуту вокруг сцены образовался густой, непроходимый лес людей.

– Бежим и мы, – сказал Сеньке и Наде Яшка.

И они побежали.

Яшка и Сенька штурмом взяли столик под навесом, – они отбили его у трех городских «шпаков» – и потребовали самовар и пирожные. Когда самовар был подан, Надя отложила в сторону зонтик, скинула перчатки и разлила по стаканам чай.

Раздался второй звонок. Толпа зашумела, как настоящий лес, разбуженный грозой, стала напирать со всех сторон и чуть не смела все столики вместе с кипящими самоварами и чайной посудой. Яшка и Сенька грудью защитили свой столик.

Раздался третий звонок, и взвился занавес. На сцену вышел какой-то господин, брюнет в черном сюртуке с нотами в виде трубки в руках, и запел слегка надтреснутым голосом, «с чувством и расстановкой»:

Ты-и по-о-омнишь ли,

Что-о-о обе-е-ща-а-ла-а-а?!

– А что она обещала?! – раздался среди торжественной тишины пискливый и задорный голос с высокой акации, в ветвях которой весьма удобно устроился какой-то сорванец.

Сад захохотал.

Брюнет пропел без особенного успеха три цыганских романса и удалился. В толпе пронесся говор:

– Сейчас Катков! Катков сейчас выйдет!

Столы под новым натиском толпы, жаждущей увидеть поближе своего кумира, затрещали. Позади послышались сердитые голоса:

– Пожалуйста, мунсью, полегче! На мозоль!

– А я почем должен знать, что у вас мозоль?!

– Да что с ним, Юрка, раскомаривать! В ухо его! Тоже хитрый выискался!

– Я городового позову!

– Хоть весь Бульварный и Александровский участок!

Из-за кулис вдруг горохом выкатилось на сцену треньканье балалайки и слова разухабистой русской песенки:

Я спою про нашу,

Песню про Малашу…

Сад заревел теперь, как сказочное многоголовое чудовище:

– Браво, Катков! Ура-а!

И в воздухе замелькали платки и картузы.

VIII. Катков

Столы жалобно-жалобно затрещали. Где-то со звоном полетели на пол стаканы и ложечки и раздался отчаянный женский голос:

– И что они делают?! Задушить хотят!