Вообще, за экспертами-мозговедами тянется целый шлейф разнообразных жутких изобретений, которыми они изводили страждущих, в процессе создавая новые, ранее невиданные проблемы у тех, кого они должны были исцелять. К счастью, профессия оставила в прошлом многие из самых диких “лечебных практик”, таких как инсулиновые комы, целенаправленное заражение малярией, и особенно префронтальная лоботомия – хотя все это практиковалось не в Средние века, а меньше ста лет назад^[38]. В начале двадцатого века терапевты спровоцировали эпидемию лжеболезни под названием неврастения. Столетие спустя они продолжали генерировать новые недуги, такие как синдром восстановленной памяти и расстройство множественной личности^[39]. В моральной панике по поводу псевдоэпидемии сатанинского ритуального насилия тоже не обошлось без их участия^[40].

В последнее десятилетие психотерапевты немало способствовали массовому поветрию, в которое превратилась гендерная дисфория: количество девочек-подростков с этим диагнозом выросло на 4000 %^[41]. Все больше и больше подросших девушек, которые теперь жалеют о смене пола – так называемые “детранзишнеры”, – рассказывают поразительно схожие истории. Когда память возвращает их к развилке, после которой их жизнь стала стремительно отклоняться от прежнего курса, очень часто у этой развилки обнаруживается психотерапевт, сыгравший роль стрелочника^[42].

Здесь нечему удивляться. Мозг человека – наверное самая сложная и самая малопонятная из всех органических систем. Починить механизм человеческой психики несравненно труднее, чем вправить сломанную кость. Поэтому нельзя ожидать, что психотерапевты будут ошибаться реже, чем те, кто врачует тело. Однако мы вправе ожидать от них большей открытости и самокритичности – которая пока не очень им дается, особенно в вопросе недостатков и ограниченности их метода.

“Используя психотерапию, психологи помогают людям в любом возрасте жить более счастливой, здоровой и продуктивной жизнью”, – заявляет Американская психологическая ассоциация^[43].

Увы, статистически этому утверждению нет никаких доказательств. Все-таки желание помочь и реальная помощь – не одно и то же.

Щекотливая тема для психотерапевтов

Для обычных врачей, которых профессиональные нормы^[44] обязывают констатировать, что их лечение может иметь нежелательный эффект, феномен ятрогении – не новость^[45]. Но когда я напрямую спрашивала о том же психотерапевтов – “Есть ли риск в психотерапии?”, – большинство из них преуменьшало риск, а многие так просто отрицали его наличие^[46]. Им хотелось представить терапию как действенное средство от психических болезней и при этом обойтись без признания ее серьезного негативного потенциала.

Почему терапевты так редко и неохотно допускают, что их методы сопряжены с ятрогенным риском?

Группа исследователей рассмотрела этот вопрос и пришла к выводу, что, в отличие от обычного врача, “психотерапевт сам является «производителем лекарственного средства»” и, “следовательно, отвечает, пусть и не юридически, за все его негативные последствия”^[47]. Терапевт часто не хочет признавать, что его “средство” не дает результата, потому что этим “средством” является он сам. Признание отчасти бросало бы тень и лично на него. В том, что касается ятрогении, у целителей психики вообще довольно превратная мотивация. Обычный доктор может решить, что дальнейший прием лекарства для щитовидной железы нецелесообразен, перестать его выписывать и не бояться, что пациент уйдет к его коллеге. Терапевту же платят строго в зависимости от дозы. Как только он решит, что терапия вам больше не нужна, он остается без клиента.

На самом деле все еще хуже: у терапевта есть прямой интерес обслуживать людей как можно менее больных в течение как можно более долгого срока. Спросите любого терапевта, каково это – лечить пациента с биполярным расстройством или шизофренией. Он ответит: невероятно трудно. (Многие отказываются от таких пациентов именно по этой причине.) Совсем другое дело – раз в неделю посидеть с девочкой-подростком, у которой социофобия. Родители вовремя вносят плату, проблема у пациентки не бог весть какая серьезная, риска, что она начнет опасно буйствовать на приеме, никакого. Неудивительно, что, приобретя такого клиента, терапевт будет не очень стремиться с ним расстаться.

Большинство терапевтов не представляют, кому стало хуже от их терапии, просто потому что не заботятся отслеживать побочные эффекты. Профессия этого не требует. Врачи по специальности (психиатры), когда-то доминировавшие в отрасли, в последние десятилетия в целом перестали практиковать терапию^[48]. Медицинский авторитет, который они сообщали этому занятию, перешел к людям без собственно медицинского образования.

А поскольку психология как практическая область не выработала четких рекомендаций относительно того, что считать “ущербом” от терапии^[49], неясно, как психотерапевты могли бы вести учет ее побочных эффектов, даже если бы захотели. По словам одной группы исследователей, “для пациента развод может быть одновременно положительным и отрицательным событием, а плач на приеме у психотерапевта может быть как отражением болезненного переживания, так и терапевтическим эффектом”^[50].

Когда ятрогенный риск остается неучтенным, неблагоприятные эффекты аккумулируются, угрожая здоровым гораздо больше, чем больным. И причина очень понятна. Когда вы получаете огнестрельное ранение, ваш риск подхватить инфекцию в операционной будет перевешиваться неотложностью лечения, которое спасет вам жизнь. Когда вы получаете царапину, для вас не будет никаких плюсов от операции – только один риск.

Что бы мы ожидали увидеть, если бы взяли в целом здоровый контингент населения и сделали его жизнь перенасыщенной ненужными психоцелительными процедурами? Беспрецедентное множество ятрогенных эффектов. Помня об этом, давайте теперь поближе познакомимся с подрастающим поколением.

Глава 2. Кризис в эпоху терапии

Норе^[51] – шестнадцать лет, и в ней пока еще больше от смешливой девчонки, чем от взрослой девушки. У нее густые каштановые волосы, каскады кудрей. Широкая улыбка, обнажающая десны и брекеты, вспыхивает всякий раз, когда она упоминает своих подруг. Они всегда-всегда на связи, говорит она мне, – в снапчате, от рассвета до заката, даже во время уроков. Она учится в большой южнокалифорнийской частной школе: поет в хоре, занята в каждой театральной постановке и входит в число лучших учениц.

В погожий апрельский день мы беседуем, сидя на деревянных садовых креслах на террасе дома, где она живет с матерью и отчимом. Нора откидывает волосы и снова скрещивает свои голые ноги под легкой юбкой с оборками, исподволь пробуя доказать, что мы здесь обе взрослые, просто она – более симпатичная и современная модификация.

– У моих подруг всегда то у одной, то у другой какой-нибудь суперсерьезный кризис, – говорит она мне. – Не знаю, почему так все время получается.

Картина для старшеклассниц вполне нормальная, поэтому я уточняю: что у них происходит? Тревожность, депрессия, перечисляет она. Проблемы с родителями. Часто самоповреждение.

– В смысле?

Расцарапывание, порезы, анорексия, отвечает она скороговоркой. “Отказ от базовых вещей. Например, одна моя подруга идет в душ и выкручивает кран либо до очень горячего, либо до ледяного”.

– Ладно. А что еще?

– Трихотилломания.

– Что, прости?

– Когда волосы на себе рвут. Распространенная штука.

Известное также в сокращенном виде как ТТМ, это расстройство заключается в стремлении выдергивать волосы у себя на голове, в том числе ресницы и брови, происходящем от неконтролируемой потребности в самоуспокоении. Диссоциативное расстройство личности, гендерная дисфория, аутизм (аутистический спектр), синдром Туретта – все эти расстройства относятся к той же категории – категории некогда редких болезней, которые среди нынешних подростков неожиданно перестали быть такими уж редкими.

Нора запросто перечисляет десятки психиатрических диагнозов, как будто держит у изголовья кровати “Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам”. (На самом деле, конечно, нет.)

Склоняешься к мысли, что раз всем этим девочкам-подросткам так плохо жить, им, может быть, и правда не помешала бы психотерапия. Вообще-то, говорит Нора, “подавляющее большинство” ее подруг уже ходят к терапевту, причем некоторые – много лет. Есть и такие, кто принимают психиатрические препараты.

– И как, помогает?

– Я бы сказала, что некоторым – да. Остальные? – Нора пожимает плечами. – Одна моя подруга, я ее не буду называть… В общем, после начала коронавируса у нее сильно повысилась тревожность. Она уже пару лет на препаратах. Ходит к психотерапевту, и, честно сказать, ей чем дальше, тем хуже. – Нора задумывается. – Она правда лучше выглядела, пока не стала есть таблетки.

Я спрашиваю, что же все-таки за “кризисы” у ее подруг. Нора повторяет, что им “реально тяжело”, но когда я интересуюсь отчего, она отвечает без конкретики: напряженные отношения со сверстниками, расставания, разногласия с родителями.

До моей встречи с Норой я уже побеседовала с достаточным числом ее сверстников, чтобы понимать, что с ее стороны это не уклончивость. Сегодня общение между подростками стало почти непрерывным, почти всегда виртуальным и – даже среди девочек – намного более поверхностным, чем поколение назад. Меньше откровенных признаний, больше перебрасывания друг другу мемов. Даже со своими лучшими друзьями они делятся только одним – текущими “серьезными кризисами”, то есть чем-то, что заставит друзей посочувствовать и “войти в положение”.

Некоторые из ее подруг жалуются на “психологическое насилие” родителей, но когда я спрашиваю Нору, почему их терапевты не сообщают об этом в службу опеки, она пожимает плечами. Ну да – понятно, что это такое преувеличение. Если хочешь сохранить дружбу, держишь свой скепсис при себе.

Есть еще одна вещь. Нора смотрит в пол – ей неудобно в этом признаваться: “Вообще-то с большинством людей я замечаю, что у них собственные проблемы с головой – это почти как модная тема для разговора. Как будто теперь так положено”.

Я успокаиваю ее и говорю, что она по крайней мере двенадцатый подросток, который мне в этом признается. Она расслабленно выдыхает.

Каково это – когда так много твоих подруг страдают от болезненной тревожности и депрессии? На самом деле, говорит она, те, у кого нет диагноза, чувствуют себя обделенными. “Все ждут, что у тебя тоже должны быть какие-нибудь проблемы с психикой. А ведь эти вещи, которые сейчас нормализуются, – это ненормальные вещи, – говорит она. – Я во всем этом варюсь, поэтому думаю, что в каком-то смысле это у нас теперь такая новая норма. Разве может быть, чтобы я жила внутри этого и на меня это тоже не переходило – чтобы я не впадала из-за этого в депрессию?”

Я спрашиваю ее, почему это так ее угнетает – иметь подруг с проблемами. “Я знаю трех человек, которых надолго положили в психиатрические клиники, а один покончил с собой”, – говорит она. Все эти люди – старшеклассники.

Норе живется намного лучше, чем большинству ее сверстников и многим молодым людям, с которыми я беседовала: у нее есть дружеский круг, постоянный парень, она преуспевает в учебе, строит планы на будущее. Она не принимает никаких препаратов и не ходит к терапевту.

И в то же время она, не задумываясь, объединяет под одной вывеской две группы своих знакомых: тех, чье психическое состояние настолько тяжело, что требует госпитализации, и тех, кто ищет объяснений своего несчастья и находит диагнозы. Подобно многим молодым людям, с которыми я общалась, она считает, что ее одноклассники с “экзаменационной тревожностью” или “социофобией” представляют просто один край спектра, на другом краю которого – женщина без одежды, заходящая в торговый центр.