Настоящей сиренью, ты глянь… Ему показалось, что он нелеп и неуклюж. Стоит посреди бело-золотистого коридора, полного спокойного света, какой бывает только на станциях, где светильники скрыты в толще сверхпрочного пенистого коралла, и крутит тяжелой шишковатой лысой башкой. Загорелой, с намертво отпечатавшимися круглыми отметинами подключения к системам «Алконоста».

– Вот нам только панической атаки не хватало, – пробурчал он себе под нос и пошел дальше, глубоко сунув руки в карманы и остро жалея о том, что отключен от «Алконоста» и корабль не выдаст ему отрезвляюще ехидное замечание в ответ.

– Сам, теперь все сам, как раньше люди жили, – вздохнул Михеев.

Коридор выходил в широкий круглый зал – значит, он уже близко к центральному стволу. Заметил автоматы, здесь их стилизовали под скатерти-самобранки из русских сказок, тронул сенсоры, выбрал стакан морса. Что значит, какого? Клюквенного, конечно. Такого, чтобы от кислинки и холода зубы ломило. С холодом, правда, обманули, но напиток оказался достаточно кислым и прохладным, чтобы окончательно успокоить его и вогнать в рабочее состояние, без которого являться на встречу с Баневым бессмысленно.

Кстати, стоило уточнить, далеко ли от него кабинет начальника. Информаторий выдал на глазной имплант «духа» – персональную навигационную программу, и Михеев отправился за зеленоватой точкой, которая вывела его к ближайшему гравилифту. Три яруса наверх, пройти по коридору до второго поворота направо, третья дверь слева. Михеев резко выдохнул и постучал.

Глава 2. Крылья «Хугина»

– Это было мое решение. Я приношу пользу человечеству так, как умею, – мрачно сказал Михеев.

Смотреть на Банева не хотелось, и он не смотрел. Смотрел в зеленое стекло стола. Банев что-то двигал на подоконнике, позвякивал и похрустывал невидимым.

– Дурак ты, Михеев, – осторожно, пробуя каждое слово на вкус, сказал Банев и добавил, уже уверенней: – Точно дурак. Ты не пользу приносишь. Ты от человечества ушел. Спрятался. Ты себя наказываешь и жалеешь. Что хуже, я, если честно, не знаю.

– Лурье тоже ушел. И пораньше моего. – Михеев хотел сказать это с холодным бешенством, но получилось как-то жалко. Аж уши покраснели.

– Лурье у меня под рукой нет, а ты есть, и ты нам нужен. Нам, людям. От которых ты решил уйти, потому что, видите ли, недостоин жизни в прекрасном обществе будущего и должен искупить свои кровавые преступления непрерывным страданием и принесением пользы. – Банев вдруг со всей силы грохнул ладонью по столу и заорал: – Ты эгоист, Михеев! Ты пещерный самовлюбленный эгоист, который упивается своими страданиями!

Слушать это было совершенно невыносимо, и Михеев очень спокойно представил, как сейчас встанет, одернет куртку, коротко поклонится бушующему Баневу и выйдет из комнаты, тихо прикрыв дверь. Абсолютно спокойный, корректный, готовый к новому глубокому поиску. Но отчего-то он продолжал сидеть, смотреть в стол, а щеки невыносимо горели.

– Ты, Михеев, трус, – с нехорошим спокойствием сказал Банев, – ты попросту сбежал. В тот момент человечество могло себе это позволить, и тебе помогли. Тебя отпустили в космос, где ты мог безопасно погружаться в свою дрянь и слякоть, пережевывать ее и жалеть себя. А сейчас тебя позвали. Как человека. Я лично позвал. Потому что поверил, что ты еще человек. – Он вскочил, заходил по комнате, сунув руки в карманы. – И все еще верю. Хотя дурак.

Желание уйти стало совершенно невыносимым. Забраться в кокон «Алконоста», почувствовать, как он ласково обнимает его, сливается с пилотом – могучий, доверчивый и все понимающий. Запросить в ЦУП-Дальнем задание, дать запрос на ресурсы – ресурсы для нужного полезного дела, а не вот этого не пойми чего, о чем Банев пока толком и не сказал. Но и так ясно: понадобился осколок прошлого. Древний уродливый осколок разорвавшейся гранаты, искалечивший не одну жизнь.

– Я не хочу никого выслеживать. – Слова давались с трудом. Нужно молчать, конечно, Банев только и ждет, чтобы он дал слабину. – Я не хочу никаких погонь и подозрений. Дай мне уйти, Банев, чтобы я думал, что хотя бы сейчас человечество умеет обходиться без тайн и слежки. А позвал ты меня как раз для этого, что я тебя, не знаю?

Банев как-то сразу успокоился. Сел на диван напротив Михеева и принялся чистить какие-то белые круглые орешки. Михеев вспомнил, что давно не ел.

– А ты, значит, так решил. Я, мол, жизнь и мораль свою на алтарь человечества положил, в звездный скит ушел, и человечество теперь пребывает в раю. Абсолютном и неизменном. Конец истории, значит, наступил. Хеппи, значит, энд.

Сейчас снова кулаком по столу двинет, решил Михеев. Банев аккуратно ссыпал скорлупу в изящную корзину у стола и отряхнул руки.

– Ан нет, дорогой мой друг Михеев. Сегодня вот с утра я читал увлекательный доклад группы энтузиастов, которые просят разрешить постройку поселения посередь Маракотовой бездны. Для исследования влияния изоляции на пси-способности младенцев. Младенцев, Михеев! А в Совете ходит по комитетам предложение разрешить добровольцам полную перестройку организма для колонизации Титана, а также, – тут Банев поднял глаза к потолку, читая по памяти, – а также иных планет, терраморфинг которых нецелесообразен с экономической точки зрения, но освоение которых может принести несомненную пользу человечеству. Какое изящество формулировок, а, друг мой? Корпоративщики нашего с тобой прошлого точно пришли бы в восторг!

А знаешь ли ты, Михеев, – он нагнулся к собеседнику, уперев руки в колени, – как продавливает одна из групп Академии наук поправку, позволяющую новый виток разработки полномасштабного искусственного интеллекта, мотивируя это как раз повышением общественной морали и новым уровнем ответственности человечества. И они по-своему правы, друг мой. Оперируют, знаешь чем? Достижениями педагогики и нашим же постулатом о роли социальной среды в формировании личности. Про дискуссию о полном возрождении личности и праве на посмертие тебе рассказать?

Михеев молчал. Было невыносимо стыдно.

– А про то, что Поля Возрождения, где мы пытаемся восстановить полную личность умерших, уже существуют, рассказать? И не просто восстановить, а дать принципиально иной опыт, который им позволит жить снова, но уже на совершенно ином уровне восприятия мира? А? Каково?

«Зачем он мне говорит об этом? – думал Михеев. – О Полях я и сам знаю, об этом подробно есть в Мировом информатории. Но остальное-то зачем?»

– И каждый из «воскрешенцев» – доброволец и понимает, что эксперимент может закончиться, Поля законсервируют и их личности отключат от информационных и энергоресурсов. Проще говоря, они второй раз умрут. Ну так как? Конец истории и райское блаженство? – Банев подался вперед и с искренним наслаждением сказал: – Ты ни черта не знаешь, Михеев.

Разговор получался тягостный и ненужный. Михеев в который раз прокручивал обвинения Банева, находил неотразимые аргументы, уже открывал рот, чтобы бросить в оппонента слова – еще более обидные, еще более правильные, но продолжал молчать. Потому что знал – Банев выслушает. Молча кивнет и отпустит его, Михеева. Даст «добро» на вылет. Но больше никогда не поинтересуется, где сейчас «Алконост», и никогда больше не позовет Михеева. Поэтому пилот сидел и глотал обидные слова. Наконец поднял широкую, тяжелую ладонь:

– Ты не о том говоришь. Хватит давить меня моралью, а то додавишь. И ты это знаешь. Говори уже, что случилось.

Банев откинулся на спинку диванчика и запрокинул голову, с интересом изучая что-то на потолке.

– Объект «Фенрир».

– Твою мать, – четко выговаривая каждое слово, сказал Михеев.

* * *

Молодежь сидела напротив, на том диване, где тремя днями ранее сидел Банев, и внимательно, со спокойным любопытством, смотрела на старших. В основном, на Михеева.

Земледел здорово изменился за эти десять лет. Внешне остался почти таким же, как был, лишь волосы выгорели, да прическа стала еще короче, и из татуировок осталась лишь полоска красных ромбов с точками посредине. Полоска начиналась у запястья и уходила выше, за локтевой сгиб, исчезая под закатанным рукавом линялой легкой куртки с шевроном службы терраморфинга на плече. Михеев насчитал пять ромбов. Пять символов плодородия. Знаков того, что ты засеял планету земной жизнью, приспособил ее для нужд человечества. Интересно, выше есть ромбы? Даже пять – очень и очень круто для десяти лет.

Было во взгляде земледела что-то такое, что заставляло Михеева чувствовать себя неуютно, хотя он знал, что тогда на Энтее поступил совершенно правильно. Информация, которую он должен был отправить в службу безопасности, стоила и его жизни, и жизни земледела. И он снова поступил бы так же и так же приказал бы подключить его умирающее сознание к передатчику, до которого юный в то время земледел, получивший свое первое задание по терраморфингу, тащил его в вездеходе, не зная сна и усталости.

Чудом было уже то, что «Гамаюн», первый его корабль, спас пилота ценой своего существования, вторым чудом – сообразительный и умелый земледел. А третьим – то, что Михеев сумел прийти в себя на борту рейдера «Сергей Павлов» и вспомнить последнее, что запечатлело ускользающее сознание, – лицо плачущего земледела, шептавшего что-то искусанными в кровь губами.

Михеев выздоровел, нашел своего спасителя, протянул земледелу руку, тот молча двинул его в ухо и ушел. Михеев не обиделся.

Но при разговоре с Баневым ту встречу вспомнил. Сразу, как только начальник, вернувшись к своей обычной невозмутимой деловитости, сказал:

– Кандидатуры для команды я тебе уже подобрал.

– Ну нет, отбирать я буду сам, – с наслаждением сказал Михеев, видя, как недовольно вытягивается лицо Банева, – точнее, есть уже кандидаты, главное, чтоб они согласились.

Терраформист, вернее, старший терраформист, специалист по освоению планет с особо сложными условиями Станислав Игоревич Светлов и пилот суборбитальной авиации, неоднократный призер гонок фамильяр-ботов, потомственный эмпат Кейко Яновна Мацуева. С обоими судьба свела Михеева за последние десять лет. Если говорить точнее, это были единственные люди, чьи орбиты за последние десять лет пересеклись с жизненной орбитой Михеева, не считая Банева и медикологов службы Дальней разведки.

Можно было, конечно, счесть это случайностью, но Михеев знал: там, где дело касается объекта «Фенрир», случайностям места нет.

А вот Кейко почти не изменилась. Как смотрелась девочкой-подростком, когда они с «Алконостом» вытаскивали ее фамильяр-бот из протуберанца, на пути которого ее угораздило оказаться, так и осталась миниатюрной сероглазой первокурсницей, в лицо которой хотелось всматриваться, настолько необычными и притягательными были его черты.

Михеев смотрел за точными выверенными движениями земледела и думал, что не ошибся в выборе. Стержень, что чувствовался в парне уже на Энтее, окреп, Стас превратился в очень спокойного и уверенного в себе профессионала, но, похоже, не растерял своей юношеской тяги к приключениям. Иначе ромбов в татуировке было бы гораздо меньше – в профессии терраморфиста всякое случается.

– Так зачем вы нас вызвали, старший? – обратился Стас к Баневу.

Михеева он подчеркнуто игнорировал, и тот подумал, что мальчишеского в Светлове осталось куда больше, чем ему показалось поначалу. Кейко с самого начала молчала и только переводила взгляд огромных серых глазищ с Банева на Михеева, а потом на Стаса. Интересно, что она чувствует и какие выводы делает?

Михеев вдруг понял, что его удивляет – абсолютное спокойствие и доверие молодых к тем, кого они называли «старшими». Уважительное спокойное доверие, ничего общего не имеющее ни со слепой верой, ни с преклонением перед авторитетом. Наверное, оно основывалось на полной убежденности в том, что умудренные опытом старшие не могут желать им никакого зла. Ошибаться – да, могут. И в Стасе чувствовалась решимость отстоять свое мнение, возразить, если будет нужно, жестко выразить несогласие. А вот Кейко была куда более загадочной. Почувствовав интерес Михеева, девушка открыто и прямо посмотрела на него. Но ничего не сказала.