Бенджамин уже собирался назначить дату своего отбытия, когда его банкир сообщил ему, что, задействовав некие «связи», сумел подписаться на облигации, выпущенные для восстановления золотого национального резерва, истощение которого обусловило неплатежеспособность стольких банков. Весь выпуск был распродан за какие-нибудь полчаса, и Раск в течение недели получил солидную прибыль. Вот так непрошеная удача в виде благоприятных политических сдвигов и конъюнктурных колебаний привела к внезапному и, казалось бы, спонтанному росту солидного наследства Бенджамина, которое он вовсе не стремился увеличить. Но, как только случай сделал это за него, он обнаружил в себе голод, о котором не подозревал до тех пор, пока не возникла приманка, достаточно большая, чтобы пробудить его. Он решил, что Европа подождет. Активы Раска находились на консервативном попечении Дж. С. Уинслоу и Ко – фирмы, которая всегда вела дела его семьи. Основанная одним из друзей отца, она теперь находилась в руках С. Уинслоу-младшего, чья попытка подружиться с Бенджамином не увенчалась успехом. В результате отношения между двумя молодыми людьми оставались довольно прохладными. Тем не менее они работали в тесном сотрудничестве, пусть даже посредством посыльных или по телефону – и то и другое Бенджамин предпочитал излишним и нарочито сердечным совещаниям лицом к лицу.

Довольно скоро Бенджамин наловчился читать бегущую строку^[3], находить закономерности и, скрещивая их, обнаруживать скрытые причинно-следственные связи между, на первый взгляд, разнородными тенденциями. Уинслоу, поняв, что его клиент схватывает все на лету, стал намеренно запутывать картину происходящего и отклонять его прогнозы. Несмотря на это, Раск начал принимать собственные решения, обычно вопреки советнику. Он склонялся к краткосрочным инвестициям и велел Уинслоу проводить рискованные сделки с опционами, фьючерсами и прочими спекулятивными инструментами. Уинслоу всегда призывал к осторожности и возражал против таких безрассудных махинаций, грозивших Бенджамину потерей капитала из-за неоправданного риска. Но Уинслоу, похоже, заботился не столько об активах своего клиента, сколько о внешней стороне дела, стараясь соблюдать финансовые приличия – в конце концов, как он однажды заметил, сдержанно посмеиваясь собственному остроумию, он ведь бухгалтер, а не букмекер и отвечает за финансовый, а не игорный дом. Унаследовав от отца репутацию человека, склонного к разумным инвестициям, он упорно чтил это наследие. Однако, выразив несогласие, он всегда следовал указаниям Раска и получал свои комиссионные.

В течение года, успев устать от педантичности своего советника с его тяжеловесным темпом, Раск решил стать полноправным игроком на бирже и рассчитал Уинслоу. Разрыв всех связей с семьей, которая была так близка с его собственной в течение двух поколений, только усилил чувство настоящего свершения, какое Раск испытал впервые в жизни, взяв бразды правления в свои руки.

Два нижних этажа его дома превратились в импровизированную контору. Произошло это не по сознательному решению, а в результате возникавших одна за другой потребностей, которые приходилось удовлетворять, пока неожиданно не сложилось нечто вроде конторы со множеством сотрудников. Началось это с посыльного, которого Бенджамин отправлял носиться по всему городу с акционерными сертификатами, облигациями и прочими документами. Через несколько дней мальчишка его уведомил, что ему нужен помощник. Вместе со вторым посыльным Бенджамин нанял телефонистку и клерка, который вскоре поставил его в известность, что не справляется в одиночку. Управление подчиненными отвлекало Бенджамина от работы, поэтому он нанял заместителя. А когда ведение бухгалтерских книг стало отнимать слишком много времени, он нанял бухгалтера. К тому времени, как его заместитель обзавелся собственным, Раск успел потерять счет своим сотрудникам и уже не старался запоминать новые лица и имена.

Мебель, годами простоявшая зачехленной, теперь вовсю осваивалась секретаршами и мальчиками на побегушках. На сервировочный столик из орехового дерева встал телеграфный аппарат; бо́льшую часть обоев с позолоченным растительным орнаментом покрывали котировки и курсы акций; соломенно-желтый бархат дивана пачкали стопки газет; на бюро из атласного дерева оставляла вмятины пишущая машинка; диваны и софы с вышитой вручную обивкой усеивали черные и красные чернильные пятна; извилистые края стола из красного дерева отмечали сигаретные подпалины; а мелькавшие туда-сюда туфли оставляли царапины на дубовых ножках в виде звериных лап и вытаптывали персидские ковровые дорожки. Только комнаты родителей Бенджамин держал в неприкосновенности. Сам же он спал на верхнем этаже, куда ни разу не заглядывал ребенком.

Найти покупателя на табачную фирму отца оказалось несложно. Бенджамин поощрял одного фабриканта из Вирджинии и торговую компанию из Соединенного Королевства, перебивавших цену друг друга. Он был рад, когда британец одержал верх, а стало быть, отцовская фирма вернулась туда, где и возникла, – Бенджамину хотелось быть как можно дальше от этой части своего прошлого. Но что его действительно привело в восторг, так это то, что благодаря доходу от продажи он мог теперь работать с бо́льшим размахом, допускать новый уровень риска и финансировать долгосрочные сделки, от каких прежде вынужден был воздерживаться. Окружавшие его люди наблюдали с озадаченным видом, как его имущество уменьшалось прямо пропорционально росту его богатства. Он продал все остававшееся фамильное имущество, включая и дом из песчаника на Западной 17-й улице со всей обстановкой. Его одежда и документы поместились в два сундука, которые он отослал в отель «Вагстафф», где снял номер люкс.

Его пленяла пластичность денег – как их можно заставить выгнуться колесом, к своему хвосту, и скормить им их собственное тело. Камерная, самодостаточная природа биржевой игры отвечала его характеру и была одновременно волнующим развлечением и самоцелью, безотносительно к доходам и мирским благам. Роскошь была вульгарным бременем. Его отрешенный дух жаждал отнюдь не новых впечатлений. Ни политика, ни власть не занимали его антиобщественного разума. И стратегические игры, такие как шахматы или бридж, не вызывали интереса. Если бы Бенджамина спросили, что же его привлекало в мире финансов, он вряд ли сумел бы найти объяснение. Его, безусловно, притягивала сложность денежных отношений, но, кроме того, капитал в его глазах представлял собой живое и притом стерильное существо. Оно двигалось, питалось, росло, размножалось, болело и могло умереть. Но было чистым. Со временем это стало ему очевидно. Чем масштабнее была операция, тем дальше он находился от ее конкретных деталей. Ему не было необходимости касаться ни единой банкноты или взаимодействовать с вещами и людьми, на которых влияла его деятельность. Все, что от него требовалось, – это думать, говорить и писать, а чаще подписывать. И денежная сущность приходила в движение, рисуя прекрасные узоры на своем пути в царства все возрастающей абстракции, порой следуя собственным аппетитам, предвидеть которые Бенджамин никогда не умел, и это доставляло ему особое удовольствие – проявление свободной воли этой сущности. Он понимал ее и восхищался даже в тех случаях, когда она его разочаровывала.

Бенджамин едва знал центральный Манхэттен – ровно настолько, чтобы не любить каньоны его деловых зданий и грязных узких улиц, по которым семенили чопорные бизнесмены, занятые тем, что показывали, как же они заняты. Тем не менее, признавая удобство нахождения в Финансовом квартале, он переместил свою контору на Броуд-стрит. Вскоре после этого, когда его интересы расширились, он получил место на Нью-Йоркской фондовой бирже. Его сотрудники быстро смекнули, что ему в равной степени претил как драматизм, так и вспышки радости. Разговоры, сведенные к самой сути, велись шепотом. Если пишущая машинка ненадолго замолкала, можно было с другого конца комнаты расслышать поскрипывание кожаного кресла или шелест шелкового рукава по бумаге. Однако воздух то и дело возмущала беззвучная рябь. Всем сотрудникам было ясно, что они являлись продолжением воли Раска и что в их обязанность входило удовлетворять и даже предвосхищать его потребности, но никогда не докучать ему своими. Если они не обладали жизненно важной для него информацией, то ждали, пока он сам к ним обратится. Работа на Раска питала амбиции многих молодых маклеров, но, когда они расставались с ним, полагая, что усвоили все, что следовало, ни один из них не мог достичь успеха своего прежнего работодателя.

Его имя в финансовых кругах стали произносить с благоговейным изумлением (ему это было не по душе). Кое-кто из старых друзей отца обращался к нему с деловыми предложениями, которые он иногда принимал, и с советами, которые он всегда игнорировал. Он торговал золотом и зерном, валютой и виски, облигациями и окороками. Интересы его больше не ограничивались Соединенными Штатами. Англия, Европа, Южная Америка и Азия стали для него единой территорией. Из своей конторы он обозревал весь мир в поисках рискованных займов под высокие проценты и вел переговоры о государственных ценных бумагах с рядом стран, судьбы которых нерасторжимо переплелись благодаря его сделкам. Иногда ему удавалось единолично приобретать целые выпуски облигаций. За несколькими поражениями последовали выдающиеся победы. Все, кто был на его стороне, процветали.

В тех кругах, что все в большей мере и вопреки его воле становились «миром» Бенджамина, ничто не бросалось в глаза так, как анонимность. Даже если подобная сплетня не достигала его ушей, Раск понимал, что должен был считаться – со своей намеренно неприметной одеждой, подчеркнутой сдержанностью и монашеской жизнью в отеле – этаким «персонажем». Почувствовав себя до глубины души задетым одной лишь возможностью прослыть чудаком, он решил соответствовать ожиданиям человека его положения. Он выстроил особняк из известняка в стиле beaux arts на Пятой авеню, вблизи 62-й улицы, и нанял для отделки Огдена Кодмана, уверенный, что его растительный декор станет гвоздем сезона в светских журналах. Когда дом был достроен, он собрался было, но в итоге передумал дать бал – эту затею он отбросил, едва понял, составляя список гостей со своей секретаршей, что светские обязательства растут в геометрической прогрессии. Он вступил в несколько клубов, в советы правления, благотворительные организации и ассоциации, в которых почти не показывался. Все это он делал без малейшего удовольствия. И только потому, что еще меньше удовольствия ему бы доставила репутация «оригинала». В конечном счете он сделался богачом, играющим роль богача. И то, что его положение соответствовало его костюму, не делало его счастливее.

Нью-Йорк полнился громким оптимизмом тех, кто верил, что обогнал будущее. Раск, разумеется, извлек свою выгоду из этого лихорадочного роста, но для него это было событием чисто математическим. Его не прельщала мысль прокатиться по недавно открытой с большой помпой подземной железной дороге. Несколько раз ему случалось посещать небоскребы, во множестве вознесшиеся по всему городу, но он и не думал перенести свою контору в один из них. Что же касалось автомобилей, то он считал их досадным недоразумением – как на улицах, так и в разговорах. (Машины стали главной и, на его взгляд, самой скучной темой среди его сотрудников и партнеров.) Также он по возможности избегал проезжать по новым мостам, связавшим город воедино, и не хотел иметь ничего общего с полчищами иммигрантов, приплывавших что ни день на Эллис-Айленд. Большую часть всего происходившего в Нью-Йорке он узнавал из газет и, самое главное, из шифров на бегущей ленте. И все же, несмотря на его своеобразный (кто-то сказал бы «узкий») взгляд на город, даже он видел, что, хотя слияния и объединения привели к концентрации богатства в горстке корпораций беспрецедентной величины, в обществе, как ни странно, возникало ощущение благосостояния. Самый размах этих новых монополистических компаний – отдельные из них стоили больше, чем весь госбюджет, – служил доказательством того, как неравномерно распределялись блага. Однако большинство людей, в каких бы условиях они ни жили, были уверены, что причастны – или станут причастны не сегодня завтра – к стремительному росту экономики.