Андреа Беллини: Лишь бы не работать. Истории о современном искусстве

© Andrea Bellini, текст, 2023

© Музей современного искусства «Гараж», 2025

© Artguide s.r.o., 2025

© Timeo, 2023

© ABCdesign, макет, 2025

Поэт измышляет миражи —
Обманщик, правдивый до слез,
Настолько, что вымыслит даже
И боль, если больно всерьез.

Но те, кто листает наследье,
Почувствуют в час тишины
Не две эти боли, а третью,
Которой они лишены.

И так, остановки не зная
И голос рассудка глуша,
Игрушка кружит заводная,
А все говорят – душа.

Автопсихография. Фернандо Пессоа^[1].Пер. А. Гелескула

Хотя рассказанные в этой книге истории отчасти навеяны реальными событиями, в основном они являются плодом моей фантазии. И если кто-то узнает себя в одном из персонажей, это будет его личный выбор, сделанный на свой страх и риск. Это книга не о ком-то конкретном, а скорее обо всех нас и, конечно же, об авторе, нарисовавшем свой забавный и отчаянный автопортрет. По правде сказать, слишком уж надеяться не стоит, но и слишком уж отчаиваться тоже. Нужно понимать, что мир несовершенен и мы тоже.

1
Уже не в моде

Несколько дней назад мой приятель-галерист, поедая одну тартинку за другой, поделился со мной грустной новостью. Ни на минуту не забывая о харизме и плюясь смесью спритца и арахиса, наш оракул изрек: «Знаешь, галеристы больше не в моде. Возможно, мы зашли слишком далеко», – продолжил он развивать свою туманную гипотезу о том, почему этот вид деятельности впал в немилость. Действительно, после Второй мировой войны галерист очень даже неплохо проводил время как минимум еще лет шестьдесят. Харизматичный вершитель судеб молодых художников в переломную эпоху, арт-дилер пользовался этим, пока мог, то есть пока работал рынок. Убежденный в том, что он судьбоносная фигура, галерист правил бал, как до него это делал куратор, а еще раньше – художественный критик, а если совсем углубиться в прошлое, то и художник эпохи Возрождения. «Теперь же, – сокрушался мой друг, – ситуация поменялась, нас стали избегать. Лучшие из художников смотрят на нас с подозрением, мы стали людьми второго сорта, аутсайдерами, зачумленными». Теперь он, с его рассеянно блуждающим взглядом и неотразимой белой бородой, казался мне уже жертвенным агнцем, ожидающим, когда опустится занесенный над ним невидимый меч истории. В самом деле, если подумать, у него был повод для беспокойства. В последние годы сфера искусства, находясь в глубоком экзистенциальном кризисе, начала испытывать недоверие к рынку, заявлять о необходимости возвращения к сути вещей, к аутентичности и даже к гражданской ответственности. Некоторые вполне достойные идеи, ставшие уже общим местом за пределами сферы искусства, теперь начали циркулировать в ней, как штамм вируса, и сеять хаос в самых слабых умах, то есть среди большинства. Все началось с совершенно искреннего разговора о важности архивов, потом о концепции agency^[2], потом об антропоцене, потом о деколонизации, технофашизме и, наконец, об экстрактивизме. Одержимо все это повторяя (патология, которую нейропсихиатры называют эхолалией), кураторы выставок, люди массовой (то есть никакой) культуры, убедили себя, что они наконец окультурились, почти магически, без каких-либо усилий, благодаря лишь божественной интуиции. Испытывая мучительное чувство вины и сведя следование священным этическим принципам к скорбному причитанию, кураторы поверили, что тем самым они вновь обрели моральный капитал, а вместе с ним и право беспрепятственно функционировать еще несколько десятилетий. Просто чудеса самовнушения!

Как бы то ни было, за эту добродушную и в конечном счете безобидную путаницу между вовлеченностью и отстраненностью расплачиваются именно галеристы – так, по крайней мере, считал мой приятель. Слегка задетый сказанным, я не знал, что ему на это ответить, и в итоге решил просто его утешить: «Не переживай, вы тоже, как и мы, кураторы, найдете способ снова вернуть уважение к себе. На складах и в хранилищах все еще полно произведений, которых вы раньше не удостаивали вниманием. Например, работы художниц, которых еще несколько лет назад вы считали просто чьими-то женами. Достаточно лишь порыться в правильных местах – и вы вернетесь к своим обычным путешествиям и вечеринкам». Услышав про такую перспективу, наш оракул, как мне показалось, воспрянул духом и наконец спросил меня: «А ты как? Как твои дела?» – «Да ничего, – ответил я. – Пробую писать, но моя проза так себе, пишу по наитию, левой пяткой».

2
Абстрактное искусство

М. В. влетает в ресторан, где у нас назначена встреча, энергия бьет у нее через край, как поток воды, который вот-вот прорвет плотину. Ее возбужденное состояние не имеет конкретной причины, это напрягает меня и заставляет быть начеку. Ее тонкие, вечно трескающиеся губы покрыты блеском, на полсантиметра выползающим за их пределы. История М. В. проста и, как жизнь каждого из нас, почти что банальна. Два ее красавца-сына, которые были воспитаны в атмосфере исключительной заботы и на которых никогда не жалели средств, уехали учиться в Лондон. А дальше – пустота. Не зная, о чем заговорить, я спрашиваю ее о бывшем муже, на что она легко отмахивается, как будто отгоняя муху, и отвечает, что все это в прошлом, что она об этом больше не думает и что теперь это все совершенно неважно. Она вернулась к учебе – вот это новость, – но боюсь даже представить к какой. «Я учусь в магистратуре на экономике в сфере искусства в Лозаннском университете», – говорит она мне, буквально сияя от этой прекрасной новости. Она дважды в неделю посещает пары, дико загружена, и у нее не остается ни на что времени. Все ее ищут, чтобы о чем-то попросить: организовать вернисаж, наладить связи какой-то галереи или пропиарить какой-то ресторан. Разумеется, в последнем случае речь идет не об обычном ресторане, а о небольшом симпатичном заведении с новым «концептом», которое будет работать только пятнадцать дней. Идея принадлежит повару-самоучке – человеку просто фантастическому, эксперту по джазовой музыке и директору художественной ярмарки. «Настоящий талант. Мы с ним чем-то похожи», – изрекает она уверенно. Тут вспомнив обо мне, она спешит поздравить меня с моей последней выставкой. «Наконец-то у тебя получилось собрать сплоченную команду». Я понимаю, что она хочет прибавить еще один запоминающийся эпитет, но не может подобрать подходящее слово и поэтому предпочитает снова вернуться к своей персоне. Она уже не считает интересным покупать искусство, вкладывать кучу денег в приобретение произведений, обреченных на хранение на каком-то пыльном складе за городом. С коллекционированием она покончила – пришло время ставить в центр фигуру художника. «В центр чего?» – пытаюсь я выяснить. «В центр того, что интересно людям», – отвечает она. Насколько я понимаю, говоря о людях, она имеет в виду своих друзей-коллекционеров, входящих в своего рода клуб для избранных. Они будут просто счастливы, если их пару-другую часов поразвлекает создатель всего того хлама, который они жадно покупают, каждый раз надеясь, что заключают сделку века. Тут М. В. заказывает морковный салат и начинает есть его с безразличным видом, без аппетита – просто потому, что так надо. Частички моркови падают из уголков ее рта, напоминая дождь из опечаток, и замедляют ее певучую речь. Теперь она бесплатно предлагает мне свою помощь, правда непонятно какую. Но за чашкой кофе приходит «время для признания», говорит она, прижимаясь ко мне плечом, как будто это ее неотъемлемое биологическое право. «Надеюсь, ничего личного», – пытаюсь я улыбнуться. «Конечно же нет, – отвечает она с наигранным кокетством. – Я просто хотела тебе признаться, и надеюсь, ты не станешь меня за это презирать, но у меня проблемы с пониманием абстрактного искусства».

3
Точно фильм снимаю

Вот уже несколько лет я с переменным успехом занимаюсь Биеннале движущихся изображений. Мое утомленное тело постоянно подвергается натиску художников и кураторов, работающих на (всегда экстремальной) грани кино и видеоарта. По большей части меня просят внести свою лепту – помочь с продакшеном или привлечь к участию какую-то институцию.

Пару дней назад я обнаружил на электронной почте письмо от двух художников – А. и Т. К письму был прикреплен файл с проектом фильма и просьбой о встрече, на которую по разным причинам я вынужден был согласиться, хотя и прекрасно понимал, чем она закончится.

Спустя пару дней они приходят ко мне. А., в джемпере канареечного цвета и черно-белом галстуке, хитро улыбается и, кажется, доволен собой. Т. напоминает воздушного духа: никогда не знаешь, где он витает в данный момент. У него угловатое лицо, большие квадратные очки в стиле 70-х прикрывают блекло-зеленые глаза, напоминающие горный луг, с которого недавно сошел снег.

Вместе ли они? Не знаю, да и это неважно. Важно лишь то, что они решили работать вместе. Правда, «работать» скорее образное выражение. Этим утром у меня хорошее настроение, и мне хочется сохранить его как можно дольше, поэтому, прежде чем они начнут свой рассказ, я предлагаю описать им, как представляю себе повод для нашей встречи. Эти двое, явно повеселев, с облегчением отвечают, что готовы внимательно меня выслушать. «Итак, ребята, могу предположить, что ситуация была такая. А. проснулся утром в более подавленном состоянии, чем обычно, и, вдоволь назевавшись, принял важное решение пойти и сварить лучший кофе за день – первый. Пока он засыпал в воронку молотый кофе, на него вдруг снизошло одно из тех откровений, которые могут изменить ход всей жизни. „Точно фильм снимаю“, – подумал он про себя. Не в силах справиться в одиночку с потрясением и внезапно нахлынувшими эмоциями, он позвонил Т. и предложил снять фильм вместе – лучше объединить усилия. Как настоящий итальянец, А. прекрасно понимает, что, если неудачу нельзя на кого-то списать, лучше ее с кем-то разделить. Вуаля! Вот и вся история, ребята», – завершаю я свой монолог. Оба от души смеются, нисколько не обижаясь. И я понимаю, что все так и было.

Я признаюсь им, что не успел прочитать три страницы их текста, и прошу вкратце изложить сюжет фильма, который они собираются снимать. Они мне отвечают, что речь идет о чем-то между реалити-шоу и роуд-муви. «Очень интересно», – вру я без зазрения совести и спрашиваю: «Что именно вы хотели бы снять? Какая там должна быть атмосфера?» Кажется, на этот счет они пока не определились. Тогда я начинаю опять с предположений: «Итак, вы хотите снять фильм о вашем поколении, вероятно во время пандемии, или хотите рассказать о каком-то невербальном опыте, который меняет сознание?» Застигнутые врасплох моими предположениями, которые, возможно, кажутся им неуместными, они переглядываются и выбирают вторую гипотезу, которая им кажется привлекательнее. «Действительно, – цитируют они меня, – это должен быть фильм, который передает некий меняющий сознание невербальный опыт».

«Хорошо. А сюжет, сценарий и диалоги у вас уже прописаны?» Тут они совсем смущаются, и я понимаю, что так далеко вперед они еще не заглядывали. То, о чем я интуитивно догадался по их письму, подтверждается. У них есть только «воля» к созданию фильма, но это не кантовская добрая воля, соответствующая долгу. Их воля неопределенная и печальная – это воля самоутвердиться, прославиться. Их цель – только в упоении от ее достижения.