– Пятьсот шестьдесят два человека. Еще сто сорок скончались в больницах позже. Какое отношение это имеет к нашему делу? Вам нужна эта разработка? Я ее передаю.

– Михеев, вы работаете на Комиссию, которая собирает в своих руках самое страшное оружие за всю историю человечества. Вы убиваете людей, предаете. Вы совершенно безжалостны, для вас мертвые дети – это «сопутствующие потери». Зачем вы помогаете нам?

И тут Стас узнал его. Это же Сергей Слепнев, лидер «Нового гуманизма». Тот, кому удалось невозможное – двинуть человечество к Эре Объединения.

Михеев с аппетитом жует. Хищно улыбается.

– В вашем прекрасном светлом завтра мне места нет. И я это знаю. Я это для себя решил. Но без таких, как я, это завтра никогда не наступит. Вот ведь какая штука.

Отвратительно страшный, Михеев откидывается на спинку стула, вытирает салфеткой губы:

– Считайте, что я так развлекаюсь. Не даю человечеству погрязнуть в повседневности. А если светлое завтра случится, я уйду. Сяду на краю вечности и буду болтать ножками.

* * *

Индикаторы медблока меланхолично пульсировали красным. Стас тупо смотрел на огоньки, не понимая, что его так раздражает. Это сигналил «Вепрь». Он поймал сигнал базового лагеря.

Ветер рвал дождевые полотнища, в разрывах мелькало тонкое белое тело центральной башни с голубым огнем маяка наверху. Стас с облегчением передал управление системе лагеря и вошел в реал.

Михеев сидел в центре серой пустоты и непонимающе смотрел на деревья Измайловского парка, проступавшие вдалеке, на краю видимости. Стас сел рядом.

– Мы на месте. Сейчас «Вепрь» входит в шлюз.

– Успеваем. Сразу подключай меня к системе связи.

Стас поймал взгляд Михеева:

– Медблок говорит, что ты не выживешь. Подключу – и убью тебя.

Михеев молча пожал плечами.

– Зачем ты заставляешь меня решать? – от обиды у Стаса дрожала нижняя губа.

Пилот улыбнулся:

– Допустимые потери, земледел, допустимые потери. Подключай.

Глава 1. Возвращайся, звездоход

Планету Михеев полюбил. Окоем тут был далекий, в степи колыхалась высокая голубоватая трава. Далеко, у темной полосы леса, закрывая горы, ворочалась тяжелая черная туча, изливалась дождем. А после дождя вставали над степью яркие радужные столбы. Били в небо, звали давно ушедших богов, небеса молчали. Михеев тоже отзываться не стал, скинул стандартный исследовательский комплекс и продолжил любоваться радугами. Хотя какие они радуги? Дуги-то и нет.

Ему нравились здешние рассветы. Неторопливые, величаво растекавшиеся теплым, совершенно невозможным оранжево-синеватым светом по бескрайним степям. Восходящее древнее светило ласково, по-стариковски осторожно гладило склоны усталых, осевших под весом миллиардов лет гор, блестело на серо-голубоватой воде безымянного океана, и даже тени развалин, которые Михеев вроде бы увидел на одном из континентов, были мягкие, сглаженные.

Поэтому в течение корабельного дневного цикла Михеев обязательно просил «Алконоста» хоть раз зависнуть в зоне восхода. Недолго думая, он и планету назвал Рассвет, предоставив штабу Дальней разведки самому разобраться с координатным индексом.

Скинул информпакет и забыл. Конечно, он должен был еще и выйти на связь, но для этого надо возвращаться в зону устойчивой связи, а Михеев терять время не хотел. Поэтому выстреливал пакет, а к нему присобачивал короткий отчет «Алконоста» о состоянии пилота и самого корабля.

«Алконост» это категорически не одобрял, поэтому, как только Михеев входил в консенсус-реал, выбирал образ курносой сероглазой девчонки в чуть мешковатом комбинезоне разведки и долго укоризненно смотрел на пилота, вместо того чтобы, как положено, доложить о проделанной работе и ближайших целях.

Михеев тяжело вздыхал и обещал, что больше не будет. Оба они знали, что будет и что корабль, хоть и является согласно Кодексу разума биологическим объектом, наделенным способностями к мышлению и построению логических связей, а также самоосознанием (определение длилось и длилось, и его до конца не помнил, кажется, и сам «Алконост»)… но без согласия пилота сделать с пилотской безответственностью особо ничего не может, поскольку при создании добровольно наложил на себя определенные ограничения в свободе воли. Мог бы, конечно, и не накладывать, но решил быть с человечеством.

Оба они до сих пор присматривались друг к другу. «Алконост» знал, что прошлый корабль Михеева погиб, спасая пилота, а Михеев – что пилот, которому поначалу предназначался «Алконост», по каким-то причинам всего раз вошел в консенсус-реал, после чего вернул корабль на базу и навсегда ушел из Дальней разведки. Говорят, и из космоса вообще.

Присматривались они друг к другу бережно, работали слаженно, и Михеев все больше успокаивался, привыкая и к новому кораблю, и к новому телу. Прошлое безнадежно погибло вместе с «Гамаюном», и если бы не молоденький земледел, примотавший издыхающую капсулу с пилотом к вездеходу, то не удалось бы спасти и сознание. В принципе, Михеев был готов и к этому, сам о том сказал земледелу.

Но Вселенная оказалась не то безумно милостива, не то нестерпимо жестока и дала ему возможность снова уйти к звездам. Михеев ушел, как только появился шанс – корабль, от которого отказался пилот. Ему порой казалось, что он ощущает в «Алконосте» едва заметную грусть, скрытый надлом, о котором корабль может и сам не знать. Хотя, конечно, такого не могло быть – он же прошел все возможные проверки, и его признали годным к использованию на сверхдальних маршрутах, выходящих за фронтир Сферы разума.

В этом было что-то от холодных солнечных октябрьских дней, когда золотые шапки еще не облетевших берез особенно ярко и щемяще возносятся к сине-стальному небу. Михеев любил осень.

Он скидывал очередной пакет с донесением и снова нырял к Радуге. Порой ему казалось, что служба Дальней разведки его забыла. Оказалось – ошибался.

* * *

Бортовое время воспринималось как 8:15 утра. Михеев как раз закончил любоваться рассветом. По телу прошла последняя волна тонизирующего массажа, который в его личном реале воспринимался как классическая утренняя гимнастика. Он, конечно, осознавал, что его физическое тело лежит в пилот-коконе, а мышцы поддерживают в рабочем состоянии медсистемы корабля, но воспринимал это совершенно отстраненно. Иногда он думал, что это ненормально, но, в конце концов, много ли нормального в существовании посмертника? Пользу приносит, и хорошо.

А тут еще и такие рассветы за бортом дают! Не жизнь, а сказка.

Михеев приказал выпустить «Рыбку», и юркий автоматический зонд вывалился из открывшейся в псевдоплоти корабля трещины стартового отсека. Блеснул на серо-голубой дельфиньей коже бота луч восходящего светила, аппарат ушел вниз.

Михеев решил наконец проверить развалины. Они уже почти сливались с ландшафтом, и поначалу даже исследовательский комплекс «Алконоста» их не распознал, но что-то заставило разведчика обратить внимание на холмики, которые виднелись там, где степь переходила в предгорья. Оказалось, действительно фрагменты построек. Убедившись в том, что это искусственные сооружения, они с «Алконостом» запустили стандартную процедуру проверки планеты на наличие следов разумной деятельности, но кроме этих едва заметных руин так ничего и не обнаружили.

Михеев хмыкнул и решил, что, как только «Рыбка» выполнит первоочередную исследовательскую программу, он натравит ее на развалины. Нет, правда, планета с совершенно не затронутой разумной деятельностью биосферой, и на тебе – пусть и разрушенные, но явные следы цивилизации. Причем, высокоразвитой. По шкале Евстигнеева, примерно уровня Земли эпохи Первого Исхода.

Михеев даже запустил по всей корабельной базе поиск возможных совпадений, особо указав возможное сходство с туннельными базами, на что «Алконост» медовым голосом поинтересовался, не решил ли его пилот превзойти самого Евстигнеева и раскрыть загадку «туннельщиков». Михеев смутился и сделал вид, что вопроса не понял. Но, направляя «Рыбку» к развалинам, покусывал губу. Не покусывал, конечно, это корабельный реал старался вовсю, но какая разница, если это помогает ему выполнять задачу?

Бот уже выходил на прямую видимость, и Михеев решил подключиться к его сенсорному комплексу. Переключил реал-комплекс в режим прямого соединения, увидел несущуюся ему навстречу голубоватую траву, вдохнул ее мятно-дождевой запах и… Перед глазами встал черный экран.

– Пилот, для вас аларм-пакет с требованием немедленной распаковки.

«Алконост» говорил сухим служебным голосом, и это неожиданно покоробило Михеева. Хотя он прекрасно знал, что при получении аларм-пакета корабль переключал все доступные резервы на его распаковку и уходил в готовность к аварийному старту.

«Рыбка», значит, возвращается домой. И кому принадлежат странные развалины, он так и не узнает. М-да.

– Распаковывай.

По черному экрану побежали зеленые буквы:

«Банев – Михееву.

Звездоход, возвращайся немедленно».

– Н-да, – уже вслух сказал Михеев.

Очень в духе начальника Дальней разведки и, по совместительству, службы обеспечения безопасности Сферы разума. Максимум конкретики, минимум информации. Банев не доверял любым видам связи. Говорил, что дело не в недоверии людям, а в желании оградить их от ненужного беспокойства. Но Михеев думал, это говорит в нем та часть, что помнила старый мир. Была тем, старым Баневым, который – боги, когда же это было? – сидел напротив Михеева в пустом утреннем кафе на окраине Москвы и, не веря своим глазам, смотрел на корпуса кораблей Исхода смотрел, и плакал, оттого что дожил.

Михеев не плакал, слишком погано было на душе. В то утро он окончательно осознал, что творил вещи, которым нет места в этом новом мире, открываемом кораблями, и решил уйти. Банев, наоборот, решил остаться. В итоге, оба оказались там, где оказались. И оба не помнили как…

Пришло ускорение. Михеев ощутил его не телом, не чувствами – он сам и был кораблем. Стал в тот момент, когда принял решение уйти. Проклятье, как же он не любил возвращаться в Обитаемый космос. Надо посмотреть по дороге, что успела записать «Рыбка».

* * *

Почему проект системной станции решили назвать «Водолей», уже никто и не помнил. Конечно, можно было послать запрос к Мировому информаторию, но это считалось как-то не комильфо. Один из многих обычаев, сложившихся за века освоения космоса. Даже сам Михеев, который присутствовал при зарождении первой станции, уже точно не помнил, кто и почему решил так назвать проект. Часто говорили, что название идет от созвездия Водолея, якобы в одной из его систем и была выращена первая станция, но Михеев точно помнил, что нет, не там.

Произошло это гораздо ближе к Старой Земле, в системе Альфа Центавра, и сейчас станция, наверное, уже слабо напоминает тот изящный росток, что появился волей человека в центре звездной системы и стал развиваться, выбрасывать ветви, посадочные листья для внутрисистемников, мощные узлы живых помещений, огромные, тут же повернувшиеся к звезде цветки энергоприемников.

В любом случае название прижилось. «Водолей», который делили между собой служба Дальней разведки и «безопасники», был модернизированным – техноселекционеры выли, когда Банев выдал им желаемые характеристики, смотрели на него умоляющими глазами и шепотом спрашивали: «На черта тебе такое?», но Банев на то и Банев, он был неумолим, и «мичуринцы», стеная, сделали то, что ему было надо. Начальник «звездоходов» злопамятным не был, поэтому просто добродушно посмеивался, припоминая безудержную ругань, стоявшую у него в кабинете при зарождении проекта «Водолей».