Слушая ее взволнованный, сбивчивый рассказ, глядя на маленькую щуплую фигурку в полудетской позе, Григорий все более чувствовал себя обязанным что-то сделать для нее, оградить ее, успокоить, уверить, что она не одинока, что все люди сейчас стали ближе, роднее и легче понимают друг друга, помочь чем-то этой девушке, которая была там, в опаленном огнем Ленинграде.

– Куда ехать? Зачем ехать? – спросил Григорий и заходил по комнате своими медленными, бесшумными шагами. – Все уладится и будет хорошо. Только надо верить в собственные силы, в минуты испытания и горя люди проверяют свои поступки и дела суровым обдумыванием. Вот и надо обдумать все. Присмотритесь к здешнему народу, и вы увидите, что тут жить можно. Только не отчаивайтесь!.. Да вы же почти окончили академию, что же вы? Пишите картину! Да, картину. Уверьте себя – и вы напишете. Я знаю: вы все еще видите войну с руинами, с горьким и едким дымом пожарищ… А вы взгляните на нее глазами тех, которые будут жить через сто лет после нас. Они будут благодарны героям, отстоявшим жизнь для них. Разве мы не испытываем чувства благодарности Кутузову и его сподвижникам? А ведь руин Москвы от того времени не осталось! Вот ведь какова правда истории. Вспомните, как вы говорили о женщинах, идущих от руин к рассвету. Вот и нарисуйте таких женщин, идущих от руин войны к рассвету!.. Я знаю – картину написать трудно. Так разве лучше совсем не писать? Надо писать. Там, где трудно, там и хорошо. Есть где применить силу и упорство! Надо писать. Я вот скажу про себя… Правда, я не художник и не поэт – я инженер. Но открыть новое месторождение без мечты, без фантазии, без вдохновения нельзя. С детских лет я вырабатывал в себе упорство, настойчивость и наметил цель жизни. Бывали и у меня такие минуты: махнуть бы на все рукой и жить как-нибудь потише и поспокойнее! Другой раз закипит что-то внутри, и тебе кажется, напрасно ты тратишь силы и молодость! Зачем корпеть над книгами? Кому это нужно? А вот теперь вижу: я силен! И не так-то легко меня столкнуть с дороги, по которой я иду к цели. Есть и такие люди, которые хотят жить поуютнее да потише. Им наплевать на то, что должно быть завтра. Такой зароется в свою хорьковую нору, да еще и шипит на других, путается под ногами. И если ты не тверд, легко своротить тебя в сторону. – Григорий остановился у окна и, всматриваясь в дымящиеся горы Правобережья, сказал: – Я хочу, чтобы вы написали картину. Ищите что-нибудь выразительное, хватающее за душу. Такое, чтобы жгло, жгло! Такое, на что никто не посмотрит равнодушно. Может быть, такую картину написать трижды труднее, ну и что? Тем лучше!.. Если я иду в разведку за металлом, я говорю себе: найди, душа из тебя вон! И ищу. Глазом щупаю землю, месяцами не выхожу из тайги – и, знаете, нахожу! А вы разве мало пережили или мало видели?!

– Пережито много. И впечатлений вынесла много, – ответила Юлия, – но все еще не улеглось во мне. И рука у меня огрубела после голода. Стала какая-то чужая, непослушная. А картину… картину я давно хочу написать. Я все писала на фронте портреты. Люблю портреты писать. – И, взглянув на Григория, виновато, по-детски улыбнулась, добавила: – Вот почему-то я была уверена, что папа здесь. Не знаю. Я бы не проехала полсвета, если бы не была уверена, что они в Сибири.

– Все уладится, и все будет хорошо, – повторил Григорий, а подумал: «Надо бы сказать что-то определенное. Есть ли у нее деньги? Ну да не сразу».

3

Энергичный Григорий с его оптимистическим, веселым настроением ободряюще повлиял на Юлию; но если бы Юлия могла заглянуть внутрь Григория, она бы поразилась: как можно держаться так бодро, когда у самого на сердце кошки скребут?

Григорий знал, что его ждет неприятность: все его материалы по району Приречья о крупнейшей поисковой разведке, которую он хотел организовать будущей весною, потерпели полный разгром. Но он говорил себе: «Так держать! Полный вперед! Через все преграды, какие бы ни встретились на пути, полный вперед! Мимо всех неприятностей; мимо скептиков и суесловия, полный вперед!»

Но не только вопрос Приречья волновал Григория. Ведь это он настоял свернуть крупную поисковую разведку в отрогах Саян, откуда только что приехал. Три месяца он бомбил докладными начальника геологоуправления Нелидова, чтобы прекратить бесполезную трату государственных средств в отрогах Саян, где на одном участке съехались три экспедиции трех ведомств, не зависящие друг от друга и фактически копирующие работу друг друга.

Нелидов на первые докладные попросту промолчал; он и знать не хотел, что в Саянах съехались три экспедиции; Григорий должен был продолжать работу, чтобы выполнить годовой план изыскательских работ. Но Григорий не успокоился. Дело дошло наконец до крайкома партии, и тогда Нелидов скрепя сердце отдал приказ свернуть поисковые работы в таком-то районе Саян. «А план, план завалили! – думал Нелидов, встретив Григория усталым и долгим взглядом, когда последний вошел к нему в кабинет с кипою бумаг. – Завалили, завалили план, с этими делами, и все такое». – Нелидов даже мысленно повторял свои излюбленные словечки, как бы для наибольшей убедительности.

– Не понимаю, какой черт занес в Саяны новосибирцев и академию? – проговорил Нелидов, вчитываясь в материалы по саянской разведке.

– Не черт, а его превосходительство бюрократизм, – поправил Григорий, стоя возле стола.

– Да, да, понимаю. Он сильнее черта, – буркнул Нелидов, с хрустом перелистывая бумаги.

– И все-таки, как бы ни был силен его превосходительство бюрократизм, ему надо ломать хребет. Нельзя молчать, Андрей Михайлович, когда на ветер швыряют миллионы народных денег. Три экспедиции – десятки геологов, сотни квалифицированных рабочих, машины, средства толкались полгода на одном и том же участке, секретничая друг от друга и мешая друг другу. Вот здесь мы бурим, а рядом с нами, плечом к плечу, буровая академии. А там, через сотню метров, буровая вышка Новосибирского геологоуправления. А что было, когда шла разведка Аханского железорудного месторождения? На сотне квадратных километров съехались четыре экспедиции и толкались там девять месяцев. А там и одной экспедиции делать было нечего.

Нелидов хмуро усмехнулся, но не поддержал разговор. Он и сам прекрасно понимает, что так работать нельзя; надо бы давно скоординировать, согласовать работу изыскательских экспедиций разных ведомств, но ведь Нелидов не начальник Главного комитета? Там не с Григория Муравьева спросят, а с Нелидова. Что он скажет, почему не выполнен план работ? Все его разъяснения и возражения примут как пустые отговорочки, как неумение организовать работы. А Муравьев – что! Ему не отчитываться перед Главным комитетом.

– Из всех зол, которые я осуждаю в человеке, самое неприятное – глупость.

– Глупость? – переспросил Григорий. – Как это понимать?

– Как понимать? А вот так и понимать, как говорю. Именно глупость! Ведь это же ясно, с этими делами, – пора согласовать работу поисковых экспедиций. А на поверку что? Каждый дует в свою дуду. И академия, и новосибирцы знали, что в Саянах – наша экспедиция. Так зачем же их черт занес в тот угол? А в комитете с меня спросят, почему завалили план. Там с меня спросят.

– И правильно сделают, Андрей Михайлович.

Нелидов посмотрел на Григория долгим и упорным взглядом.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Я вам писал в докладной.

– Ах да. Приречье! Вместо Саян – Приречье! А не будет ли это еще одной глупостью? Прежде чем ставить вопрос о разведке Приречья, надо иметь под руками обоснованный материал, Григорий-свет-Митрофанович. Да, да, твердый, ясный и обоснованный материал. А что имеем? Туманности. Одни туманности.

– «Минералы и руды сами на двор не придут: надо их найти», – напомнил Григорий известное изречение Ломоносова и, переложив кипу бумаг из руки в руку, немного пригнув голову, буркнув себе под нос что-то похожее на «всего хорошего», покинул кабинет.

Умные, добрые глаза Нелидова, в лучиках морщин, следили за каждым движением и за выражением лица Муравьева. И когда Муравьев скрылся за черной дверью, обитой дерматином, лицо Нелидова как-то сразу постарело, глаза потускнели, и он, отодвинув от себя толстые папки с делами, вышел из-за стола и заходил по кабинету.

«Вот и еще человек, – вернулся Нелидов к ночным размышлениям о Муравьеве, вышагивая мелкими, осторожными шажками по своему огромному кабинету, – талантливый, выдающийся геолог, а с глупостями!.. Ему же за 25 лет. А каков был я в свои 25 лет? Ну, во мне тогда еще кипело. Но у нас уже родилась Катерина. Катерина! – и вдруг остановился у высокого, затянутого синим бархатом, узкого, как щель, готического окна и, положив свои маленькие сухонькие руки на подоконник, опустил голову. – Что же я просмотрел? Как я просмотрел, а? – спрашивал он себя. – Семья должна быть твердой, устойчивой! Какая же будет ее семья? Надо бы с ним поговорить, – вернулся Нелидов к Муравьеву. – Да, да, надо бы поговорить. Да неудобно!» – И взгляд Нелидова остановился на крыше противоположного дома.

То, что он, отец хорошего и дружного семейства, старый коммунист, вырастив хорошую и умную дочь Катерину, ни разу до вчерашнего ночного объяснения с дочерью и женою не подумал о том, как устроится личная жизнь дочери, теперь беспокоило его, и он готов был оттаскать себя за свои короткие, черные с сединой, непокорные волосы. «И все я! Я! Я прежде всех должен был подумать об этом. А я позже всех узнал. И то случайно! Э, плохо! Плохо. Но что же было у них? – спросил он себя. – А что было? Ничего не было! Не могу же я судить Муравьева только за то, что моя дочь столько лет любила его!»

Вспомнив вчерашний разговор, Нелидов покачал головой, опустился в кресло и вернулся к делам, требующим немедленного вмешательства. Но то, что он что-то проглядел в жизни дочери, все время сверлило его, и он то и дело возвращался мыслями к вчерашнему.

Во второй половине дня Григорий Муравьев сдал Нелидову отчет по саянской партии и закрытую маршрутную карту. Встретились они в присутствии трех начальников изыскательских партий. Григорий, как только закончился деловой разговор, сразу же вышел из кабинета.

«Да, да, перемена в нем есть, с этими делами. Есть, есть перемена», – утвердился в своем мнении Нелидов и до конца рабочего дня никак не мог сосредоточиться на делах.

В буфете, во время обеденного перерыва, за чашкой черного кофе Григорий встретился с Матвеем Пантелеймоновичем Одуванчиком и сделал ему выговор за то, что Одуванчик не выполнил его указания и оставил образцы руд под открытым небом.

– В доподлинном смысле… – начал было Одуванчик.

– Именно в доподлинном, – перебил его Муравьев.

– Я имею в виду… – Одуванчик не знал, что он имеет в виду, но ничего не ответить даже на справедливое замечание он просто не мог.

– К девятому подготовьте доклад по Барольску, – сказал Муравьев, вставая из-за круглого столика.

– К девятому? – Матвей Пантелеймонович удивленно приподнял брови. – Как вас понимать? К девятому декабря?

– К девятому ноября, – повторил Муравьев.

Лицо Одуванчика заиграло всеми красками удовольствия.

– Смею вам заметить, Григорий Митрофанович, – сказал Одуванчик нарочито громко и значительно, – сегодня у нас одиннадцатое ноября! Но если вы имеете в виду ноябрь 1945 года… в доподлинном смысле… то я, разумеется, постараюсь сотню докладов подготовить.

Муравьев нахмурился, отодвинул стул и, не взглянув на самодовольного Одуванчика, уходя, бросил:

– Пятнадцатого ноября я буду слушать доклад! – и ушел.