* * *

Толком вникнуть в записи «Рыбки» Михеев не успел. Хватило времени только просмотреть панорамы облета и основные данные комплекса. Подтвердилось, что это искусственное сооружение и что, как Михеев и предполагал, большая его часть находилась ниже поверхности планеты: не заглубилась в результате оседания, а изначально размещалась ниже уровня почвы. На этом – все. Даже помоделировать внешний облик на основе снимков не успел.

«Алконост» вынырнул в трехмерность, и прямо по курсу Михеев увидел систему, где его с нетерпением – а как же еще? – ждал Банев. Хоть и не любил Михеев эти возвращения, но честно себе признавался: зрелище обжитой системы каждый раз повергало его в восторженно-юношеское состояние, когда любое достижение человечества воспринимаешь как свое.

Отсюда, с границы, система для пилота, находящегося в навигационном реале, напоминала драгоценный камень, переливающийся волнами успокаивающего зелено-голубоватого света. Михеев воспринимал и видимые в обычном спектре «грибы» орбитальных лифтов, шляпки которых светились бело-голубыми и зелеными огнями причальных огней, и синие с фиолетовым отливом обозначения внутрисистемных трасс, и, совсем уже на грани восприятия, спокойно-деловитый насыщенный синий с медвяно-солнечными мазками эмофон системы. Судя по состоянию эмофона, все в порядке, и Михеев облегченно выдохнул. И тут же напомнил себе, что Банев его вызвал явно не для того, чтобы побеседовать о несвоевременных отчетах.

– Я связалась с диспетчерами системы, – заговорил мягким женским голосом «Алконост», – нам дают коридор к станции, личное распоряжение старшего диспетчера системы. Приказано идти на максимально безопасной скорости.

Вот это да, Банев выбил коридор-прим для обычного разведчика. Что же такое ему нужно? Под ложечкой нехорошо засосало – чутье подсказывало Михееву, что такой поспешный вызов может быть связан только с его прошлым. Тем самым, от которого он старался сбежать как можно дальше к звездам.

Михеев. Дурные сны.

Азия. 21… год

Тела были маленькие, худенькие, серо-желтые. Михеев смотрел на их тощие коленки и вспоминал кузнечиков, которые жили на поляне перед домом его родителей. Точнее, дачей, куда они приезжали, начиная с весны, почти каждые выходные, и отец косил лужайку электрической газонокосилкой.

Михеев помнил, как мама каждый раз переживала, что отец жжет слишком много дорогого электричества, но папа только отмахивался – Михеев лишь позже понял, что отец скрывался за стрекотом газонокосилки от всего мира.

Кузнечики выстреливали из-под ножей древней, со следами первоначальной зеленой краски машинки, высоко взлетали в воздух и снова прятались в траве. А маленький Михеев их ловил, с испуганным восторгом зажимал в сложенных ковшом ладонях и вздрагивал, когда кузнечик стукался в ладони, пытаясь выбраться.

Михеев на мгновение закрыл глаза, возвращая сосредоточенность. Надо же, как интересно мозг пытается вытеснить то, что не может уложить на соответствующую полку. Ну, ничего, найдем, найдем полочку. Рационально воспринять и классифицировать можно все. В этом Михееву не было равных, за то и ценили.

– Уровень воздействия? – спросил он молчаливого ассистента, ожидавшего, как и положено, в шаге позади.

Ассистент сверился с полупрозрачной пластиной планшета.

– Мы давали до семидесяти шести процентов от максимума в течение пятидесяти шести часов, – доложил он.

Михеев вдруг обратил внимание, насколько неуместной здесь, среди мертвой деревни в джунглях, выглядит его кремовая водолазка.

Семидесяти, значит, шести процентов. Михеев покрутил цифры в голове, попробовал на вкус. Горьковато, однако. Это, конечно, не пиковый показатель, но тоже близко к верхнему пределу, а пятьдесят шесть часов – это почти трое суток.

– Степень разрушения материала? – сухо уточнил он, не отводя глаз от обтянутых серой кожей коленок. «Материала»… любят в корпорациях эвфемизмы, ох и любят…

– Порядка восьмидесяти процентов, точнее еще не обсчитали, – с виноватой миной доложил ассистент.

То есть около двадцати процентов жителей трех деревень, затерянных где-то в глубокой жопе джунглей, давно погрузившихся в родоплеменные отношения – спасибо тем же корпорациям, – оказались все же невосприимчивы к программе.

Хотя с чего это он решил, что невосприимчивы? Живучи сверх расчетных для данного региона расчетов аналитиков компании, это да. А вот как на них подействовала программа, это еще неизвестно. Они могли оказаться в первых рядах тех, кто с ножами для рубки подлеска – страшными, обманчиво неуклюжими штуками – рванули рубить и резать страшных демонов, в которых программа превратила жителей соседних деревень, истово веруя, что защищают свое новое божество.

Резать и рубить – да, насиловать – ни-ни. Это было одним из главных условий заказчика – обкатать именно этот параметр. Он был крайне важен и назывался очень красиво (Михеев аж непристойно гоготал, когда читал, и испытывал искреннее наслаждение, глядя на рожи корпорантов): «Методы по оптимизации тенденций изменения демографического фактора в зоне проведения экспериментального воздействия на политико-маркетинговые установки местного населения».

Хорошо воздействовало, качественно.

– Проанализировать уровень воздействия установок на выживших. Отдельно ищите тех, на кого воздействие оказалось минимальным. Вообще тщательно ищите тех, кто выбивается из нормы в обе стороны. Если найдете – изолировать, если ранены – лечить. Полная информационная изоляция – это важно. Все понятно?

Ассистент кивнул. Понятно, конечно. И планшет, разумеется, у него в режиме стрима, зашифрованный поток идет к заказчику двадцать четыре на семь.

– Что с отработанным материалом?

Вот же гнида. Задает каждый раз вопрос, хотя прекрасно знает ответ. Но стрим, стрим, корпоративная этика, прикрой свою жопу.

Михеев пожал плечами:

– Как обычно. Полная утилизация.

* * *

– Михеев, это нерационально, – сказал «Алконост» тихо и, как показалось Михееву, с сочувствием.

Он и сам знал, что нерационально, но полное возвращение в явный мир, необходимость разорвать связь с корабельным реалом заставляли его нервничать. Да что там, говори честно, пугали до дрожи. Он знал, что не уникален, через это состояние проходили все пилоты Дальней разведки, разум которых сливался в единое целое с кораблем. Но «Алконост» осознавал, что у пилота были и другие причины не слишком стремиться в Обитаемый космос. Не все причины он понимал, но психоэмоциональное состояние чувствовал, как никто другой.

– Сам знаю, – буркнул Михеев.

Сейчас он бежал по дорожке Измайловского парка, его лесной части. Вбежал с того входа, что на 11-й Парковой и теперь честно пытался одолеть подъем, выводивший на петлю вокруг Серебрянского пруда. Мало ему душевных переживаний, так еще и оболочку надо готовить к столкновению с явным миром. Для чего корабль с полной безжалостностью устроил ему программу физической реабилитации.

– Вот тебе и симбиоз, – пыхтел Михеев, одолевая подъем.

Ну хоть картинку красивую сделал: нежная весенняя листва, запах земли и дерева после легкого дождя и… вот, зараза… малышня на самокатах, которая стайкой вылетела из-за поворота.

– Сосредоточьтесь, пилот, вам надо приводить в порядок рефлексы, – нежно проворковала не пойми откуда появившаяся дева лет двадцати пяти в спортивном костюме. Волосы собраны в конский хвост, лицо безмятежно.

– Конечно, тебе-то что? Создал аватар да издевайся!

Вот и пруд. Подъем позади, уже хорошо.

Девица задорно подмигнула и убежала вперед. Михеев, ожесточенно сопя, повернул налево, уходя с асфальта на дорожку. Ну, конечно, «Алконост» предусмотрел и вязкую, размокшую после дождя глину.

– Спасибо тебе, птичка.

* * *

– Говорит корабль Дальней разведки «Алконост», пилот Михеев. Прошу разрешения на стыковку.

– «Алконост», станция «Водолей». Сигнал вижу ясно, стыковку разрешаю. Нужна ли помощь?

Неизвестный Михееву диспетчер, конечно, уже получил все данные от корабля и знал, что у прибывающих все штатно, но этой фразой всегда встречали все корабли Дальней разведки. И Михеев с удовольствием ответил ритуальным: «Все штатно».

Им выдали направление к верхней причальной ветви. Михеев переключил визор в режим обычного человеческого глаза и с отстраненным удовольствием наблюдал, как растет, заполняя пространство, серо-стальная губчатая причальная ветвь, превращаясь в огромную плоскость, к которой неторопливо подплывал вдоль центрального ствола станции «Алконост».

Михеев сделал прозрачной всю пилотскую сферу и теперь стоял-висел в пустоте. Внизу, под подошвами, сновали деловитые «домовые» – служебные симбиоты станции, проверяя состояние ствола, точечно аннигилируя случайный мусор, выстреливали сенсорные пучки, ощупывая подходящие к станции контейнеровозы, яхты, пассажирские внутрисистемники. Один мазнул излучением по «Алконосту» и вдруг совершенно человеческим жестом выдвинул манипулятор, ткнул им пару раз вверх, давай, мол, поспеши.

Ничего себе, Банев, получается, места себе не находит, если следит за его стыковкой в реальном времени. Что, черт побери, происходит? Ладно, смысл дергаться, скоро он все узнает. Вон уже раскрываются причальные щупальца, расходятся в стороны и нежно обхватывают вытянутое, стремительное тело «Алконоста».

* * *

Как ни готовься, а переход от корабельного синтетического реала, пусть и такого совершенного, как на кораблях Дальней разведки, к настоящей полноценной яви физического мира бьет по нервам. Чтобы этого удара избежать, и проводят курс психофизической декомпрессии, постепенно возвращая пилотов Дальней разведки в мир.

Банев Михееву такой возможности не дал, приказал ограничиться возможностями корабельного медикологического комплекса. Михеев отложил это нарушение правил безопасности в копилочку и решил, что непременно напомнит о нем начальнику службы.

«Как передать это ощущение, что все вокруг другое?» – думал он, шагая по коридорам базы, вежливо раскланиваясь с незнакомыми людьми, которые уважительно кивали в ответ или вскидывали ладонь к виску, видя его шеврон на неброском бежевом комбинезоне.

Тело иначе реагировало на каждый приближающийся предмет. Напрягалось в ожидании столкновения, когда каждое касание бьет током, потому что нервы, мозг и вся прочая человеческая начинка отчего-то считает, что любые впечатления от соприкосновения с реальными предметами должны быть острее, чем в синтетическом реале. Цвета же, наоборот, казались приглушеннее, чем ожидал привыкший к синтетике мозг. От этого возникал довольно сильный диссонанс восприятия.

А главное, во всяком случае для Михеева, – запахи. Неожиданные, сбивающие с толку, непривычные, непонятно с чем связанные. Запахи были повсюду. Этот феномен медикологи тоже хорошо знали, понимали, откуда он берется – самый совершенный синтет-реал опирался на чувственный опыт пилота. Корабль не мог, да и не должен был в целях безопасности, предлагать пилоту ничего из того, что выходило бы за рамки его сенсорного опыта. Поэтому и запахи, которые пилот ощущал в синтете, базировались на его восприятии, привязывались к тем объектам, с которыми их связывал пилот.

Вот, скажем, Михеев почти не помнил, как пахнет сирень. «Алконосту» удалось вынуть какие-то детские воспоминания, скрытые за гранью осознанной памяти, но не более того. И сейчас, вдруг почувствовав легчайший аромат сирени, пилот заозирался, пытаясь понять, откуда этот запах, намертво увязанный в его голове с огромными белыми кистями цветов на дереве и фонтаном, в струях которого бегала ребятня. Он обернулся – по коридору удалялась стайка девушек, они о чем-то шептались, смеялись, и лишь теперь он понял, что сиренью пахла вон та, с короткой, почти мальчишечьей стрижкой, невысокая шатенка.