– Молил я Господа всю ночь опосля похищения, и дал он мне знак: вернется наследник здравым, а посему надо думать, как жить теперича своим умом. Конституция дадена… – я пожал плечами, взял со стола копию, что выслал фельдкурьером в Зимний ночью. – По вашему составу мы сегодня проголосуем, волноваться не надо. Все, кто на своих местах, там и останутся. Но на комитеты прошу прийти, выказать уважение депутатам. Пущай вам позадают вопросы, а вы поотвечаете.

Министрам это не понравилось. Какой-то сибирский мужик, пусть и с дворянством, будет им вопросы задавать.

– И на какой же комитет должен прийти я? – скривился Извольский.

– Как какой? Иностранных дел. Там, кстати, покамест я в председателях состою… – моя плотоядная улыбка не пришлась по вкусу министру. – Поговорим, обсудим…

Столыпин откашлялся громко и демонстративно:

– Господа, пока официально не опубликована Конституция, говорить о нашем ответственном правлении пока рано…

– Как не опубликована? – развел руками я, достал из портфеля сигнальный номер «Слова». Специально сидел, ждал. Даже подремать успел чуток. – Вот, держите.

Газета пошла по рукам, министры начали переглядываться.

– А теперь гляньте наружу…

Я первый встал, подошел к окну. На Дворцовой площади собирался народ. Бегали городовые, вокруг Александрийского столпа кружила стая голубей.

– И что же это значит? – Янжул встал рядом, близоруко прищурился.

– Как что? Будем славить царя. Митинг, резолюция. Все как полагается. Думаю, так еще взять у народа наказ для правительства и Думы. Как считаешь, Петр Аркадьевич?

Столыпину это все активно не нравилось, он сморщился. Да, вот так… «Рыбка плывет, обратно не отдает». Поди, устрой, второе Кровавое воскресенье! Нет уж, теперь все по-новому будет.

– Господа, совещание окончено. – Премьер встал, тоже взглянул в окно. – Александр Петрович, – это уже Извольскому, – будьте любезны на днях появиться в Таврическом. Да, да, вы первый. Проявим уважение Думе. Она теперь…

Тут Столыпин запнулся, не зная, какое подобрать слово. Я помог:

– Она теперь верховная власть. Ну и вы, господа, конечно, тоже.

Всей гурьбой мы вышли из кабинета, министры тут же начали закуривать. Я подписал заявление трясущегося Блюма и тут же попридержал за локоток уходящего Редигера:

– Александр Федорович, на пару слов.

Увлек министра в коридор, подальше от посторонних ушей. Встали в уголке, я в волнении хрустнул пальцами. Теперь все и решится.

– Может возникнуть ситуация… Нехорошая. Когда злые люди будут отговаривать его императорское величество… от даденного слова.

– Вы про Манифест?..

– Именно… – я тяжело вздохнул. – Народ взбудоражен новыми свободами. Не хотелось бы второго Кровавого воскресенья.

– К тому есть основания? – военный министр напрягся.

– Идут сообщения…

– И что же делать? – Редигер растерялся.

– Громко и недвусмысленно объявить, что армия – вне политики. Петербургский гарнизон останется в казармах.

– У жандармерии есть свои части!

– Есть, – покивал я, – но их мало для разгона такой толпы. Которая пока настроена мирно. Слышите? Поют «Боже, царя храни!».

Редигер задумался. Решалась не только его судьба, но судьба всей страны.

– Я поеду к Лауницу, буду у него… – министр кивнул сам себе. – Будет что… Удержу от поспешных действий. Но гвардия мне не подчиняется. Так что…

– Петра Николаевича еще не успели снять, – усмехнулся я. – Повидаюсь с ним. Думаю, и гвардия будет верна приказу великого князя, останется в казармах.

Как хорошо, что власти не успели сделать полицейскую стражу. Эти бы не колебались…

В полдень, когда я вернулся из Зимнего в Таврический дворец и даже успел еще пару часиков вздремнуть тревожным сном, из Царского Села пришла телеграмма: «Пополнение в колонии готово к отправке». Я потер руки! Все идет по плану! Тут же отправил Дрюню, в пенсне и при усах, в мундире жандармского поручика, на телеграф в Питере отбить депешу дворцовому коменданту: «Известная вам персона гостит рядом, в доме дяди. Буквы вырезаны из газет».

Я же упал в кресло у окна и прикрыл глаза, перед которыми, как живая, встала картина Царского Села. Готов поклясться, что там бушует тот еще вихрь!

Наверняка поначалу пошлют эскадрон-другой кирасир в Гатчину, где живет дядя царевича великий князь Михаил. Потом кто-нибудь сообразит, что есть и другой дядя – не цесаревича, а царя. Кинутся на дачу Ник Ника, окружат ее, найдут Алексея…

Поскачут посыльные в Александровский дворец, в Гатчину, пока там не наломали дров, из дворца помчится повозка с императорской четой и весь конвой… Еще через полчаса во всех церквах прикажут бить в колокола, а меня настоятельно затребуют в Царское Село.

И начнется последний акт этого марлезонского балета.

Глава 3

Перед отъездом в Царское Село я успел собрать всю верхушку «небесников». Распределил, кто и когда выступает на митинге, велел согнать в первые ряды всех партийцев, иоаннитов и стоять до последнего. Организовать горячее питание из всех окрестных кабаков. Хотя бы для основных участников. Оных разделить на десятки, свести в сотни.

Вытряс всю партийную кассу ЦК – на еду, на дрова…

– Что же, и ночью стоять? – удивился капитан.

– Хотя бы пару тысяч организуйте. Знаю, будет холодно. Грейтесь у костров. Составьте смены.

– Гармонистов надо – под общественные гуляния все оформить, – сообразил Булгаков.

– Да хоть цыган. Денег я вам дал, держите народ. Все решится в ближайшие дни. И вот что… Пошлите за моей семьей в Царское. Пусть нарядятся в крестьянскую одежду – выйдут со мной все на сцену.

Мне важно было показать народу, что я плоть от плоти его. Выражаю дух и букву общественных запросов. Меня должны увидеть с семьей и на уровне инстинктов понять – «этот наш, этот не предаст!».

– Так нет сцены-то! – простодушно удивился Стольников.

– Так сделайте. И поскорее!

– Прямо на Дворцовой площади?

– Долго ли срубить плотникам? От городовых препятствий не будет. Столыпин выжидает: ждет, чья возьмет.

– А почему чья-то должна взять?..

Вернадский вообще не понимал, о чем речь. Царь уже даровал Конституцию. А тут я организую по сути бессрочный митинг. Вроде и в поддержку, но с кострами по ночам.

– Потому что прямо сейчас Николаю все его родственники, часть министров, все эти гвардейские князья да графья нашептывают отменить Манифест.

Я был уверен в своем заявлении. Власть просто так не отдают. Аристократия теряет очень многое. От кормушки их будут отодвигать почище, чем во времена отмены крепостного права.

Я это понял, когда «буквально на минутку» в кабинет после совещания заскочил глава фракции эсдеков – Чхеидзе. Николай Семёнович, после того как Мартов сбежал к Ленину в Швейцарию, оставался, пожалуй, единственным рукопожатным левым. Пытался лавировать между всеми силами – и со своими не рассориться и в Думу пройти. Хоть и маленькой фракцией, зато горлопанистой и активной.

– Позвольте, Григорий Ефимович, поздравить с небывалой победой! Колоссальный прогресс для России! Если потребна какая помощь…

Чернявый, с грузинскими корнями Чхеидзе прямо светился. Вот рупь за сто даю, он уже настрочил телеграммы всей сбежавшей левой верхушке – от эсеров до большевиков, всем этим черновым, лениным, да и своему патрону Мартову тоже. Ура, мы ломим – гнутся шведы. Пакуйте чемоданы – Родина ждет.

– Спасибо, обойдусь! – я мрачно смотрел на депутата от Тифлисской губернии. Вот моя следующая головная боль. Эти имеют огромную поддержку, на честных выборах могут запросто победить, просто на волне эйфории. Возьмут большинство и врубят Страну Советов. А там гражданская война, оккупация, торговая блокада, голод и разруха. Знаем, плавали…

– Срочно закон о реквизиции! – размахивал сигаретой Чхеидзе. – Кабинетные земли в общественный фонд, бюджетные ассигнования на царя и великих князей пускаем на образование, реформы…

– У меня тут не курят, Николай Семёнович, – осадил я шустрого эсдека. – И никаких реквизиций мы проводить не будем!

– Извините, взволнован, – туша сигарету, произнес депутат. – Но вот насчет реквизиций вы не правы, взгляните на вот эти выкладки.

Чхеидзе подал мне пачку документов. В основном это были расчеты царских богатств. Причем довольно точные. Каждый император имел свой капитал, который формировался с его рождения. Сначала эта сумма составляла двадцать тысяч рублей в год, а после совершеннолетия – сто. К моменту коронации Николай имел на счету больше миллиона рублей. Плюс еще двадцать миллионов рублей, которые в качестве наследства были оставлены сыну Александром III. Они хранятся большей частью в виде ценных бумаг в Bank of England, частично в немецких банках.

Я поднял ошарашенный взгляд на Чхеидзе. Да… глубоко копают союзнички. Ведь не сами левые получили все эти цифры. Углубившись в бумаги, я узнал, что только личное «жалованье» Николая составляет двести пятьдесят тысяч рублей в год. На конец прошлого года состояние царя превысило тридцать миллионов!

Эх… я мечтательно зажмурился. Волго-Донской канал – десять с половиной миллионов золотых рублей. Железная дорога в Финляндию, дабы привязать их к нашему зерну и легко перекидывать войска – еще два миллиона. Романов-на-Мурмане – полтора миллиона. С дорогой все шесть. Янжул прислал в канцелярию расчеты Министерства финансов – цифры впечатляли.

Время поджимало, но я не мог оторваться от документов. Ежегодно из общих доходов империи на двор и траты самодержца выделялось двадцать миллионов рублей! В месяц царская семья расходовала более полутора миллиона… Гигантские деньги. Почти два миллиона в год тратилось на поддержку российского искусства и благотворительность. В основном на содержание театров. Ну да… балерины – наше всё.

– Вот-вот! – покивал Чхеидзе, заметив мою мимику. – Этих денег с лихвой хватит, чтобы решить проблему голода в губерниях, удвоить количество школ… Утроить! Мы готовы помочь с реквизициями. У нас есть товарищи, которые…

– Спасибо, не надо, – оборвал я лидера эсдеков. – Вы за последние три года так напомогали, что Россия до сих пор кровью харкает. Мало вам эксов было, еще реквизиций захотели! Так вот, их не будет!

Задумался, добавил:

– По крайней мере сейчас.

Чхеидзе нахмурился, захотел сказать что-то резкое, но сдержался. Я решил ему подсластить пилюлю.

– Максимум, что могу предложить – это Закон о всеобщей амнистии. Но под обязательный публичный и письменный отказ от революционной деятельности. И только в отношении граждан, не причастных к терактам.

Лицо Николая Семёновича просветлело.

– Да, да… это было бы весьма кстати. Жест примирения новой власти с нашими левыми.

– Каждого из ваших теоретиков, – я назидательно поднял палец вверх, – должны взять на поруки трое из почтенных граждан. Так же, как я взял Варженевского и Щекина.

– Это весьма необычно…

– Зато действенно. Я за них отвечаю, наставляю. И посмотрите результат! Щекин – глава огромного делового объединения. Банк, с полдюжины заводов… А Варженевский! Законы для Думы пишет. А год назад чем занимались? Первый раздавал ваши революционные брошюрки-листовочки. Второй чемоданчик с бомбами хранил… Я вас уверяю, Варженевскому так и вовсе виселица грозила. Щекина поди выслали бы в какой-нибудь Турухтанск… – Я посмотрел на часы – мне уже пора было лететь в Царское Село. – Там бы его отполировали до революционного блеска ваши друзья-товарищи ссыльные – пара терактов и тоже добро пожаловать на эшафот.

Чхеидзе хотел что-то возразить, но я постучал ногтем по брегету:

Пора, мой друг, пора! Покоя сердца просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит…

– Пишите законопроект об амнистии… – тут мне пришла в голову идея, я усмехнулся. – Кроме публичного обязательства не фрондировать, пропишите ускоренную процедуру помилования. За сто тысяч рублей в бюджет. Поди подпольные кассы эсдеков да эсеров с большевиками не оскудеют?

Надо было видеть лицо Чхеидзе!