Всем существом Чада вдруг завладело пакостнейшее из чувств, которое так часто без предупреждения поселяется в какой-нибудь робкой, неуверенной душе. Отравляющая зависть, наполняющая горечью и без того страдающее сердце художника, так некстати проявила себя, пришла помучить Чада, напомнить, что отныне ему предстоит всякий раз терзаться при виде чужого таланта. Чад был слишком высокого мнения о себе и решил, что привит от провала, что если заранее не победил в схватке, то по крайней мере основательно к ней подготовился, предполагая, что уровень крепкого середнячка позволит продержаться. Он и подумать не мог, что на соседней полке все это время хранились работы, намного превосходящие его собственные, при том что дело не только в мастерстве, но и в личности художника, в образе мысли и особом отношении к миру. А Чад, увы, не мог похвастать тем, что сформировался как живописец, слишком многое ему нравилось, слишком разное мечтал изобразить, а вот рядом – талант с уникальным видением, оригинальностью мысли, уверенностью – а не самоуверенностью.

Как мучительно осознавать, что в мире полно людей, превосходящих тебя мастерством, как безнадежна эта мысль, как будто не на что опереться и весь твой опыт – пустышка, отрез поролона с обманчивым объемом. Даже умудрившись взобраться на него, под собственным весом все равно опускаешься на землю. Хоть двадцать лет проведи за холстом, будешь так же кусать локти, стоя перед картиной какого-нибудь явившегося из ниоткуда самородка.

– В тот день в галерее ты сказала, что я талантлив. Ты так больше не считаешь?

– Отчего же. Наоборот, я в этом только уверилась.

– Но ты ведь так восхищена работами Шейна, а мои даже смотреть толком не стала.

В темных глазах Аманды промелькнул удовлетворенный огонек.

– Я все еще убеждена, что ты талантлив, просто картины для выставки совсем не отражают тебя, молчат о том, что мучает тебя как художника, что ты воображаешь, оставшись наедине с холстом. Это картины прилежного ученика. Когда-нибудь ты станешь мастером, и тогда я изменю мнение, но пока что тебе предстоит длинный путь.

– Я и есть ученик, – буркнул Чад.

– Где же твой учитель?

– Торп слишком черствый, чтобы дать ценный совет, он не способен писать сам и не позволяет другим. Его душа полна разочарований; все, что он умеет, – брюзжать, чтобы люди не позабыли о его существовании. Нет, такого учителя я себе не желаю. Если уж выбирать, то я взял бы такого, кто мало говорит, но много делает. Какого-нибудь старого сумасброда, малюющего с утра до вечера, живущего в одиночестве где-нибудь на задворках Лондона. У Шейна – дедушка художник, он вырос в окружении холстов и красок, а вот мне повезло меньше. Я только и могу, что рассчитывать на себя.

– Ты так уверен, что обойдешься без помощи других, но вот я здесь, ты сам пригласил меня, чтобы узнать, что я думаю о твоем творчестве, а теперь говоришь, что не нуждаешься в этом.

– Откуда тебе знать, что мне нужно!

– Я не знаю. Но и ты не узнаешь, если не начнешь писать так, как положено художнику. Ты твердишь о самоотречении, честности, но сам при этом прячешься от мира. Искусство – всегда больше, чем холст и краски. Мне кажется, ты должен научиться освобождаться. Ты слишком озабочен чужими достижениями, так много размышляешь о других, тогда как стоило бы дать дорогу собственному таланту.

– К черту все! – воскликнул Чад. – Я и сам недоволен. Все это чужое, хватит мне притворяться! Всякий раз, подходя к холсту, я жалею, что у меня есть тело, будто моя душа заключена в темницу. Мне нужен всего один хороший портрет – и человек, который сможет вдохновить меня. Некто, кто не станет давить. – Он сверкнул глазами в сторону Аманды. – Кто поможет найти свой путь, подскажет, как пройти его без самообмана. Ван Дейк учился у Рубенса, Эль Греко у Тициана, у всякого великого художника был учитель, мне тоже он нужен, – выпалил Чад и, на минуту задумавшись, вдруг добавил: – На днях я узнал об одном художнике, его зовут Оскар Гиббс.

– Не слышала о таком.

– Он сорок лет живет в психиатрической лечебнице, в Бетлеме.

– Бетлем? Знаю, что у них есть галерея работ пациентов.

– Оскар написал кучу картин, вот только все они спрятаны от посторонних глаз. Торп видел лишь несколько и сказал, что они производят страшное впечатление. Я хочу взглянуть на его полотна.

– Зачем?

– Этот пациент, Оскар Гиббс, он пишет с утра до ночи и одержим искусством. Для него нет ничего важнее, и Торп считает его гением.

– Почему он оказался в Бетлеме?

– Торп сказал, что-то случилось с Гиббсом за границей. Что-то жуткое, разрушительное. Торп показал нам репродукции нескольких его работ, они прекрасны. Я не знаю, как он смог написать их, ни разу не покинув больницу. Он никогда не учился живописи, при этом он и есть – настоящий художник. Я не могу перестать думать о нем.

– Надеешься, что он возьмет тебя учеником? – Аманда с недоверием посмотрела на Чада.

– Я хочу узнать, как выглядит настоящий гений, где берет вдохновение художник, которого не заботит ничего, кроме искусства. Пусть он не произнесет ни слова, не посмотрит на меня, лишь бы позволил наблюдать.

– Наверное, человеку свойственно жаждать того, чем, по его мнению, он не обладает.

Чад бросил неопределенный взгляд на Аманду.

– Что ж, если для того, чтобы достигнуть цели, мне придется назваться ничтожеством, я готов на это.

* * *

Из студии они поехали на набережную и долго гуляли вдоль Темзы, глядя на мягкое движение серой реки. Маслянистая поверхность и ее неочевидная глубина притягивали взгляд Чада, он смотрел вниз, дивясь укрощенному могуществу воды. «Если бы не человек и его желание подчинить себе природу, – думал Чад, – река могла быть шире или вовсе иссохнуть. Человек управляет пространством и меняет его правила, но при этом не способен укротить собственный разум…»

Они ели мороженое, Аманда безостановочно шутила, то и дело касаясь Чада, в конце концов взяла его под руку и заявила, что ей скучно. Тогда они поехали в Сент-Джеймс парк, чтобы прогуляться до того, как окончательно стемнеет. Там было прохладно и по-весеннему торжественно, и Чад, чувствительный к красоте и взволнованный длительным пребыванием рядом с Амандой, все не мог собраться с мыслями. День постепенно клонился к вечеру, воздух казался прозрачным, под кронами деревьев собрались тени. Чад и Аманда стояли на мосту. Она разглядывала уток и плавные узоры, которые создавало на воде их движение. Чад решил, что мог бы увлечься Амандой: изящная, но при этом полна жизни, кожа сияет, в осанке горделивость. Чаду было с ней легко. Весь облик ее, миловидность и чувственность создавали ощущение неизбежности их союза, да и тот факт, что она не постеснялась высказать восторженное мнение касательно работ Шейна, говорил о смелости, хотя она наверняка понимала, что Чаду это не понравится. Для подобного нужен характер, нельзя списывать это со счетов; скорее всего, в отношениях Аманда так же честна и открыта, так же предана собственному мнению – замечательные качества, если посмотреть.

Да, она могла бы привлечь Чада, но что-то удерживало его от решительного шага. Он не хотел идти на поводу у чувств, которые уже грозились свалиться ему на голову, – больше, чем привязанности, он боялся изменений и, как истинный творец, не соглашался на рутину там, где должны кипеть эмоции. Едва ли ему приходило в голову, что в отношениях можно находить счастье и покой; Чаду казалось транжирством распылять огонь бушующей в нем страсти на что-то столь конкретное, как человек, пусть даже этот человек – замечательная Аманда. Всем существом его владела жажда иного рода – не обладания, но возвышенности, которую могло дать лишь искусство – этот бескрайний огненный шар, опаляющий каждого, кто взглянет на него. Только искусству Чад желал поклоняться и приносить жертвы. На этом этапе жизни, подобно цветку, обращенному к солнцу, он тянулся к красоте и все же, как художник, не стремился обладать ею. В его сознании, в отличие от более приземленной Аманды, не возникало нужды назвать что-то своим, ему доставало осознания того, что нечто существует само по себе и не зависит от его прихотей.

Чад был напичкан заблуждениями, одно из которых гласило, что искусство менее требовательно, чем любовный танец двух сердец, поэтому он был уверен, что поступит правильно, отказавшись от Аманды. Его душа жаждала подвигов, в воображении он видел себя воином, верным в служении избранному пути. Ему ни к чему препятствия на этой полной приключений дороге, а Аманда казалась хоть и обворожительной, но все же преградой. Это сейчас она ничего не требует и держит дружескую дистанцию, но стоит сделать шаг навстречу, весь уклад его жизни изменится и будет подчинен женским прихотям. Чад будет стараться всячески ей угодить, особенно в первые месяцы, а дальше каждый станет проявлять характер, возникнут противоречия, которые не так-то просто разрешить, не задев чувства другого. Он уже не сможет подолгу гулять в одиночестве, раздумывая над сюжетом картины, острота его взгляда притупится, его одолеет лень, и рано или поздно его затянет в губительную романтическую пучину, из которой уже не выбраться.

Когда на парк опустились промозглые сумерки, Аманда потянулась к Чаду, желая, чтобы он приобнял ее за плечи, но он отпрянул, сделав рефлекторное движение, которое при иных обстоятельствах могло бы остаться незамеченным. Но оно было замечено и заставило Аманду приостановиться и с каким-то новым вниманием взглянуть на Чада. Она ухмыльнулась, как показалось Чаду, с удивлением, но быстро совладала с собой и по пути к автобусной остановке больше не делала попыток к сближению. Трудно было не заметить преувеличенную вежливость, с которой она помахала ему на прощанье из автобуса, стремительно и непринужденно, как если бы хотела поскорее остаться наедине со своими мыслями. Чад тоже помахал ей, вложив в свой жест достаточно тепла, чтобы как-то сгладить неприятное впечатление, и по пути домой больше не вспоминал об этом эпизоде, решив для себя, что все сложилось как нельзя лучше.

Уже лежа в постели, он вновь ощутил принадлежность к чему-то большему и уверенность, что не имеет права растрачивать понапрасну силы. Он подумал, что завтра же спросит Торпа, при каких обстоятельствах тому удалось увидеть спрятанные от публики картины Гиббса и может ли он помочь Чаду тоже увидеть их.

Он уснул с мыслью впредь беречь себя для важного замысла, хотя еще не понимал для какого. С ощущением, что всю свою жизнь он ждал момента для исполнения когда-то данного обета, и вдруг этот момент настал, настал неожиданно и неотвратимо, и единственный выход Чаду виделся в одном – не противиться ему.

Глава 4

Я чувствовал, что озарения и опыты моих счастливых часов не лежат больше в стороне от всяких законов и правил, что посреди строгого ученического послушания пролегает узкая, но ясно различимая дорога к свободе^[10].

Герман Гессе, «Гертруда»

В лондонской королевской больнице Бетлем находятся две скульптуры. Высеченные из портлендского камня, пугающе реалистичные, фигуры Мании и Меланхолии^[11] напоминают посетителям о колоссальном прогрессе, который сделала психиатрия за семь с половиной веков – от истоков до сегодняшнего дня. О том, как медленно и настойчиво двигалась она от несвязных, жестоких, разрушающих тело и мозг пациента методов, похожих скорее на пытки, нежели на попытки излечить, до сострадания и ощутимой помощи, до глубокого понимания сложных процессов, протекающих в сознании человека.

Лицо мужской фигуры, изображающей Меланхолию, исполнено печали, рот приоткрыт, губы слабые, безвольные, они не способны проронить ни звука, лишенное силы и смысла слово в них погасло. Взгляд рассеян, как будто фигура чутко прислушивается к чему-то внутри себя, к какой-то ускользающей, неизъяснимой мысли, и это нечто так тихо, что требуется болезненное усилие, чтобы только уловить тающий сигнал, распознать его.