Возможно, я специально не обращала внимания на время, будто стремилась отстрочить момент осознания, что это все-таки произошло. И заволновалась по-настоящему, лишь когда ориентиры, намеченные заранее, все не вырастали и не вырастали. Лес длился, точно лабиринт, сгущались сизые сумерки. Я вжимала педаль газа, но тропа будто не двигалась с места. Батарейка часов иссякала, бензин – не очень, и я похвалила себя, что наполнила бак на последней заправке, а вдобавок еще и пару канистр в багажнике.

Впрочем, они едва ли потребуются, гнула свою линию я, я доберусь – чуть позже, но какая разница? Лишь когда свет в вышине погас, будто лепесток свечи, проглоченный парафином, я достала из кармана телефон. Руки ощущались закоснелыми, чужими. Как вообще можно заблудиться на прямой полосе от пункта А к пункту Б? Где я повернула – или не повернула – не туда? И где я теперь? Представились съемки с дрона: беспредельные лесные массивы, хвойные дебри, покрывающие квадратный километр за квадратным километром, словно кордицепс, пожирающий нервную систему этой земли, зарывающийся в почву голодными древними корнями; куда ни ступи, они почуют тебя – сигнал передастся по грибницам, по щупальцам лишайника, и тебя настигнут, осушат до дна.

Телефон не разрядился, но столбики связи исчезли. Я упрямо нажала на кнопку вызова – не раздалось ни единого гудка. Ладони так вспотели, что смартфон едва не выскользнул, провалившись под кресло; я судорожно задышала, как учил терапевт, – просто паническая атака, воздух проходит в легкие, легкие качают воздух, ты не упадешь в обморок. Нужно было остановиться, но сама мысль об этом сковывала леденящим ужасом – нельзя стоять, когда вокруг лес, лес, лес на километры окрест. Тем более такой лес – старый, в котором царствует то, что в городах даже не водится.

Я включила фары, но стало еще хуже: тьма опустилась резко, убила свет, заняла собой все пространство. Не было видно ничего дальше вытянутой руки, как если бы я не ехала за рулем, а шла пешком, продираясь сквозь мрак. Иногда вдоль тонкой грани, где истаивал электрический ореол, выныривали зловещие формы: кривые остовы берез и осин, унизанные лентами, похожие на шаманов, выкапывающихся из могил; пирамиды из камней, сидящие на гранитно-мраморных выступах и подле оврагов, словно стражи-тролли. Я закрыла окна, но даже так внутрь проникало гортанное угуканье, будто что-то устроилось среди кроны.

Незадолго до сумерек я фотографировала ленты, пирамидки и спирали, выложенные галькой, как обыкновенная туристка. Но теперь они пугали, как в пасмурный день пугают соломенные чучела в кукурузном поле, облепленные воронами, или символы, вырезанные на дубовой коре. Геолокация не работала, и как бы я ни звонила матери, телефон оставался бесполезен – только неумолимо убывала зарядка. Смятение и отрицание перезревали в отчаяние: что делать? что вообще можно сделать?

Вспомнился урок английского в школе: для нас решили провести игру – будто мы потерпели авиакатастрофу и самолет упал в пустыне. Учительница раздала опросники – что вы предпримете в критической ситуации? – где за каждый верный ответ присваивалось три балла. Первый вопрос был: «Будете ли вы ждать на месте или отправитесь на поиски спасения?» Я увидела не себя, а отца: с раной на предплечье, в запыленной рубахе, с горящим взором, точно знающего, как привести команду домой – герой, принц Персии. И написала: отправлюсь на поиски спасения. Неверный ответ – минус три балла.

Только вот я не могла припарковаться у кромки леса, наводненного чем-то, что не хотелось осознавать. Не могла и подумать о том, чтобы забиться под заднее сиденье и слышать шепот, рычание, хихиканье, свист, подкрадывающиеся к стеклу… заглядывающие внутрь… Едва ли что-то напрыгнуло бы на автомобиль, гонящий так быстро, как только возможно, чтобы не разбиться. А если ждать на месте, несколько суток спустя кто-нибудь нашел бы мою «Мазду» с дверьми, раскуроченными чьими-то когтями; в салоне пахло бы мятой и трухой, но меня бы в нем не было. Меня бы не было нигде.

Я не смотрела по сторонам. Старалась сосредоточиться на трели колокольчиков, хотя они затихли бы совсем скоро – часы уже начинали мигать. Нечисть отступает с первым криком петуха – бензина хватит; его придется переливать из канистры, но не в полночь и даже не в ведьмин час, это займет лишь минуту – пережить минуту вполне реально, так?..

А затем сбоку, в мерцании фар, мелькнул человек. Я промчалась мимо, но успела уловить каштановые кудри, дождевик, пухлый рюкзак за спиной – и ботинки; массивные берцы. Такие же стояли у нас в прихожей, и мама шутливо хлестала отца тряпкой, если они вдруг оказывались где-то еще.

По инерции я проехала чуть дальше – и жестко ударила по тормозам; в машине что-то скрипнуло. Дрожащей рукой наклонила зеркало заднего вида, но оно показало лишь алчную темноту и березу-арку, свесившуюся над тропой, точно чья-то длинная шея без головы. Часы, жалобно всхлипнув, разрядились; собственное дыхание раздулось, как воздушный шар или газовый баллон. Только щелкни зажигалкой, и рванет.

Невозможно – невероятно, – чтобы отец был здесь. Но если он тоже заблудился… если выжил в какой-нибудь сторожке со Второй мировой… Он охотился и ставил силки, отличал ядовитое от съедобного. Быть может, его даже нашли, но он отказался возвращаться; говорят же, что в людях, потерявших дом, что-то ломается и им становится нужна лишь свобода – настолько, что они не смогли бы вернуться, даже если бы захотели.

Старушка предупреждала ничему не верить, и, вопреки проклевывающемуся припадку, я намеревалась внять ее совету: я чем-то отравилась, мне плохо, возможно, у меня жар, и я потерялась в одном из самых таинственных лесов России, неудивительно, что меня одолели галлюцинации. Однако когда я уже почти завела мотор, меня позвали:

– Дина! Дина!

Я не могла узнать его голос – он ушел слишком рано, настолько, что, если бы не снимки на тумбочке в маминой спальне, я бы забыла его лицо. Но что-то откликнулось, наивное, детское – и предательское. Потому что, конечно, он не мог быть здесь, как бы я ни убеждала себя в обратном. Неожиданно отчетливо возникла сцена из какого-то сериала, где москвичам разъясняли: «Нас так водят. Леший дороги путает» и «Аука озорничает – притворись, что не слышишь, не то заморочит». И: «Чтобы дороги расплелись, надо одежду наизнанку вывернуть, правый сапог на левую ногу надеть, а левый на правую».

Я не усомнилась ни на секунду, стаскивая свитер с футболкой и надевая их наоборот. Но едва потянулась к ключу зажигания, как «Мазду» ощутимо метнуло. Что-то взбрыкнуло под ней, зарокотало, заворчало. Она накренилась, а затем затряслась; я влетела лбом в приборную панель – что-то вязкое, соленое, кровь, обожгло нёбо. От металлического привкуса замутило еще сильнее, но страх перевесил тошноту, и, едва зазвенели стекла, я вытолкнула себя наружу, обдирая ладони и локти. В тот же миг окна лопнули, осыпаясь мелкими осколками. Всхлипнув, я поднялась и ринулась прочь – замирать было нельзя: машина скрежетала, будто вопила, и ходила ходуном. Где-то рядом кто-то хохотал – истерически, надрывая связки.

Надеясь, что рано или поздно тропа приведет хоть куда-нибудь, я бросилась бежать по самому центру, словно, если бы соскользнула на обочину, меня тут же утащили бы. Однако очень быстро поняла, что идти, никуда не сворачивая, не получится: здесь не было ни единого фонарного столба, и, стоило отдалиться от машины, темнота стала кромешной – настолько, что не определить, где верх, а где низ. В попытке сориентироваться я обернулась; фары «Мазды» скакали, вертелись вдали, точно спятившие болотные огни. Что-то хрустнуло под стопой, укололо, и, ахнув, я рухнула куда-то – по острым камням, сучьям и кочкам.

Превозмогая ноющую боль в щиколотке, я встала, но вскарабкаться на холм уже не смогла. Овраги не должны были быть такими крутыми, но теперь вздымались мокрой стеной, с которой соскальзывали пальцы. Я загребала ее, едва чувствуя, как под ногтями застревает каменная крошка и как сырость пропитывает одежду; скулила:

– Нет, нет, пожалуйста, нет… – и что-то во мне дребезжало, как струна перед тем, как оборваться. Этого не могло происходить на самом деле. Я не героиня страшной сказки. Но кто-то смеялся, захлебывался весельем, топотал, а я взбиралась и скатывалась по склону, взбиралась и скатывалась, пока не выбилась из сил. Позади угрюмо молчала громадная чаща. Фонарик, компас, веревка, нож – все, что я взяла с собой «перестраховки ради», осталось в багажнике – даже с ними мои шансы не были велики, но теперь…

Я уткнулась лицом в траву и заплакала.

А затем подул ветер. Легкий, теплый – наверное, южный – и принес настойчивый шепот:

– Дина! Дина, сюда!

Следовать за ним было бы глупо. Я не хотела быть жертвой, спотыкающейся о бурелом и кричащей чье-то имя в тишине, что ненавидит быть нарушенной – только чтобы чудовище с длинными лапами освежевало и распяло меня между соснами. Но нужно было идти хоть куда-то: что бы ни сыграло со мной эту шутку, оно едва ли закончило – никакая нечисть не отпускает людей так просто, – а сталкиваться с ним лицом к лицу я горела желанием еще меньше, чем углубляться в чащу. И, припав на ногу, то ли вывихнутую, то ли раненную веткой, заковыляла в лес. Не к голосу и не от него; просто – подальше от визгливого хохота, звучащего так, будто стая бешеных птиц с человеческими гортанями слетелась на вальс.

* * *

Не могу сказать, как долго блуждала, утратив зрение, без цели и чувства направления. Днем небо было ясным, но теперь сквозь плотную крону не брезжило ни единой звезды. В конце концов, зрачки привыкли к темноте, но даже так я то и дело натыкалась на стволы, падала и ни за что не указала бы, откуда пришла. Икала, вытирала слезы, периодически останавливалась, чтобы проглотить всхлипы, но продолжала хромать, утешая себя: Здесь должно быть много деревень. Мама говорила, на озере не будет одиноко, ведь там есть соседи. Я к кому-нибудь да выйду — хотя не видела деревень уже очень давно.

Я словно погрузилась в безмятежный пруд, только вода в нем была черная, а в непроницаемых безднах таилось нечто древнее и гибкое. Дремлющее, пока не тревожить его и не задевать его хвост. Из уважения к нему я старалась не шуметь, хотя не умела ходить, не ломая сучкиґ и не ахая, когда мшистая почва проседала под подошвами. Может, и к лучшему, что фонарь остался в машине: если бы луч проредил тьму, та ощерилась бы, и что-то непременно наказало бы меня за дерзость.

Голос – «Дина! Дина! Сюда!» – преследовал, точно ворон, который хотел, чтобы я шла за ним: улетал вперед, а обнаружив, что я отстаю, возмущенно прилетал обратно, но никогда не приближался так, чтобы его можно было разглядеть. Я брела, брела и брела, молясь, чтобы случайно не угодить в топь; долго, будто даже дольше, чем ехала сюда. И «Дина! Куда ты? За мной!» стало почти привычным, как хлопанье крыльев ночных охотников. В какой-то момент, зацепившись штаниной за бревно, я прошипела:

– Заткнись! Тебе меня не обмануть.

В голосе послышалась обида:

– Дина! Дина!

Но мне сказали не верить ничему, и я положилась на удачу, хотя та не то чтобы когда-либо мне сопутствовала. Впрочем, удача или нет, солнце должно было взойти рано или поздно, и тогда я поняла бы, где восток, а где запад, прочитала север и юг по мху. Оперлась бы о координаты мира, как о посох. Однако время текло, а небеса все не окрашивались полосами зари, будто ночь бесконечно бежала из одной части песочных часов в другую. Желудок, и без того пустой, пронзала требовательная боль, но я не наткнулась даже на ручей, чтобы заполнить его хоть чем-то.