Лунный камень (страница 2)

Страница 2
(Седален)

И именно в этом цикле складывается еще один принцип, на котором в дальнейшем выстроится специфический павичевский (пара)историзм. Повествование разворачивается вокруг судеб царя Душана и кесаря Хрели Драговоли, причем автор использует и исторические данные, и данные легенд, нанизывает эти элементы, реальные и вымышленные, на сюжетную нить, дополняя их как образами, позаимствованными в народном эпосе, так и авторскими метафорами. В поэтическом тексте Павич находит идеальную для себя формулу создания фантастической прозы: «Два мира – реальность и ее иллюзорное воплощение – у Павича слиты воедино достоверной литературной нитью. Эта связь закономерна и неразрывна. Реальный или истинный мир с существующими топонимами, людьми и историческими событиями нередко является для Павича канвой повествования» [8].

При глубоком погружении в тексты, созданные Павичем, может сложиться впечатление, что он гораздо лучше ориентируется в прошлом, нежели в настоящем: «Мои корни – это Византия, не только сербская и греческая старина, но и многие другие культуры восточного христианства, которые возникли на этих основах. Таким образом, я могу говорить только от имени этой культуры» [9]. Переплетение времен особенно заметно в цикле «Новые городские стихи», где лирический герой, уроженец ХХ в., высказывается по-барочному образно и сложно, обращаясь то к сербскому просветителю Досифею Обрадовичу (1738–1811), то к литератору Симеону Пишчевичу (1731–1797), перенесшимся в век ХХ.

Чтобы не узнали его заставы Марии Терезии
Он снял сапоги, полные дождя 1744 года,
И серьгу, сквозь которую прошёл XVIII век,
Носит украдкой на пальце
Чтобы не узнали его заставы
Переоделся поэтом
Больше не пишет мемуары и тихо читает рифмы
Венскому ТВ.

(На мясном рынке в Вене)

Интересно, что в дальнейшем Павич не будет переносить исторические фигуры из их эпохи в настоящее (самый резкий перелом времени и стиля ждет читателя в стихотворении «Одиссей на острове Скиросе»); напротив, его настоящее станет настолько похожим на прошлые эпохи, что упоминание мобильного телефона может показаться читателю чужеродным для современности павичевского типа, наполненной старой мебелью, традиционными рецептами, старомодной манерой одеваться и говорить. Особенно говорить!

Если читатель хорошо знаком с прозаическим творчеством Павича, то он непременно обнаружит в его поэзии и другие элементы, которые станут основными для поэтики его будущих произведений. Так, например, секта ловцов снов из «Хазарского словаря» начала зарождаться еще в «Возвращении Теодора Спана»

И продолжают наши сны
в словах-скитальцах наших сниться

и в «Палимпсесте»

во сне ощущаю ступнями босыми,
что вещи меняют тени.

А сюжетный твист «Внутренней стороны ветра» – в «Деметре»:

Грустно, что я однажды проснусь
в чьей-то чужой смерти

и в «Стихирах»:

И мы проснулись лишь не стало жизни
Проснулись к жизни что дана не нам

Сборник «Палимпсесты» открывается стихотворением «Эпитафия»; эпитафией же читателю начнется «Хазарский словарь»: «на этом месте лежит читатель, который никогда не откроет эту книгу. Здесь он спит вечным сном». В этом же сборнике помимо «Икара» переработаны мифы об Эдипе и Деметре. Спустя более чем двадцать лет появится роман «Внутренняя сторона ветра», в основе которого окажется (вывернутый наизнанку) миф о Геро и Леандре.

Мотивы сна и смерти, и их взаимосвязанность, ярко проявившиеся уже в поэтических сборниках, – постоянные элементы всего творчества писателя. Герои Павича обладают как реалистичной, так и нереалистичной мотивацией (онирической и фантастической), что способствует размыванию границ между реальностью и вымыслом. В пространстве сна, в котором отсутствуют время, расстояния и языковые барьеры, существует лишь осязаемый мир образов. Смерть предстает как вечный сон или как место встречи, а также может быть переходом в новую сущность или окончательной точкой на пути. Смерть в текстах Павича имеет множество проявлений и является такой же пластичной, как сон, и неизбежной, как течение времени.

Поэзия Милорада Павича, безусловно, не стала его визитной карточкой. Вершиной его творчества был и остается «Хазарский словарь», в котором сходятся воедино более ранние и из которого исходят более поздние тексты Павича [10]. В поэзии он стремился создать пространство для обновления традиции сербского стиха и творческой преемственности с наследием сербского Средневековья и барокко, восстановить византийскую духовность, найти корни национального мифа и установить продуктивность универсального круга цивилизации, который не знал бы преград – ни временных, ни географических, ни духовных [11]. Специфика творческого метода Павича проявляется именно в соединении несоединимого; вступив на литературную сцену, он становится одновременно поэтом эпохи барокко и писателем постмодернизма.

Предоставляя читателю возможность самому прокладывать себе путь к истокам павичевских сновидений, удаляюсь.

Евгения Шатько

Из сборника «Палимпсесты»

Эпитафия

К дыму над очагами льнут обогреться птицы
и первые снежинки тают
Подобно ветру под водой показывается и вскипает
чёрное ночное молоко со дна реки глубокой дольней
Льётся по миру блуждая вдоль молочных троп
и обвивает можжевельник белоствольный.
В моих глазах снег в слёзы обращается
и веки лишь смыкаю

Сквозь капли эти далеко и чисто
я взор бросаю с щёк своих: пред ними
Сделался чёрен ветер, а деревья стягиваются ко мне
как будто к водопою звери
И замыкают ряд вокруг меня.
Сосны пробуравили туман верхушками
И рвут, взрастая с его дна
в какой-то странной вере.

Кречеты под сводом золотым меж
низким небом и высоким лесом листопада
Летают тропами, боясь, чтоб ветви
их в стремительном усилье роста не пронзили.
И я болезнь ношу подобно сердцу
и смерть моя во мне сегодня рада;
И знаю, что мой рот – кладбище предков,
что похоронены в словах, как в некой тризне
И слышу: доски мне строгают
всюду, где мои губы мимоходом обронили
Имена вещей; и я лежу во всяком слове,
во всяком погребён из вас для жизни.

Симпосий

Пир передо мною. Над кровлей осень
и в очаге листья и гнёзда.
Сказали и сделали:
распахнём кареты дверь в дверь с твоей комнатой
Из немытых глиняных плошек
станем есть лунный свет
И молодые сады, что полнят
свои босые тени листьями и плодами вишни.

Красивые, грязные руки плеснут нам
в чашу заячьей крови, полной чужого солнца.
Сказали и сделали, но я ничего не тронул,
лишь одну виноградину да павлинье перо.
В моём сердце кладбище
под его крестами берёт начало река
Рот мой полон пепла, ибо хлеб свой
я обмакивал в пламя.

И уши полны слёз из моего сна,
и лишь птицам их пьющим знаком этот вкус
Страшный набат любви напрасно
отбивает годы в моей груди:
Я не слышу, что звук этот уж тысячу вёсен
убивает аистов на лету и тушит свечи
На песчаном полу храмов, где растёт священное
           древо.
На солнце вышли святые
И в багряном владетели. И страшны они
от времени и оттого, что явились из мрака
И оттого, что голодны и моей трапезы жаждут.
А я беру лишь одну виноградину, да павлинье перо.

Horror vacui*

Боюсь пустых садов, в моём затерявшихся сердце,
в которые мне путь неведом,
Ведь не я выбираю птиц, что на ветви их
садятся, и своих посланников зловещих
Мои предки уже, быть может, отправляют
в их неведомые кроны,
И мои воспоминания становятся старше меня

Тонут в прошлом, я же их не властен удержать.
В подсвечнике, что я несу
Гаснут столетия
от трепыханий птицы страха в моём сердце
Обращаюсь в кубок в нём бронзовый олень
Вновь и вновь захлёбывается, когда мне плещут крови

Или, словно лютня, вздрагиваю от чужих касаний,
и тяжёл, и глух от брошенного в меня серебра
И умерший предок будоражит мой покой
отправленными сквозь века стенаниями.
О, древняя Дева страха, ты, что проливаешь слёзы,
Полные ушедших вёсен,

Твои ли эти ужасы,
ужасы зрелой исчезнувшей самки,
Что блещут, погружённые в меня,
как жемчужина в створки кровавой раковины,
Раскрывая меня под неслышным суровым взглядом
старше моих глаз?

Икар

Одалживаю мёртвым свой язык,
когда, переняв песнь у праматерей своих,
Птицы поют имена страшных ветров,
улетевших с Земли.
Покорные теперь, я узнаю́ их ныне
по именам, перенятым у птиц,
Отправляясь во второй раз
из страшного яблока рождения к звёздам.

Вкруг меня текут два времени в одночас,
как два обруча музыки новой,
И лишь моя пуповина их связывает,
и я, дважды рождённый,
Чрез пояса своих матерей из плоти и земли
обращаю свой взгляд назад
И вижу, как текут с гор ручьи голосов
и звуками полнится долина

И лишь одна тишинная река
вьётся посреди Земли
Как дым, струящийся под мост,
хотя корабль уже уплыл.
И пугаются птицы глухого дыма,
и поют имена страшных ветров Солнца
Но тишинная река впадает в небо
заглушая голоса их.
И я слышу её сквозь оба своих рождения
и лишь я один в реку тишины
Погружаю своё слово
и одалживаю мёртвым свой язык.

Качели над кладезем имён

Где блуждаешь ты, взор мой, без меня сквозь мои сны,
за волшебным следуя видом, пусть и спят твои очи?

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Если вам понравилась книга, то вы можете

ПОЛУЧИТЬ ПОЛНУЮ ВЕРСИЮ
и продолжить чтение, поддержав автора. Оплатили, но не знаете что делать дальше? Реклама. ООО ЛИТРЕС, ИНН 7719571260

[8] Пијановић П. Милорад Павиђ у еволутивном луку српске прозе / Павићеви палимпсести; [Зборник радова] / Ур. С. Рогић. Бајина Башта: Фондација Рачанске баштине, 2010. C. 95–96.
[9] Поповић Р. Први писац трећег миленија: животопис Милорада Павића. Београд: Дерета, 2002. С. 5.
[10] Delić J. Hazarska prizma, URL http://www.rastko.rs/knjizevnost/pavic/studije/jdelic-prizma.html#_Toc46901713
[11] Potić D. Lirski nagoveštaj. URL https://www.rastko.rs/knjizevnost/pavic/knjiz_portret/10_pkp_potic.html