В аудитории было непривычно шумно. Студенты второго курса обсуждали предстоящий зачёт, кто-то листал конспекты, кто-то доедал бутерброд. Обычное утро в университете. Я поставила сумку на стол, достала папку с материалами и заметила, что мои руки дрожат.

– Доброе утро, – сказала я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. – Сегодня мы продолжим тему романтизма и реализма в европейской литературе.

Я начала говорить, механически произнося заученные фразы. Мои глаза скользили по лицам студентов, но не видели их. В голове крутилось одно: «Как я могла быть такой слепой?»

– Профессор? – раздался голос с первого ряда. – Вы уже третий раз говорите о символизме цвета у Стендаля.

Студенты переглянулись. Кто-то хихикнул.

– Простите, – я встряхнула головой. – Давайте вернёмся к основной теме.

Я продолжила лекцию, но чувствовала, как слова теряют смысл, а мысли разбегаются. И когда прозвенел звонок, я испытала невероятное облегчение…

Вернувшись домой, я первым делом пошла в кабинет Петра. Сейчас, когда ни его, ни Леры не было дома, я могла спокойно начать поиск. Хотя что именно искать, я не знала.

Ноутбук был защищён паролем. Раньше меня это не беспокоило – мы всегда уважали личное пространство друг друга. Теперь каждая запароленная вещь казалась тайной комнатой, куда мне вход воспрещён.

Я открыла ящик стола. Аккуратно сложенные документы, счета, какие-то договоры. Ничего личного. Ничего, что могло бы выдать двойную жизнь.

Затем я перешла к прикроватной тумбочке в спальне. Всё там было аккуратно, почти стерильно – будильник, зарядка для телефона, какая-то деловая книга, которую он всегда начинал читать и никогда не заканчивал. И его личный блокнот в кожаной обложке.

Я взяла блокнот в руки, ощущая его тяжесть и фактуру кожи под пальцами. Этот блокнот всегда был с ним, но казался почти пустым – только сухие списки: дела на день, звонки клиентам, встречи с поставщиками. Пётр не любил записывать личные мысли, не вёл дневник.

Я начала листать страницы – ничего необычного. Даты, имена, телефоны, схематические наброски каких-то проектов. Но на одной из страниц, ближе к середине, я остановилась.

Короткая запись, сделанная его аккуратным почерком: «18:00 / L. – кафе на Пр. Мира, не забыть про серьги».

Никакого года. Никакого месяца. Только время, инициал и украшение. Л. Лена? Кто ещё?

Я провела пальцем по этим буквам, как по шраму. Во рту пересохло.

«Я не помню, чтобы получала от него серьги в этом кафе», – мелькнула мысль. Деловые партнёры в блокноте всегда были обозначены полностью – имя, фамилия, компания, должность. Это была личная запись. И я наконец-то получила то, что искала – ещё одно доказательство. Ещё один кусочек паззла.

Я положила блокнот на место и медленно опустилась на край кровати. Нашей общей кровати. Вспышками перед глазами проносились воспоминания.

Серьги с сапфирами – «под цвет твоих глаз». Платье, которое я никогда не надела – слишком облегающее, не мой стиль. Крем для рук «в твоем любимом запахе» – только это был не мой любимый запах, а какая-то приторная ваниль. Я сказала, что нравится, из вежливости, чтобы не обидеть.

Он стал приходить позже. Раньше возвращался к семи, потом – к восьми, а теперь часто и к десяти. Встречи, командировки, клиенты…

Он часто бывал в командировках. В Москве, в Питере, однажды даже в Праге. Всегда показывал билеты, всегда писал из гостиниц, звонил перед сном. Безупречное алиби. Или безупречная ложь?

Он отворачивал экран телефона, когда получал сообщения. Особенно вечером. Особенно когда мы вместе смотрели фильмы.

Он… стал холоднее в постели. Я списывала это на возраст, на рутину пятнадцати лет брака, на стресс от работы.

Столько мелочей, которые не были явными сигналами. Всё – «в пределах нормы». Всё объяснимо. Если не хочешь видеть правду.

Я открыла телефон и снова увидела уведомление из соцсетей. Пальцы словно сами коснулись экрана.

Фото в кафе. Два бокала на деревянном столике у окна. Один – с чёрным кофе без молока, второй – с ярким апельсиновым фрешем. На столе – белая накрахмаленная салфетка. Сложенная в виде сердца.

Никакой подписи. Никаких хэштегов. Просто изображение, которое говорило больше, чем тысяча слов.

Но я узнала этот стол. Этот интерьер с приглушённым светом и кирпичными стенами. Маленькое кафе на углу Садовой и Проспекта Ленина. Мы с Петром были там вместе, много раз. Каждый раз после посещения театра. Это была наша маленькая традиция.

Он называл это место «нашим тихим уголком».

Когда-то водил туда меня. Теперь – Лену? С таким же выражением лица? С такими же словами? Складывал для неё салфетки, как раньше складывал для меня?

Тошнота подступила к горлу. Я быстро закрыла телефон. Слёзы нахлынули с такой силой, что я не могла дышать. Закрыв лицо руками, я разрыдалась, как не плакала, наверное, со студенческих лет – с отчаянными всхлипами, дрожащими плечами, с тем чувством, когда кажется, что внутри тебя что-то умирает.

Пятнадцать лет. Пятнадцать лет я отдала этому человеку. Родила ему дочь. Построила дом. Создала уют. Была рядом в болезни и в здравии, как обещала когда-то.

А он водил её в наше кафе. Наш тихий уголок. И складывал для неё салфетки в форме сердца.

А потом шёл домой. Ко мне.

И мир, который казался таким прочным ещё вчера, продолжал рассыпаться, осколок за осколком…

Глава 3+

– Тебе с мятой или с лимоном? – голос Марины прозвучал легко, как всегда, но в нём была та внимательность, которую я знала с университетских времён. Внимательность, которая не пугала, не давила, просто… существовала рядом, как надёжное плечо.

Я сидела на её мягком диване цвета топлёного молока, машинально обнимая декоративную подушку с вышитыми маками, и чувствовала себя как человек, у которого внезапно отобрали воздух. Словно кто-то выкачал его из комнаты, оставив меня задыхаться в пустоте своих мыслей. Костяшки пальцев побелели от того, как сильно я сжимала эту несчастную подушку – мой единственный якорь в реальности, которая рассыпалась на глазах.

– Без разницы, – пробормотала я, невидяще глядя перед собой. – Главное – что горячее.

Марина мягко кивнула и скрылась на кухне. Я слышала, как она открывает шкафчики, как звенит ложка о фарфор чашки, как шумит чайник. Эти обыденные звуки казались сейчас такими драгоценными, такими настоящими – в отличие от моей жизни, которая превратилась в какую-то жестокую пародию.

В её квартире пахло яблочным пирогом и хрустящей бумагой свежих журналов по дизайну, которые она всегда покупала по пятницам. На журнальном столике лежала недочитанная книга, рядом – маленький кактус в глиняном горшке. Здесь было тепло. Здесь было безопасно. Здесь можно было развалиться и быть собой – уставшей, испуганной, растерянной. Не нужно было держать лицо, не нужно было притворяться.

Марина вернулась с двумя дымящимися кружками и села рядом со мной. Мягкий диван прогнулся под её весом. Она протянула мне чашку – свою любимую, с изображением Эйфелевой башни, ту, из которой обычно пила сама.

– Ты так говорила в последний раз, когда у Леры была температура под сорок, и ты трое суток не спала, – заметила она, внимательно наблюдая за мной поверх края своей чашки. – «Без разницы, главное – горячее». Что случилось, Нина?

Я долго молчала. Просто смотрела на кружку в руках, наблюдая, как поднимается пар, как он танцует в воздухе, прежде чем раствориться. Мои пальцы обхватили горячий фарфор, будто в нём было что-то особенное, что-то, способное удержать реальность от окончательного распада. Тепло растекалось по ладоням, но не проникало глубже – внутри всё равно был холод.

– Я… думаю, Пётр мне изменяет, – выдохнула я наконец, и слова повисли в воздухе, тяжёлые, будто свинец.

Марина не ахнула, не закатила глаза, не бросилась с расспросами, как сделали бы многие. Только немного откинулась на спинку дивана. Сделала паузу. Я чувствовала её взгляд, но не могла поднять глаза. В горле стоял ком размером с кулак.

– Почему ты так думаешь? – спросила она наконец, очень спокойно, без тени осуждения или недоверия.

И тогда я начала говорить. Слова полились потоком, который невозможно было остановить. Про фото в Instagram, про руку этой женщины на его плече, про браслет – тот самый, который я видела на нашей тумбочке, про сторис с двумя бокалами в нашем любимом кафе. Про подпись, скрытую от большинства глаз, но кричащую для меня: «Ты знаешь, кто ты для меня». Про его поздние возвращения, про холодность в постели, про отвёрнутый экран телефона. И про то, как всё это похоже на пазл, который складывается без моего участия, прямо у меня на глазах, а я стою, парализованная, и не могу ничего сделать.

Пока я говорила, чай остывал. А вместе с ним остывало и что-то внутри меня – та вера в незыблемость нашего брака, которую я так бережно хранила пятнадцать лет.

– Может, это и правда совпадение, – добавила я тихо, когда иссяк поток слов. – Может, я… ревную. Или выдумываю. Или завидую. Может, я с ума схожу?

В этот момент мой голос дрогнул. Я, наконец, подняла глаза и встретилась взглядом с Мариной. Она смотрела на меня прямо. Точно. Без жалости. Но с такой любовью и пониманием, что что-то внутри меня надломилось.

– А ты уверена, что это ты с ума сходишь? – спросила она, и этот вопрос был как камень, брошенный в тихую воду. Круги тотчас разошлись по всему моему сознанию.

Я не ответила. Не могла. Потому что, если честно, я подозревала ответ. И он меня пугал.

– Знаешь, – продолжила Марина после паузы, – иногда то, что кажется бредом, – это интуиция. Мы, женщины, как собаки на запах. Мы чувствуем раньше, чем понимаем. И часто отмахиваемся от своих ощущений, потому что они неудобны. Потому что признать их – значит что-то менять. А менять страшно.

Она говорила мягко, но я слышала в её словах сталь. Марина всегда была сильнее меня. Решительнее. Она развелась пять лет назад после того, как застала мужа с секретаршей. Не устроила скандала. Просто собрала вещи и ушла. И никогда не жалела.

– Но доказательств нет, – возразила я, цепляясь за последнюю соломинку надежды. – Только намёки, ощущения, детали. Ничего конкретного. Ничего, что я могла бы предъявить ему.

– А зачем тебе доказательства? – вдруг спросила она, наклоняясь вперёд. – Чтобы себя убедить? Или чтобы его уличить? Главное же, Нина… ты чувствуешь, что что-то не так. Этого уже достаточно.

Я сглотнула. В горле было сухо, несмотря на недавний чай, который так и остался нетронутым в моих руках.

– Я просто… не знаю, что делать, – призналась я, и это было так больно – признать своё бессилие. – Пока не знаю. Я боюсь.

Боюсь, что он уйдёт. Боюсь, что останется из жалости. Боюсь потерять нашу жизнь, нашу семью, нашу дочь. Боюсь быть одной. Боюсь, что пятнадцать лет были потрачены впустую. Боюсь, что никогда больше не смогу доверять. Боюсь, что предала саму себя, закрывая глаза на очевидное.

Марина понимающе кивнула. Она знала. Она прошла через это.

– Это нормально, – сказала она с мягкой улыбкой. – Это честно. Ты имеешь право бояться. Никто не обещал, что будет легко. Но ты ещё больше имеешь право знать правду. Не ту, что тебе преподносят. А настоящую. И что бы ты ни решила, я рядом. Всегда.

Эти простые слова вдруг пробили плотину. Слёзы, которые я сдерживала всё это время, пока находилась здесь, хлынули потоком. Я плакала, уткнувшись в плечо подруги, плакала – навзрыд, со всхлипываниями, с ощущением, что весь мир рушится.

Марина просто держала меня. Не говорила банальных утешений. Не обещала, что всё будет хорошо. Просто держала, давая выплакаться.

И постепенно, как после сильной грозы, наступило какое-то странное облегчение. Словно выплакав всё это, я освободила место для чего-то нового. Для решений, которые предстояло принять…