– Прошу прощения, господин полковник, – пробормотал я и еще больше сконфузился.

– Можете мне представиться, господин подпоручик, и считайте себя прощенным, – усмехнулся Александр Никифорович.

– Петр Львович Ермолов. – Я слегка склонил голову.

– Очень приятно, молодой человек, – полковник задумчиво посмотрел на меня, – вы давно служите?

– Никак нет…

– Помилуйте, Петр Львович, – он с укоризной качнул головой, – мы здесь на балу – не на службе. Извольте отложить официоз до встречи в полку. Здесь принято вести приятные разговоры и танцевать.

– Да нет, – торопливо заверил я его, – просто я еще…

– Вы не беседовали с полковником вот так, запросто. – Казалось, он прочел мои мысли. – Не пугайтесь, Петр Львович, мы такие же люди, как и вы. Просто не все отдают себе в этом отчет. Кстати, на службе я и сам не потерплю фамильярности, а на отдыхе можно и расслабиться.

– Слушаюсь! – Я не удержался от усмешки, показывая, что понял его намек.

– Вы не возражаете против беседы? Или предпочитаете общаться с товарищами и дамами?

– До танцев еще есть время, а насчет товарищей, – я слегка пожал плечами, – у меня не так много друзей, а здесь таковых просто нет.

– Почему?

– Да как вам сказать. Мне не очень нравится, как проводят время вне службы мои ровесники. Отец учил меня совсем другому, да мы и не столь состоятельны, чтобы я мог позволить себе проигрывать в карты по годовому жалованью каждый день или пить без просыпу – я этого не люблю и не понимаю. А по-другому здесь друзьями не обзаведешься.

– Похвально, – задумчиво крутя в пальцах бокал с шампанским, протянул полковник, – я рад, что вы в столь юном возрасте понимаете разницу между собутыльниками и друзьями. – И он неожиданно твердо посмотрел на меня.

Я же, поймав его взгляд, невольно подумал: «Не дай бог стать такому титану поперек дороги… В лепешку раздавит».

Наш разговор прервали первые музыкальные такты. Полковник поблагодарил меня за беседу, пообещал обязательно встретиться, и мы расстались, довольные друг другом. Пока я размышлял, кого пригласить на танец, чтобы не получить отказ, ибо проявлять интерес к некоторым девицам людям моего статуса и звания не полагалось, я заметил, как господин полковник вступил в круг с одной из самых блистательных дам нашего гарнизона. По тому как смотрела на него партнерша и как кокетливо строила ему глазки, сразу стало ясно – господин полковник относится к разряду весьма высоких особ. Я невольно задумался над тем, почему он, имея возможность общаться с самыми важными персонами, предпочел беседу со мной.

Кстати, как выяснилось, разговор с господином Прокофьевым неожиданно поднял и мой статус. Мне весьма недвусмысленно намекнули на возможность потанцевать несколько девиц, которые до этого даже не замечали меня. Я не стал долго раздумывать и поспешил воспользоваться удобным случаем. Надо сказать, исполнение моей мечты – пройтись в вальсе с мадмуазель Анной – оказалось не таким райским наслаждением, как мнилось ранее. Нет, Анна Федоровна была и вблизи так же изысканна и прелестна, но… оказалась весьма жеманной и восторженной натурой. Ее излияния по поводу прекрасной ночи, луны, серебристым шаром катящейся по небесам, и другие избитые банальности повергли меня в грусть и уныние. Я понял, что не всем желаниям надобно исполняться. Лучше бы Анна Федоровна оставалась по-прежнему далекой и недоступной. Когда тур вальса закончился, я отвел ее на место и, поблагодарив за неземное удовольствие, немедленно ретировался.

Почти сразу вокруг меня образовался кружок из знакомых и не очень знакомых офицеров, которые дружелюбно пытались выяснить, кто такой этот полковник, который, оказывается, только вчера прибыл из Петербурга, а главное, кем он мне приходится. Все мои заверения, что это просто случайное знакомство, не возымели ровно никакого эффекта.

– Э нет, Петр Львович, – с недовольной миной сказал наконец один из наших записных игроков и донжуанов штабс-капитан Михайлов, – просто так такой человек к обыкновенному офицеру не подойдет. А вы еще и беседовали не менее получаса. Не хотите говорить – и не надо, я и так вижу, что это ваш родственник, может, и дальний, но меня не проведешь.

– Не по-товарищески это, – поддержал его еще один офицер, этого я даже по фамилии не знал, – иметь таких родственников и строить из себя простого служаку.

С этими словами они наконец разошлись и оставили меня в покое.

Совершенно ничего не понимая, я предпочел удалиться с бала, дабы не подвергать себя дополнительным испытаниям…

* * *

– …Вот это да! – Катька смотрела на меня сияющими глазами. – Ты представляешь, какой это клад?

Я только кивнул. Главное было не это. Я понял, прочитав первые страницы, что начало Крымской войны отец встретил еще человеком, помнится, он как-то об этом обмолвился. Теперь мне представлялась возможность более подробно ознакомиться с нелегкой вампирской судьбой Ермоленко или, как выяснилось – Ермолова Петра Львовича. Катя предложила начать набирать рукопись, но мне так хотелось узнать, что было дальше, что мы решили отложить это дело до возвращения – медовый месяц у нас, в конце концов, или нет?..

Глава 2

За этот год я достаточно хорошо познакомился с полковником Прокофьевым. Он проявил ко мне неожиданный интерес, который не исчез со временем, и частенько приглашал после службы в приятную ресторацию, что в Артиллерийской бухте, пропустить по стаканчику красного вина с настоящим английским бифштексом. Частенько такие встречи затягивались до полуночи, а то и дольше.

В полку все как с ума посходили. Сослуживцы теперь считали своим долгом оказывать мне дружеское внимание. Они, пытаясь наладить со мной товарищеские отношения, хором твердили, что с самого начала поняли, что я очень приятный и интересный человек. Пеняли мне только за излишнюю скромность и робость в общении. Начальство также внезапно обнаружило во мне нешуточное рвение к службе, и я получил звание поручика. Интересно, почему до этого, с момента окончания Тульского Александровского дворянского училища, когда я поехал служить в Крым с обещанием быстрой карьеры, вот уже больше пяти лет такого никто не замечал. Можно было не сомневаться, что сей интерес вызван был неослабевающим ко мне вниманием господина полковника. Я не удержался и после получения звания рассказал ему об этом. Тот только усмехнулся, но говорить ничего не стал, а на следующий день принес мне издание пьесы Гоголя «Ревизор».

– Только я не Хлестаков, – добродушно добавил Александр Никифорович.

Это и так было ясно.

Первое время я несколько робел с новым знакомым, но уже через месяц не представлял, как мог раньше обходиться без его общества. Кроме описанных ранее качеств господин Прокофьев был невероятно умен, прекрасно образован и, казалось, знал абсолютно все. Ему можно было задать любой вопрос и быть уверенным в получении ответа. При этом говорить с ним невероятно легко и интересно. Наконец-то я мог сказать, что нашел настоящего друга, который не бросит, не предаст и не разменяет меня ни на какие блага.

Так все и шло до сентября тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года. В Севастополе было спокойно. Внешне казалось, что и войны никакой нет. По набережной гуляли барышни с кавалерами. На рейде стоял наш победоносный флот. У всех на слуху был матрос Кошка.

Кошка – это не прозвище, это фамилия. А самое главное, что большая редкость для матроса, все уважительно называли его Петром Марковичем.

Хотя, честно говоря, в этом не наблюдалось ничего удивительного – герой Синопского сражения совсем недавно был переведен с устаревшей «Силистрии» на более новый «Ягудиил» (правду сказать, и этот корабль был уже довольно старым).

К слову, Александр Никифорович очень тепло отзывался о матросе, и я несколько раз видел, как они беседовали. Мне даже показалось, что между ними существовали довольно крепкие дружеские узы. Я несколько заревновал: очень уж привык к постоянному присутствию полковника и участию его в моей скромной персоне. Но, как выяснилось, волновался я напрасно, их общение ограничивалось только этими беседами.

Вот и сейчас, после завершения ежедневных обязанностей в казарме, я мог позволить себе прогуляться. Застегнув мундир, я покинул территорию части и направился к Большой Морской, чтобы выйти к Артбухте, где меня должен был ожидать полковник Прокофьев. Но не успел сделать и нескольких шагов, как меня нагнал посыльный:

– Ваше благородие! Всем приказано прибыть в расположение полка!

– Что случилось? – недовольно нахмурился я.

– Не могу знать! – торопливо козырнул солдат и побежал дальше собирать остальных офицеров.

Я только ругнулся. Действительно, что он может знать. И бегом устремился назад к Лазаревским казармам, где располагался наш полк. Там почти сразу встретил одного из офицеров.

– Что случилось?

– Флагман отсемафорил тревогу! – пояснил тот, махнув рукой в сторону моря.

Мы, как и все сухопутчики, не любили флажный семафор, но, как говорится, с моряками жить… Нам пришлось и его освоить. К вечеру стало окончательно ясно – война пришла в город. На внешнем рейде стала вражеская эскадра. Глядя в бинокли, мы видели вымпелы англичан, французов и даже турок. Но самое грустное, что нам и противопоставить-то было совершенно нечего. Перевес виден невооруженным глазом. Их было больше не менее чем в три раза. К тому же сюда пришли самые современные пароходы с новейшим вооружением, а у нас в бухте стояло парусное старье. Только сейчас, глядя на мощные контуры вражеских кораблей, я понял, как прав был полковник, говоря, что Россия отстала от остального мира на несколько десятилетий.

– Интересно, – сказал стоявший рядом со мной штабс-капитан Михайлов, – что теперь скажет господин Меншиков? Он ведь все время твердил, что нам ни с кем воевать не придется.

– А что скажут в ставке государя? – добавил я.

– Ничего! – хмыкнул Михайлов. – У нашего командующего там слишком сильная поддержка. Ему, если что, еще и посочувствуют.

Я удивленно посмотрел на него.

– Ох, Петр Львович, ну как можно дожить почти до тридцати лет и остаться таким наивным? – удивился Михайлов.

Ему явно хотелось напомнить мне о Прокофьеве, но он не решился. Когда совсем стемнело, мы разошлись по казармам…

На следующий день началась артиллерийская дуэль. Первый же залп показал, сколь велика мощь вражеской эскадры. Как позже выяснилось, только с одного борта противник в общей сложности давал две тысячи пятьсот выстрелов одновременно. С равелина жиденько ответила наша артиллерия. И почти сразу стало ясно – дело не в количестве пушек, а в подготовке солдат. Ко дну пошел вражеский корабль. Вдохновленные таким удачным началом, батареи продолжили вести огонь.

В рядах противника возникла неразбериха. Корабли тонули и выходили из строя один за другим. И тогда, вместо того чтобы стрелять по позициям, эскадра перенесла всю силу огня на город. Ядра падали, словно дождевые капли, оставляя после себя огромные воронки. В Севастополе царил кромешный ад. Гром стоял нестерпимый. Дым густой пеленой затянул небо. Мы могли только смотреть – для пехоты дел пока не было. Офицеры начали рассылать солдат на помощь горожанам. А расчеты на равелине трудились на славу. Вот еще один корабль вспыхнул и, показав тупую корму, ушел под воду.

…И вдруг все кончилось. Барабанные перепонки болели. Сперва показалось, что все просто лишились слуха. Дым потихоньку рассеивался, и мы увидели, как эскадра, гордо дымя, отошла на недосягаемую для выстрелов дистанцию. Я не знал, что именно сегодня ночью, на совещании, Нахимов согласился с доводами капитанов и принял решение затопить на входе в бухту семь самых старых парусных кораблей, предварительно сняв с них пушки и экипажи. Это решение было принято, чтобы помешать противнику войти в Севастополь с моря.