Говорите, им не помешала бы терапия?

Психиатрическая отрасль сумела внушить нынешним молодым людям, что среди них огромное количество больных. В поколении Z лишь меньше половины считает, что с их психическим здоровьем все в порядке^[52]. В их представлении здоровая психика это не то, что имеет место само собой, как естественное следствие нормальной жизни. Она больше похожа на декоративный самшит, который требует постоянного ухода и подстригания силами нанятого садовника.

Сегодняшнее подрастающее поколение высидело больше часов психотерапии, чем любое предыдущее. Из его представителей почти 40 % имеет опыт общения с психиатром или психотерапевтом – по сравнению с 26 % поколения X^[53].

У 42 % детей и подростков в настоящий момент имеется психиатрический диагноз, в результате чего “нормальность” все меньше и меньше похожа на норму^[54]. У каждого шестого ребенка в США в возрасте от двух до восьми лет диагностированы психические или поведенческие нарушения или нарушения развития^[55]. Более 10 % американских детей имеют диагноз СДВГ^[56] – что, судя по опросам, вдвое превышает его частоту в других странах^[57]. Почти у 10 % детей диагностировано тревожное расстройство^[58]. Сегодняшние подростки настолько отождествляют себя с этими диагнозами, что демонстрируют их в профилях социальных сетей рядом со своей фотографией и фамилией.

Причем, если спросить у специалистов-психологов, существуют ли у молодежи невыявленные проблемы с психикой, они, конечно же, ответят утвердительно. То есть, если судить по их же словам, отсутствие проблем с психикой все больше и больше становится аномалией.

Мы скормили нынешним подросткам больше успокоительных и антидепрессантов, чем любому предыдущему поколению. Никто раньше не получал столько отсрочек и послаблений “по состоянию психического здоровья” в учебе^[59] и спорте^[60]. Они выросли в условиях, когда лечение у специалиста-психиатра перестало быть окружено негативным ореолом^[61] и когда взрослые в общении с ними стали гораздо бережнее относиться к их эмоциям^[62].

Стоило им сделать свои первые, неуклюжие шаги по ковру в гостиной, родители начинали знакомить их с первыми шагами терапевтического воспитания. (“Я вижу, у тебя внутри такое сильное чувство. Ты хочешь его выразить – правда, Адам? Хочешь потопать ножками? Или сжать зубы?”) Их учителя прибегали к терапевтической педагогике (“Расскажи о своем рисунке, Мэдисон. Для тебя – что он означает?”) и читали им книги о том, что нужно делать со своими эмоциями.

Уже десятилетие назад журналистка интернет-издания Slate отметила, что при описании дурного поведения детей образованные родители вместо моральной терминологии стали использовать терапевтическую^[63]. Самые популярные в культуре герои-подростки, от Гека Финна до Дилана Маккея^[64], внезапно открылись нам в новой ипостаси – как недиагностированные жертвы “вызывающего оппозиционного расстройства” или “расстройства поведения”. Личностное начало куда-то незаметно испарилось.

В наступившую эпоху каждый стеснительный ребенок стал страдать “социальной тревожностью” или “генерализованным тревожным расстройством”. Каждый странноватый подросток стал “аутичным” или по крайней мере “в спектре”. Нелюдимых наградили “депрессией”. Неуклюжих – “диспраксией”.

Родители перестали упрекать за столом детей-приверед и теперь считались с их “пищеизбегающим поведением”. (Формальный диагноз: “расстройство избирательного питания”.) Если ребенок жаловался, что у него чешется спина от бирки под воротничком или что из-за звуков в коридоре он не может нормально спать, родители, вместо того, чтобы сказать “Не обращай внимания”, покупали ему одежду без бирок из специального мягкого хлопка и ставили ему в комнату машинку с успокаивающими звуками, подстраиваясь под его “сложности с обработкой сенсорной информации”. Мы больше не пеняем ребенку на неряшливый почерк (это “дисграфия”). Не говорим тоскующим детям, что, чтобы привыкнуть к новому городу или новой школе, всегда нужно время (у них “депрессия переезда”^[65]). Не утешаем их напоминанием, что скучать по друзьям летом – это нормально (“летняя тревожность”^[66]).

Мы все уже так долго плаваем в океане этой терапевтической терминологии, что перестали ее замечать – как не замечают среду обитания. Нам кажется совершенно нормальным говорить о “психотравме” ребенка, когда умирает его домашний любимец или когда ему приходится вытерпеть неизбежное унижение оттого, что он оказался последним в списке кандидатов в спортивную команду.

В течение всего одного месяца в новости попали три истории, которые прекрасно отражают дух нашего времени. В 2022 году Американская академия педиатрии отменила стандарт чуть ли не столетней давности, объявив, что теперь детей с педикулезом не следует отправлять из школы домой – лучше разнести кровососущих паразитов по всему ученическому составу, чем допустить, чтобы на кого-то пало эмоциональное бремя кратковременного удаления из школы^[67]. В Washington Post некий “специалист в области психического здоровья” сообщил читателям, что, когда ваше имя произносят неправильно, это наносит вред психике^[68]. И наконец, Нью-Йоркский университет уволил именитого профессора органической химии, автора одного из лучших учебников по специальности, потому что его требования к будущим медикам, учащимся на подготовительных курсах, а также критерии выставления оценок, которые не менялись уже несколько десятилетий, теперь вдруг оказались несовместимыми с приоритетом благополучия студентов^[69].

В кампусах наших самых престижных университетов повырастали Центры студенческого благополучия. Наши лучшие спортсмены теперь отказываются от участия в соревнованиях, чтобы посвятить время заботе о психическом здоровье. Голливудские старлетки, принц Гарри и несколько лауреатов премии Грэмми, упоминая свою непрекращающуюся борьбу с тревогой и депрессией, гордо отчитываются о “работе”, которую они проделали с терапевтом. “Психическое здоровье” и “психотравма” – два главных хита саундтрека, под который проходило взросление нынешнего поколения подростков.

После семидесяти пяти лет стремительной экспансии сферы психиатрических и психотерапевтических услуг мы почему-то оказались в положении, когда нам только и остается, что поражаться невиданной психологической хрупкости американской молодежи.

Парадокс лечения и распространенности

Все началось с солдат, возвращавшихся домой после Второй мировой войны^[70]. Этим людям пришлось стать свидетелями – и участниками – беспрецедентного по масштабам смертоубийственного насилия. Многие вернулись домой потрясенными, кое-кто – навсегда надломленным.

В тот момент конгресс дал добро на резкое расширение сферы психотерапевтических услуг профилактического характера^[71]. Терапевты перестали довольствоваться лечением больных, они исполнились решимости помогать здоровым^[72]. За период с 1946 по 1960 год количество членов Американской психологической ассоциации выросло вчетверо^[73]. Далее, с 1970 по 1995 год, число специалистов в этой сфере выросло вчетверо еще раз^[74]. Начиная с 1986 года в Соединенных Штатах расходы на психическое здоровье граждан удваивались почти каждое новое десятилетие^[75].

Однако в этой геометрической прогрессии скрыт один парадокс. Ведь эффектом большей доступности какого-то лечения должно быть снижение распространенности (и тяжести) соответствующего заболевания.

Возьмем для примера рак груди, этого безжалостного убийцу, жертвами которого ежегодно становятся больше сорока тысяч американок. Начиная с 1989 года, по мере совершенствования методов ранней диагностики и лечения рака груди, уровень смертности от этой болезни резко снизился. Другой пример – материнская смертность: ее стремительное падение произошло вслед за широким распространением антибиотиков. Более качественная и доступная стоматология привела к уменьшению числа беззубых. Налаженная система прививок от детских болезней и эффективных средств борьбы с ними обрушила уровень детской смертности.

На этом фоне рост доступности и разнообразия способов лечения тревожности и депрессии, наоборот, сопровождался гигантским скачком распространения этих недугов среди подростков.

Я не единственная, кому показалось подозрительным это обстоятельство – нарушение причинной связи между наращиванием масштабов лечения и сокращением заболеваемости. Одна группа ученых, подметившая ту же закономерность, недавно опубликовала статью в специализированном академическом журнале, которая называлась “Лечат больше – депрессии не меньше: парадокс лечения и распространенности”^[76]. В ней авторы отмечают, что с 1980-х годов во всем мире возможности лечения клинической депрессии стали гораздо более доступными (и, по их мнению, более совершенными). Тем не менее ни в одной западной стране эта тенденция не имела сколько-нибудь заметного влияния на распространенность клинической депрессии, а во многих странах даже наблюдался ее рост.

“Повышение доступности эффективных методов лечения должно сокращать длительность депрессивных эпизодов и частоту срывов, допускать меньше рецидивов. Суммарно такой прогресс средств терапии должен неизбежно приводить к более низким показателям моментной распространенности депрессии, – пишут они. – Произошло ли это ожидаемое сокращение? Факты однозначно свидетельствуют: не произошло”^[77].

Я связалась с несколькими из авторов этой статьи. Двое подтвердили, что с тревожностью ситуация выглядит аналогично. По мере распространения и облегчения доступа к лечению болезни показатель ее моментной распространенности должен снижаться^[78], но этого не происходит. И хотя, по признанию авторов, реальная заболеваемость депрессией в прошлом, скорее всего, была больше, чем мы думали, они утверждают, что теперь депрессия распространена как минимум в той же, а возможно, даже в большей степени^[79].

Учитывая, что рост масштабов медицинского вмешательства в этой сфере длится уже несколько поколений, такой результат ненормален. Повышение доступности антибиотиков должно приводить к снижению смертности от инфекций. Бо́льшая доступность терапии должна сокращать статистику депрессивного расстройства^[80].

Однако, вместо этого, психическое здоровье подростков стабильно ухудшалось начиная с 1950-х годов^[81]. За период с 1990 по 2007 год (до всякого появления смартфонов в их руках) число психически больных подростков выросло в тридцать пять раз^[82]. И хотя этот резкий скачок может быть частично списан на гипердиагностику и расширение рамок понятия психического заболевания, есть и другой феномен, от которого уже трудно отгородиться каким-либо внешним, контекстуальным объяснением: пугающий рост самоубийств в этой возрастной категории. По сообщению журнала New Yorker: “С 1950 по 1988 год доля покончивших жизнь самоубийством среди подростков в возрасте от пятнадцати до девятнадцати увеличилась в четыре раза”^[83]. На сегодня психическое нездоровье является основной причиной инвалидности среди детей.