Затем, в 1907 году, Чарльз Барни, президент Доверительного фонда Никербокера, оказался замешан в махинации по монополизации рынка меди. Попытка провалилась, обойдясь в одну разоренную шахту, два брокерских дома и один банк. Вскоре после этого было объявлено, что чеки от «Никербокера» приему не подлежат. Национальный коммерческий банк удовлетворял обращения вкладчиков в течение нескольких дней, и примерно через месяц Барни решил, что ему ничего не остается, кроме как закрыться в кабинете и покончить с собой выстрелом в грудь. Крах «Никербокера» вызвал волну паники на рынках. Массовый выпуск ценных бумаг вызвал всеобщую неплатежеспособность, Фондовая биржа рухнула, кредиты были отозваны, брокерские дома обанкротились, трастовые фонды объявили дефолт, коммерческие банки лопнули. Все продажи прекратились. Толпы маршировали по Уолл-стрит, требуя вернуть им вклады. Повсюду разъезжали эскадроны конной полиции, пытаясь сохранять общественный порядок. При отсутствии наличных денег на руках процентная ставка по суточным ссудам за считаные дни взлетела выше 150 процентов. Из Европы было доставлено огромное количество слитков, но даже миллионы, перетекшие через Атлантику, не смогли смягчить кризис. В то время как рушились самые основы кредитования, Раск, обладавший солидными денежными резервами, сумел извлечь выгоду из кризиса ликвидности. Он знал, какие компании, пострадавшие от паники, были достаточно устойчивы, чтобы пережить ее, и приобрел их активы по смехотворно заниженной цене. Его оценки во многих случаях на шаг опережали оценки людей Дж. П. Моргана, которые часто налетали сразу вслед за Раском, вызывая рост акций. Более того, в самый разгар бури он получил записку от Моргана с упоминанием его отца («Таких прекрасных мадуро, как у Соломона, я больше нигде не курил») и приглашением посовещаться кое с кем из числа его самых доверенных людей у него в библиотеке, «чтобы помочь защите наших национальных интересов». Раск ответил отказом без всяких объяснений.

Раску потребовалось некоторое время, чтобы сориентироваться на новых высотах, на которые его вознес кризис. Повсюду, куда бы он ни шел, он чувствовал вокруг себя жужжавший ореол, надежно отделявший его от мира. И не сомневался, что другие тоже это чувствовали. Его видимый распорядок дня остался прежним – он обитал в своем тишайшем доме на Пятой авеню, поддерживая оттуда внешнюю иллюзию активной светской жизни, в реальности сводившейся к редким появлениям на мероприятиях, на которых, как он полагал, его призрачное присутствие возымеет наибольший эффект. Тем не менее успех во время всеобщей паники сделал его другим человеком. Но что было поистине достойно удивления даже для него самого, это то, что он стал высматривать во всех, кого встречал, признаки признания. Он жаждал подтверждений, что люди замечают окутывавшее его мерцающее жужжание, его обособленность. Как ни парадоксально, это желание подтвердить дистанцию между собой и другими являлось формой общения с ними. И это чувство было ему внове.

Поскольку теперь стало невозможным принимать самостоятельно все решения, касавшиеся его бизнеса, Раск был вынужден наладить тесные отношения с одним молодым человеком из своих подчиненных. Шелдон Ллойд, поднявшийся по ступенькам карьерной лестницы и ставший его доверенным лицом, просматривал ежедневные дела, требовавшие внимания Раска, позволяя лишь действительно важным бумагам ложиться к нему на стол. Кроме того, он проводил ежедневные встречи с клиентами: его работодатель являлся только в тех случаях, когда требовалась демонстрация силы. Во многих отношениях Шелдон Ллойд воплощал собой те стороны финансового мира, которыми гнушался Бенджамин. Для Шелдона, как и для большинства людей, деньги были лишь средством достижения целей. Он тратил их. Покупал разные вещи. Дома, машины и экипажи, животных, живопись. Бахвалился своим богатством. Путешествовал и закатывал вечеринки. Деньги покрывали его с ног до головы – каждый день кожа его источала новый запах; рубашки его были не отглаженными, а новыми; пальто его всегда блестело почти так же, как и его волосы. Его переполняло то самое, наиболее обыденное и смущавшее Раска качество, именуемое вкусом. Глядя на него, Раск думал, что только служащий, получающий деньги от кого-то, может тратить их подобным образом – на легкую и свободную жизнь.

Но именно благодаря своей легкомысленности Шелдон Ллойд оказался полезен Бенджамину. Его помощник был, разумеется, ушлым маклером, но Раск также понимал, что в глазах многих его клиентов и мимолетных партнеров он олицетворял собой «успех». Шелдон Ллойд являлся идеальным рупором его бизнеса – гораздо более эффектным представителем во многих сферах, чем его работодатель. Поскольку Шелдон так добросовестно соответствовал всем ожиданиям того, как должен выглядеть финансист, Бенджамин стал полагаться на него и в вопросах, выходивших за рамки его официальных обязанностей. Он просил его организовывать ужины и вечеринки, и Шелдон был рад услужить, наводняя дом Раска своими друзьями и охотно развлекая членов правления и инвесторов. Настоящий хозяин неизменно ускользал пораньше, но впечатление, что он вел более-менее активную светскую жизнь, укреплялось.

В 1914 году Шелдон Ллойд был направлен в Европу, чтобы завершить сделку с Дойче-банком и одной немецкой фармацевтической компанией и провести кое-какую операцию в Швейцарии в качестве агента своего работодателя. Мировая война застала Шелдона в Цюрихе, куда Раск направил его для приобретения долей в новых процветавших местных банках.

А Бенджамин тем временем обратил внимание на материальные основы своего богатства – на вещи и людей, которых катастрофа сплавила в единую машину. Он стал инвестировать в отрасли, связанные с войной, – от добычи полезных ископаемых и выплавки стали до производства боеприпасов и судостроения. Он также проявил интерес и к авиации, увидев, какой коммерческий потенциал она обретет в мирное время. Очарованный технологическими достижениями, определившими те годы, он финансировал химические компании и инженерные предприятия, патентовал многие невидимые детали и жидкости в новых механизмах, приводивших в движение мировую промышленность. И через доверенных лиц в Европе вел переговоры об облигациях, выпущенных каждой страной, вовлеченной в войну. Но каким бы внушительным ни стало его богатство, то была лишь отправная точка его истинного восхождения.

По мере его достижений возрастала и его сдержанность. Чем дальше и глубже его инвестиции проникали в общество, тем больше он замыкался в себе. Казалось, что практически бесконечные посреднические операции, из которых складывается состояние, – акции и облигации, привязанные к корпорациям, привязанным к земле и оборудованию, а также к трудовым массам, получающим жилье, питание и одежду за счет труда других масс по всему миру, получающих оплату в различных валютах со стоимостью, также являющейся объектом биржевой игры и спекуляций, привязанных к судьбам различных национальных экономик, привязанных в конечном счете к корпорациям, привязанным к акциям и облигациям, – привели к тому, что непосредственные человеческие отношения утратили для него всякую значимость. Тем не менее, когда он прошел то, что представлялось ему половиной жизненного пути, туманное чувство генеалогической ответственности вкупе с еще более туманными представлениями о приличиях заставило его задуматься о браке.

Два

Бревурты были старинным родом из Олбани^[4], однако их богатство уступало их родовитости. Три поколения несостоявшихся политиков и романистов низвели их до состояния достойной скудости. Их дом на Перл-стрит, один из первых в городе, служил воплощением этого достоинства, и вся жизнь Леопольда и Кэтрин Бревурт вращалась по большому счету вокруг его содержания. К тому времени, как родилась Хелен, они закрыли верхние этажи, чтобы в полной мере уделять все свое внимание нижним, где принимали гостей. Их гостиная являлась одним из центров общественной жизни Олбани, и тающие средства Бревуртов не мешали им принимать Шермерхорнов, Ливингстонов и Ван-Ренсселеров. Успех этим приемам обеспечивал редкий баланс между легкостью (у Кэтрин был талант давать другим почувствовать себя умелыми собеседниками) и серьезностью (Леопольд давно прослыл местным интеллектуалом и моральным авторитетом).

В их кругу участие в политике считалось чем-то недостойным, а интерес к литературе отдавал богемой. Тем не менее мистер Бревурт унаследовал от предков предосудительную для джентльмена любовь к государственной службе и к письменному слову, вылившуюся в написание двухтомника по политической философии. Литературный мир встретил двухтомник гробовым молчанием, и уязвленный автор переключил внимание на маленькую дочь, решив взять ее обучение в свои руки. С самого рождения Хелен мистер Бревурт был слишком поглощен своими бесплодными прожектами, чтобы уделять ей серьезное внимание, но теперь, занявшись ее образованием, он день за днем изумлялся все новым граням ее личности. В пять лет она уже была заядлой читательницей, и отец с удивлением обнаружил в ней не по годам развитую собеседницу. Они подолгу гуляли по берегу Гудзона, иногда до самой ночи, обсуждая окружавшие их природные явления: головастиков и созвездия, падавшие листья и ветер, уносивший их, лунный ореол и оленьи рога. Леопольд никогда еще не испытывал подобной радости.

Все имевшиеся в их распоряжении школьные учебники он считал негодными, ставя под сомнение как их содержание, так и подачу материала. Поэтому во всякое время, свободное от преподавания и светских обязанностей, которые ему вечно находила жена, мистер Бревурт занимался написанием руководств и составлением рабочих тетрадей для дочери. Он заполнял их наставительными играми, загадками и ребусами, которые Хелен обожала и почти всегда решала. Наряду с наукой заметное место в их образовательной программе занимала литература. Отец с дочерью читали американских трансценденталистов, французских моралистов, ирландских сатириков и немецких афористов. Прибегая к помощи допотопных словарей, они пытались переводить сказки и басни Скандинавии, Древнего Рима и Греции. Приободренные вопиюще абсурдными результатами своих начинаний (миссис Бревурт нередко вторгалась в их маленькую студию, отрываясь от своих гостей, и просила перестать «ржать как лошади»), они увлеклись собиранием доселе неизвестных, сумасбродных мифов. Первые два-три года обучения Хелен по отцовской программе стали счастливейшим временем в ее жизни, и, даже если впоследствии отдельные подробности поблекли, общее чувство воодушевления и цельности навсегда сохранилось в ее сознании.

Стремясь расширить свой учебный план, мистер Бревурт полагался на прихотливые исследовательские методы, обращаясь к устаревшим научным теориям, замшелым памятникам философии, выморочным психологическим доктринам и нечестивым теологическим догмам. Пытаясь повенчать религию с наукой, он погрузился в учение Эммануила Сведенборга. Это стало поворотной точкой в его жизни и отношениях с дочерью. Направляемый учением Сведенборга, он уверился, что не столько покаяние и страх, сколько благоразумие ведет к добродетели, а может, и к божественному началу. Математические трактаты заняли второе место по важности после Священного Писания, и мистера Бревурта приводила в восторг та элегантная легкость, с какой Хелен в возрасте семи-восьми лет решала мудреные алгебраические задачи и могла дать подробное толкование ряда мест из Библии. А кроме того, он просил дочь подробно записывать свои сны, которые они увлеченно разбирали сквозь призму нумерологии, выискивая зашифрованные послания от ангелов.