Из-за кулис между тем, не торопясь, медленно выходил высокий худощавый парень с симпатичным лицом, одетый великорусским пастухом, в лаптях, в рубахе, стянутой на животе шнурком, в высокой соломенной шляпе и длинных, цвета льна, волосах. Он держал в левой руке балалайку, бренчал на ней и напевал «Малашу».

Но ни балалайки, ни его не было слышно из-за рева публики:

– Катков! Браво-о, Катков!

Яшка при виде своего любимца пришел в такой восторг, что вскочил на стол, причем раздавил блюдце, стал махать картузом и орать:

– Биц, Катков! Ура-а!

И, не довольствуясь этим, он «в знак поклонения таланту Каткова» вложил в рот два пальца и свистнул соловьем-разбойником.

Катков сеял направо и налево улыбки и кланялся.

Но вот мало-помалу толпа успокоилась. В саду воцарилась тишина, и Катков начал:

Я спою про нашу

Песню про Малашу!

Маланья моя,

Лупоглазая моя!

Как на деревне жила

У дьяка служила.

Маланья моя,

Лупоглазая моя!

– Ха, ха, ха! – заливалась трехтысячная толпа.

– Браво, Катков!

Стала чепуриться

И с дворником возиться!

Маланья моя,

Лупоглазая моя!

Кто ей рупь целковый,

А кто платочек новый!

Маланья моя,

Лупоглазая моя!

Надя так и покатывалась. Глаза у нее от удовольствия блестели.

И вот наша Маланья

Пошла на содержанье.

Песни распевает,

Ноги задирает.

Эх смотри, Маланья,

Брось свое гулянье!

В старости увянешь,

Сбирать кости станешь, —

– тянул Катков и каждое двустишие сопровождал рефреном «Маланья моя, лупоглазая моя». Катков закончил:

Спел вам про Маланью,

Ну, и до свиданья!

И он с легким поклоном удалился.

Сад опять заревел:

– Ка-а-атков! Биц!

Катков опять вышел на сцену.

– «Кухарку»!

– «Ах ты доктор»!

– «Купец»! – требовала толпа.

Яшка же настойчиво требовал:

– «Раз, два, три, четыре, пять»!

– «Раз, два, три, четыре, пять», – подхватила толпа. Катков качнул головой и затянул:

Как у Марьи-то Сергевны

Муж громил кабак, как Плевну!

Запил горькую опять,

Раз, два, три, четыре, пять!

А у тетушки Федосьи

Все сидят без мужа гости,

Не приходится скучать!

Раз, два, три, четыре, пять!

Ну, а баба одурела

И взаправду захотела

С Родионом поиграть!

Раз, два, три, четыре, пять!..

«Доктора», «доктора»! – взревела потом толпа. Катков улыбнулся своей симпатичной улыбкой и снова завел балалайку.

Хочет дамочка свободы,

Посылает врач на воды.

Ах ты, доктор, доктор, доктор,

Доктор миленький ты мой!

Там водицу пьет она,

Глядь, и тальица полна…

– Ой, мама, умираю! А штоп тебя! Вот поет!

Ну и заморил! – взвизгивали в толпе женщины.

Катков разошелся и запел «Кухарку»:

Получила я расчет,

Да плевать мне на господ.

Я в корсетик затянусь

Нарумянюсь, набелюсь!

Эх-ма, эх-ма,

У меня ли нет ума?!..

Раз десять вызывали Каткова и требовали петь без конца. Его замучили, пот ручьем струился с его болезненного усталого лица, и он показывал на грудь и горло: «охрип, дескать, устал, пощадите».

Но эгоистичная толпа была безжалостна.

– «С циркулем»! – требовала еще она.

Катков махнул рукой, отложил в сторону балалайку, обтянул рубаху, ухарски заломил на затылок шляпу, выставил вперед обутую в лапоть ногу и под музыку стал выделывать ею всякие па, поворачивать ее и сыпать словечками:

– А ножка-то! Как живая! Теперь будем танцевать по-балетному! Теперь по-шансонетному! А вот – циркулем! С канифасом! С кандибобером! С кандифефером! Отскочь на Малороссийскую улицу! Фундамент закладываем! По-архитекторскому! С клопштосом! Кием в середину! Поехала машина! А штаны полосатые от У. Ландесмана 42!

Катков сыпал, как из мешка, и каждое словечко молдаванская и слободская публика встречала гомерическим смехом и бурей восторга.

Одна дама, толстая торговка из крытых рынков, торгующая деликатными овощами – спаржей и артишоками, – до того смеялась, что с нею «шкандал» приключился…

И не с нею одной.

А Надя, Надя! Господи Боже мой! Она так увлеклась Катковым, что сама полезла на стол, кричала «биц!» и без конца размахивала красным зонтиком.

IX. Сашка-музыкант

После выхода Каткова интерес к саду у Яшки пропал, и он сказал Сеньке и Наде:

– Айда теперь до «Гамбринуса», Сашку слушать!

И через полчаса они сидели в известном погребке, на маленьких желтых бочонках, вокруг большой бочки, на которой стояли три большие, как фабричные трубы, кружки с черным пивом с «манжетами» (пеной), сосиски с хреном, нарезанные франзоли и французская горчица.

Надя с удивлением разглядывала расписанные цветами, женскими головками и жанровыми картинами стены и низкие своды погребка.

В погребке было светло и много народу. Вокруг бочек тесно сидели кочегары, штурманы дальнего плавания, фабричные, ремесленники, кучера с дамами сердца – аппетитными кухарками, мамками и экономками. Все сидели в облаках дыма от трубок, папирос и сигар, пили пиво и жадно слушали широкоплечего блондина, которого все фамильярно называли «Сашкой».

Сашка сидел, развалившись небрежно на стуле, и играл на скрипке. И ему аккомпанировали с двух сторон два молодых человека весьма приятной наружности, один на фортепиано, а другой – на фисгармонии.

Наде казалось, что она спит и видит всю эту диковинную обстановку – расписанные стены, мягкий свет и благородную публику – и слышит эту удивительную музыку – во сне.

Ах, какая это была музыка!

Если Катков пользуется большой популярностью на окраинах города, то не меньшей популярностью пользуется там Сашка.

Сашка, Сашка! Кто не знает его?! Его едут слушать со всех концов Молдаванки, Пересыпи и Слободки-Романовки^[14].

И недаром. Он душу выворачивает своей скрипкой, он в состоянии заставить камни обливаться слезами и сейчас же заставить их пуститься в пляс…

Когда Сашка кончал, гости наперерыв приглашали его к столикам и накачивали пивом. Какой-то моряк лез целоваться с ним и орал:

– Где я был?! Весь мир объехал! В Нагасаках был, на Цейлоне, в Порт-Артуре, в Марселе, Херсоне, Николаеве, а такого скрипача, как ты, не слышал!

Гости и пяти минут не давали отдыху Сашке и требовали:

– Сашка! Играй «Исса!»^[15] Ой исс-са, ис-са-а!

– «Шик, блеск, иммер элегант»!

– «Муж, расставаясь с красоткой женой»!

– «На дворе живет сапожник, а на улице портной»!

– «Квартирные деньги»!

– «Олтаехан»!

– «Зетц»!

– «Минуты забвения».

– «Пой, ласточка, пой»!

Громче всех был слышен пронзительный голос экономки в персидской шали на плечах, с розой на страшной груди и с маслеными глазами, сидевшей в приятной компании кучера и пароходного кока (повара). Она кричала:

– «Маргариточка-цвиточек»!

А какой-то жлоб басил:

– «Було на вострове гулянье»!

Сашка всех удовлетворял. Он играл все и с фокусами. Скрипка у него то жалобно плакала, то хохотала, как ведьма с Лысой горы, пела петухом, мяукала кошкой, мычала коровой, трещала, как канарейка в спальне новобрачных, злилась, радовалась, молилась и прочее, прочее.

К Сашке подошел мужчина в красном шарфе на шее и попросил сыграть «Реве та стогне Днипр широкий».

Сашка заиграл.

Надя, успевшая выпить по настоятельной просьбе Яшки и Сеньки шесть кружек пива и охмелевшая, ловила звуки скрипки с напряженным вниманием. Ей казалось, что вот-вот близко катится Днестр и ревет, и стонет.

Надя заморгала отяжелевшими веками, уронила голову на стол и заплакала.

– Чего ты? – спросил Яшка.

– Днестр вспомнила, – ответила она сквозь слезы.

– Какой Днестр?.. Плюнь!..

Сашка настроил публику на тихую грусть. Все сидели с опущенными носами.

Но вот Сашка заиграл такой веселый румынский мотив, что носы у гостей моментально взлетели кверху и у всех затряслись поджилки. Все стали передергивать плечами.

Надя подняла заплаканное лицо, улыбнулась и почувствовала, что какая-то сила поднимает ее. Она поднялась, стала раскачиваться, как маятник, и подбирать юбку для того, чтобы ноги не путались в ней и ей можно было бы перебирать ими.

– Садись, – сказал Яшка. – Не срами.

– А я не хочу, – ответила она, путая языком.

Яшка силой усадил ее.

* * *

После седьмой кружки Надя совсем охмелела. Все – бочки, кружки с пивом, горчичницы, официанты, Сашка со скрипкой, фортепиано, фисгармония, люстры – завертелось перед нею в бешеной пляске.

Глаза ее подернулись влагой и потухли, косынка скатилась на плечи.

Яшка посмотрел на нее, подмигнул Сеньке и сказал со смехом:

– Охфен (готово), дядя.

– Что?… Что ты сказал? – спросила она.

– Готово, говорю, – ответил Яшка.

Надя остановила на нем свои потухшие глаза, сощурилась, облизнула кончиком языка губы, как это делают пьяные, и бессвязно залепетала:

– Готово?… Что – готово?… Ты думаешь, я пьяная? Я тверезая… А на хозяйку мне наплевать… Пусть попробует достать за 4 рубля служанку… Как тебя звать?.. Чего ты смеешься?… Скажи, чтоб играли «Маргариточка-цвиточек».

– Харашмо, – сказал Яшка и усмехнулся…

* * *

В половине первого ночи Яшка распростился с Сеней и вместе с Надей оставил погреб.

Надя еле держалась на ногах, и, если бы Яшка не поддерживал ее, она непременно полетела бы на землю и расквасила бы себе нос.

Надя была отвратительна. Так отвратительна, как только может быть пьяная женщина. Она лепетала:

– Это ничего, что я пьяная… А мне плевать на хозяйку… Скажи ему, чтобы он играл «Маргариточка-цвиточек».

– Харашмо, – твердил Яшка.

Лепет свой Надя часто прерывала тихим бессмысленным смехом.

Яшка с трудом усадил ее на дрожки. Когда он усадил ее, она на минуту протрезвилась, посмотрела на него испуганными глазами и спросила:

– Кто ты?

– Яшка, Тпрутынкевич. Не узнаешь?

– Какой Тпрутынкевич? – спросила она.

– Та будет тебе марафеты (фокусы) строить, – рассердился он.

– Ма-ра-фе-ты? – повторила она.

Она по-прежнему посмотрела на него испуганными глазами, рванулась вдруг вперед и взмахнула руками, намереваясь соскочить с дрожек. Яшка удержал ее за руки.

– Тпру-у!

– Пусти меня!.. Пусти!.. Я хочу домой! – завопила Надя.

– В четверг после дождичка!.. Извозчик, Нежинская гостиница, зашкваривай!

Извозчик зашкварил, и лошадь пустилась вскачь.

Надя тупо посмотрела на Яшку, который больно наступил ей на ногу и сильно сдавил рукой талию, умолкла, покорно нагнула голову и как бы задремала. И сквозь дрему она потом услышала, как дрожки перестали громыхать и почувствовала, как Яшка снимает ее с дрожек, ведет к дверям, освещенным круглым фонарем, волочит ее по грязной узкой лестнице с запахом кислой капусты наверх мимо гиганта в фуражке с желтым околышком, как он вводит ее в крохотную, душную комнату и как она катится в какую-то глубокую-глубокую бездну, над которой стоит ее дядя Степан и грозит ей пальцем…

* * *

Светало, когда Яшка с Надей оставили гостиницу.

Надя находилась в прежнем дремотном состоянии. Яшка усадил ее в дрожки и набросил на ее голову косынку.

– Ах, как у меня голова болит, – пролепетала она.

– Пройдет, – спокойно сказал Яшка.

– Где я? – спросила она немного погодя.

– На Дегтярной улице.

– На Дег-дег-дегтярной улице?

Надя наморщила лоб, силясь что-то припомнить.

– Хочешь быть моей барохой? – спросил Яшка.

– Ба-роха? А что такое ба-роха?

– Любовница, – пояснил он.

– Н-не. – И Надя отрицательно покачала головой.