Горан Петрович: Бумага

© 2024, Vear Bogosavljević Petrović + Published by agreement with Laguna, Serbia

© Савельева Л. А., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Перевод с сербского Ларисы Савельевой

* * *

Если иметь в виду размеры мира, то литература, все то, что до сих пор написано, представляет собой всего лишь цитату, выделенную при попытке объяснить сущность человеческого рода.

Об этом скромно говорит в том числе и «Роман дельта», как в целом, так и каждая его отдельная книга.

Лишь человек иногда может состоять из того, чего в мире нет, потому что оно было потеряно или его никогда не было.

Вот почему на этом привилегированном месте нет цитат, цитата появится тогда, когда вы перевернете страницу…

Рекрутирование
Первая часть

Огонек

Серебряный наперсток

Последние наставления

Огонек

«Не бойся, ты не один, мы здесь вместе»

ЗДЕСЬ ЕЩЕ КТО-ТО ЕСТЬ?! В то же мгновение он перестал писать. Очень осторожно приподнял кончик пера над бумагой, боясь, как бы оно его не выдало, если хоть чуть-чуть скрипнет. Прислушался, но пока больше ничего не было слышно…

Однако в том, что огонек светильника на столе затрепетал, сомнений нет. Это предупреждение. Преданное ему пламя уже не раз своевременно предсказывало и приближение тех, кому он задолжал деньги, и появление целых трех заплаканных девиц, которые утверждали, что понесли от него, и двух обманутых разъяренных мужей со зловеще опущенными головами, на которых, казалось, вот-вот прорастут настоящие рога, и одного поэта, насчет стихов которого он сказал, что основное их отличие от всех других состоит прежде всего в том, что они от других стихов не отличаются, после чего поэт поклялся его поколотить…

Так что коли у иных людей есть сторожевые собаки, которые яростно лают и клацают зубами, то у него имеется только крохотное пламя. Рядом с ним он чувствовал себя в безопасности. А ничего больше ему и не надо.

ОВЦЫ И РЫБЫ. Однако похоже, что на этот раз он опоздал. Потому что уже через пару трепетаний пламени кто-то постучал в дверь. Не особо сильно, но достаточно для того, чтобы огонек совсем утратил покой… Он прошептал:

– Ш-шш-шшш… Успокойся, верь мне… Не бойся, ты не один, мы здесь вместе… Давай-ка, выпрямляйся.

Слова ободрения не подействовали, пламя испуганно подрагивало на самом кончике фитиля из овечьей шерсти внутри светильника, наполненного рыбьим жиром, и, судя по природе овец и рыб, этот огонек, самый робкий среди всех иных огоньков, не мог загореться от чего бы то ни было другого… За все годы верной «службы» он никогда не угасал сам собой, он дрожал, трепетал, но не затухал, пока «хозяин» не решит сам загасить его серебряным наперстком, чтобы спрятать и его, и самого себя. А ведь даже самые страшные сторожевые собаки не стыдятся поджимать хвост и оставлять своих хозяев на милость и немилость и взбешенных кредиторов, и девушек, не знающих, из чьей постели они встали поутру, и мужей, узнавших, с кем накануне легли в постель их жены, и поэтов, погрязших в тщеславии.

Поэтому, хотя он часто голодал и плохо одевался, последних денег на самый лучший рыбий жир и самую тонкую овечью шерсть он никогда не жалел. У него были проверенные поставщики, которые распознали эту его страсть и удваивали, а то и утраивали цену на свои товары. Стоило ему отвернуться, как они говорили: «Фанатик! Даже поддерживать огонь в знаменитом маяке порта Мессины стоит дешевле! Эх, побольше бы таких чудаков, где б мы были!»

Он знал, что перекупщики его обманывают, но не менял их, коль скоро они поставляли ему то, что лучше всего подходило его светильнику. Иногда казалось, что всё заработанное своим писанием он вкладывает в то, чтобы питать пламя, в свете которого он мог бы продолжать писать.

ДОХОДЫ… А много он не зарабатывал, потому как редко брался за рифмованные хвалебные тексты, которые заказывали знатные люди и богачи. Не хотелось, чтобы после ужина его стихи читали вслух жирными ртами, сквозь бороды, полные крошек, рыбьих костей или даже черешков и косточек от маслин, неизменно рыгая в каждом особенно возвышенном месте, копаясь в зубах кончиком языка всякий раз, когда слова кажутся им непонятными…

И переписывать долговые обязательства для купцов он тоже не хотел… Правда, однажды все-таки взялся за это дело, да только ничего из этого не вышло, потому что он уменьшил прибыль ростовщика, «укоротил» все многозначные числа… Под конец цифры не сошлись, а прощание с торговцем растянулось на целый час. Именно столько рассвирепевший купец гонялся за ним по всему Неаполю, чтобы деревянной линейкой длиной в один локоть – точно такой отмеряют самые дорогие и изысканные ткани – на глазах у всего города снять мерку с кожи у него на спине… И не догнал купец его лишь благодаря слишком низко натянутым веревкам для сушки белья на одной из улочек. Его спасло густое изобилие развешанных нижних юбок цвета снежной метели, в которой он и спрятался… И оставался там гораздо дольше, чем было необходимо, не прекращая глубоко дышать даже тогда, когда уже достаточно надышался воздухом.

Ладно… Но все-таки многие могли бы задать вопрос, а за счет чего же он жил. Ответ был бы таков: как раз за счет тех, кто задает такие вопросы. Тех, кто из любопытства готов и заплатить кое-что, дабы хоть одним глазком заглянуть в его мир, совершенно иной, чем тот, в котором они прозябают самым обычным образом.

КРОМЕ ОГОНЬКА… Насчет всего остального, что требовалось ему, когда он писал, особо беспокоиться не нужно…

Светильник был самый обыкновенный, из обожженной глины, без украшений, важно, чтобы он служил, держал и не пропускал рыбье масло, которое постоянно стремилось из него вытечь…

РАЗНЫЕ ПЕРЬЯ… Его не беспокоил вид пера, которым он пишет, особенно же равнодушен он был к тому, как выглядит верхушка, важно, чтобы острие было срезано под правильным углом и он мог ясно «составлять» слова.

Какие там гордые, крикливые альбатросы, видавшие морские волны и окруженные пеной скалы?! Какие чванливые с выпяченной грудью тетерева из древних лесов, зазнавшиеся, с течением времени забывшие, что они принадлежат семейству куриных?! Особо остановимся на переоцененных дворцовых павлинах, которые еще больше возвысились над обычными курицами и чьи слишком крупные перья только мешают, лезут автору в глаза, и, чтобы от них защититься, приходится то и дело на них дуть…

Что до него, то его пером могло быть и перо из хвоста цесарки, особенно если ему понравится крестьянка, которая продает эту цесарку на каком-то рынке… И тогда он заводит с крестьянкой разговор, умоляя ее позволить отщипнуть от товара одно-два пера. Да ему даже бывает достаточно ущипнуть только ее, уверяя, что этого никто не увидит… В конце концов цесарку ощипывают не ради перьев, а ради того, чтобы она окончила свою жизнь в кастрюле с супом, так что этого никто и не заметит.

В конечном итоге, что касается его как писателя, то писать он мог и пером заурядного городского голубя, который на каком-нибудь рынке в грязи и пыли под ногами прохожих еще совсем недавно топтался под прилавками среди внутренностей только что очищенной рыбы и мух, слетевшихся на требуху животных… Не осознавая во время своей голубиной, земной прогулки, что одним только своим пером, использованным для писания, он всем тельцем поднимется куда выше, чем ему когда-нибудь удавалось с помощью двух крыльев.

Господи, просто какая-то птица, а ведь может своим пером для письма вознестись на недоступные высоты – над грязью и пылью, над мухами и выброшенными частями внутренностей…

Над натянутыми веревками для сушки белья и нижних юбок неаполитанских девиц…

Над кафедральным собором Успения Пресвятой Богородицы, чей звон провозглашает: Santa Maria Assunta… Assunta Maria Santa…

Над городом Неаполем, который, если посмотреть с церковной колокольни, все больше ширится, простирается и влево, и вправо, словно ошалев от радости…

Над полными амбарами, внушительными бочками плодородной Кампании^[1] и надутыми парусами судов на всем пространстве Средиземного моря, которое на востоке называют Левантом…

Над всем известным нам миром, а возможно, и до той точки в высоте, откуда весь наш мир так далек, что вообще не виден.

А если и виден, то едва ли он размером больше зернышка перца под ногами Господа! Там, где рядом, вероятно, роятся и другие миры похожих размеров…

А человек? Забыл он или не забыл, кто его сотворил, откуда он, из какого он рода и из какой семьи происходит… Он может весь свой век тщеславно карабкаться наверх или с упорством топтаться на одном месте, да только без такого вот простого пера не уйдет он дальше себя самого, сколько бы ни старался.

СТОЛ… И под конец. Так же, как он был равнодушен к светильнику или разновидности пера, не особо заботился он и о своем столе-конторке, старом и отслужившем свое…

Зачем ему новый?! Неужели для того, чтобы они годами привыкали друг к другу до тех пор, пока локоть правой руки не отполирует в определенном месте деревянную поверхность, куда ему приходится опускаться, подобно тому, как опускался бы он на плаху перед невидимым палачом.

Новый стол всегда бывает у тех писателей, которые столом редко пользуются и избегают долго держать на нем вытянутую руку, поди знай, кто тот палач, который поднимет топор… Но когда они не опускают руку вдоль тела, а упорно пишут, то они становятся мертвецки холодны, – не потеют, лбы у них не увлажняются, глаза не слезятся, – они знают, что уже всё улажено, обо всем договорено, что отрубят чьи-то другие руки… Чьи? Неважно. Важно, что это не их руки… И что они могут представлять себя храбрецами.

И не беда, если эти писатели испортят новый стол каким-нибудь напитком, случайно пролившимся мимо рта… Или маслом… Такое со столами в портовых тавернах случается часто, когда за ними кутят и играют в карты, а бывает, что используют их и для срамных дел, если девушка невинна и позволяет воспользоваться собой… Их же столы служат делу творческому, здесь оно рождается, а потом дает им возможность в тех же портовых тавернах, если есть охота, и кутить, и играть в кости, и пользоваться наивным девичьим восхищением к писательскому ремеслу.

Он же не стеснялся и хлеб резать на том же столе, за которым пишет, что такого, если нож у него иногда и сорвется, не страшно, коли соскользнет на дерево… Или же порежет ему руку, пусть даже до кости. Он считал, что хлеб и рукопись в своей основе служат одному и тому же: кому-то ублажают желудок, а кому-то насыщают человеческий дух. Одно без другого не бывает, не существует.

Не стеснялся он и поставить на стол стакан с мокрым снаружи дном, поэтому стол «помнил» каждое его пьянство… А четыре ножки, вот ей-богу, «помнили», как он однажды рядом с ними упал вдрызг пьяный и принялся как своих любимых обнимать и целовать их, а потом свернулся рядом калачиком и заснул… Утром он был с бодуна настолько, что вряд ли смог бы сам, не держась за ножки, встать на ноги.

Не стеснялся он и треснуть по столу кулаком, когда дело шло у него не так, как он замыслил… А старый стол-конторка все это терпел, возможно, потому, что чувствовал, что и его владелец себя не жалел. Нисколько. Видимо, ему, писателю, все это было еще больнее.

Серебряный наперсток

«Вот, изволь, чтобы меньше ранить пальцы»

ПАЛАНКИНЫ И ПОРОДИСТЫЕ ЛОШАДИ.

Все же было у него нечто такое, чем он особенно дорожил. Серебряный наперсток, который ему подарила мать в самом конце своей жизни – единственную ценную вещь, которую она приобрела за весь свой век работы портнихой.