Мария была всем известна, половина знатных дам и господ Неаполя доверяли одной только ей, приносили свои самые изысканные вещи, чтобы она их снова подрубила, поправила, нитками прихватила места, где ткань начала расползаться… Все эти богачи лично появлялись у швеи, служанок и слуг к ней не посылали и были единственными аристократами, заходившими на улицу бедняков. Узкую, но такую длинную, что точно неизвестно, где она начинается и где кончается. Мальчишкой он насмотрелся там на запыхавшихся носильщиков с наглухо закрытыми паланкинами, пестро разрисованными и залакированными. Насмотрелся и на богато украшенных белых и черных лошадей, переступавших, высоко поднимая копыта, словно они на параде…

А как-то раз и сам, сидя в седле, увидел свою улочку. Дело было так. В самом ее начале, если это действительно было ее началом, какой-то всадник с печальным выражением лица остановился возле него, чтобы спросить, знает ли он, где живет швея Мария. Мальчик ответил, что это его мать и что он может показать ему дорогу, но это довольно далеко, так что условием стало: «А посадите меня на коня!»

Всадник печально улыбнулся и протянул ему руку: «Залезай!»

Мальчик был маленьким, так что всадник без труда втащил его наверх и посадил перед собой. Улица отсюда выглядела иначе. Красивее. Человек с печальным лицом пригнулся, чтобы кое-что объяснить: «Животное следует уважать, поэтому тебе нужно, чтобы движения твоего тела гармонировали с его движениями… Так… А теперь, босоногий наездник, бери уздечку и вези меня…»

Еще раз он смотрел на свою улочку хоть и не из самого паланкина, а с его крыши. Дело было так. В самом ее конце, если это вообще был конец, некая госпожа приказала носильщикам остановиться и высунула голову из паланкина, у нее была весьма тонкая, длинная шея, и она хотела у него спросить, не знает ли он, где живет швея Мария. Он ответил, что это его мать и что он может госпожу к ней направить, но это не близко и он согласен при одном условии: «А посадите меня на крышу!»

Госпожа печально улыбнулась и приказала носильщикам: «Посадите мальчика на крышу!»

Он был маленьким и не таким уж тяжелым, но казалось, что носильщики совершенно не расположены нести еще и мальчишку. Однако им пришлось согласиться. Сверху улица выглядела иначе. Красивее. Госпожа с длинной шеей еще раз высунулась из паланкина, чтобы сказать ему: «Паланкин сделан из розового дерева. С весьма тонкими досками, чтобы было легче. Поэтому он очень хрупкий, держится скорее благодаря лаку, чем своей конструкции, поэтому прошу тебя сидеть наверху спокойно, чтобы не проломить крышу! Ну, а теперь, босоногий господин, веди нас…»

Когда его мать Мария умерла, дамы в закрытых паланкинах и господа верхом на породистых лошадях перестали появляться на ее улочке. Не было надобности. Что бы им теперь делать на этой бедняцкой улице, у которой никто не знал начала, а тем более ее конца?!

ТКАНИ, НИТКИ… Через материнские руки и пальцы, исколотые иголками, прошли все самые лучшие и самые дорогие ткани, какие только существуют.

Шелк из тутового дерева – настолько легок, что если человек зажмурится, он теряет уверенность в том, действительно ли на нем одежда из такого шелка… А если спит на простынях из шелка тех самых шелковичных червей, которые питаются только листьями шелковицы, он никогда не уверен не только в том, накрыт ли он хоть чем-то, но и в том, а есть ли что-то под его телом…

Бархат – тяжелая ткань, настолько трудная в изготовлении, что кто знает, сколько тысяч локтей в длину, отчасти купленных, а еще больше захваченных во времена Четвертого крестового похода, прежде всего в Константинополе, было распорото на ниточки для того, чтобы ткачи в своих мастерских на Западе обучились способу его невероятно сложной выработки…

Вельвет – настолько тяжел, что одеваются в него лишь самые могущественные или же те, кто хотят так выглядеть перед другими, но как-то рано стареют, идут согнувшись под тяжестью своего богатства и величия, и случается, что даже падают и никогда больше не могут встать на ноги…

Пурпур – шерстяная пряжа, ткань цвета крови живого человека, теплая настолько же, как и кровь, струящаяся по венам… Однако если не дай боже хозяин преставится и его кровь начнет темнеть, так и ткань становится все более темно-красной… И начинает остывать, как остывает кровь, которая больше не течет, не движется в мертвом теле…

Дамаст – ткань, напоминющая густо сплетенную клетку, в которой сидят узоры цветов, плодов граната, журавлей, горностаев и крылатых драконов… Так что званый вечер, где много гостей, одетых в дамаст, где звучат смех и песни, на самом деле похож на грустную встречу клеток из тончайшего материала, в которых пожизненно заключены цветы, гранаты, журавли, горностаи, крылатые драконы…

Брокатель – рельефная ткань, подушечки пальцев нащупывают целый мир… А если вы прикоснетесь к брокатели на теле любимой женщины, ткань может глубоко задышать и даже кое-где лопнуть, как лопаются почки весной…

Парча – особенно прекрасная ткань с нитями драгоценных металлов, а нередко в нее вплетали и жемчуг, и горный хрусталь, и полудрагоценные или драгоценные камни. Некоторые дамы в парче напоминают сундуки, полные всевозможных сокровищ, накопленных их мужьями. Такие сокровища обычно надежно хранятся под замком, но богачи время от времени не могут удержаться, чтобы при удобном случае не показать их завистникам.

Это были всего лишь некоторые из тех тканей, что прошли через израненные руки Марии. Ну, разумеется, всякий, кто обращался к швее, должен был захватить с собой и соответствующие нитки, обычно настолько дорогие, что продавали их, отмеривая длиной большого пальца. Поэтому у каждого торговца тканями и нитками всегда имелся на подхвате мальчик младшего возраста с маленькими ладонями. Торговля тканями не для тех, у кого крупные кисти рук, и тем более не для тех, у кого длинные предплечья… Таким место в пекарне.

ШЕЙНЫЕ ПЛАТКИ, ВОРОТНИКИ… Через руки Марии и ее израненные пальцы проходили такие предметы одежды, которые стоили целого состояния, но еще чаще другие, те, что по какой-то иной причине были важны для их владельцев… И вообще не казалось странным, что речь идет, например, всего об одном только платочке… Или о любимом воротнике, который завязывался спереди шнурком и подходил ко всем платьям, которых никогда не бывает достаточно. Или же о левой или правой перчатке. В зависимости от того, какой из них чаще пользуются…

«Можете ли вы с этим что-то сделать, он немного поизносился?» – произнес всадник с печальным лицом, доверяя швее носовой платок, подаренный ему некой госпожой, это была несчастная любовь, платочек действительно поизносился от частых вздохов и от того, что всадник постоянно подносил его к носу и губам.

«Можете ли вы с этим что-то сделать, он немного износился?» – сказала та самая дама с длинной шеей, доверяя швее воротничок, подарок любовника, который от постоянного использования и страсти прилегал к ее шее плотнее, чем нужно, и действительно натирал ей кожу.

«Можете ли вы с этим что-то сделать, на обеих есть по несколько маленьких дырочек, надеюсь, ремонт не окажется слишком дорогим?» – сказал некий банкир, доверяя швее пару перчаток, он всегда пересчитывал деньги правой рукой, но, закончив, тут же левой проверял, не обманула ли его правая… Само собой, он не забыл спросить: «Не дадите ли вы мне бесплатно воспользоваться какими-нибудь другими перчатками, чтобы не терять времени, пока вы не закончите работу?»

«Можете ли вы с этим что-то сделать, у меня нет в жизни другого развлечения, кроме как целыми днями проводить время у открытого окна, облокотившись о подоконник?» – спросила одна матрона, демонстрируя заношенные рукава своего так называемого выходного платья, то есть того платья, в котором она любила появляться у окна.

В конце концов через руки Марии прошла и часть епископского литургического облачения с вышитыми золотыми нитками ангелами, тот кусок ткани, который сзади обнимает шею, а спереди спускается двумя широкими лентами… В одном месте его прожгло свечой во время торжественной мессы, посвященной Святой Анне.

Что это был за епископ, швея не знала, но и он прибыл лично, правда, из большого паланкина не вышел. Удивительно, как четыре плечистых носильщика с таким большим паланкином смогли пройти по столь узкой улице. Однако изнутри паланкин выглядел еще больше, и, когда Мария туда вошла, ей показалось, что она находится в капелле. Епископ оказался человеком весьма крупным, тут же находился и небольшой алтарь с распятым Христом, а рядом с ним стоял огромный букет свежих цветов, при этом в паланкине было совсем не тесно, здесь еще могли поместиться и два-три министранта^[2], а слова епископа: «Я спешу!» – прозвучали так же гулко, как это бывает в самом большом храме.

Разнеслось эхо, и тогда швея, разворачивая прекраснейший кусок ткани, произнесла: «Я могла бы взяться за эту работу, но только не нарушая очереди! Примерно через месяц! Больно много накопилось всего для бедняков, которым не во что одеться!»

Его Преподобное Превосходительство был ошеломлен: «Только через месяц?! Но я же…»

Мария перебила епископа, поглядев на него сквозь прореху в одеянии, которую надо было зашить: «Ваше Превосходительство, если посмотреть отсюда, я не вижу никакой разницы, вы такой же, как все другие! Вам придется подождать, я уверена, что и Святая Анна^[3] не имела бы ничего против! А возвращаться вам придется пешком по улице, боюсь, что паланкин застрянет между домами, если вы попытаетесь продолжить свой путь в этом направлении! И носильщикам скажите, чтобы отправлялись обратно вперед спиной, развернуться здесь у них никак не получится!»

Да, Мария чинила и одежду обычных людей, ту, что сшита не из благородных тканей. Делала она это с таким же желанием и усердием, хотя и без какой-либо платы. Или же произносила, утешая: «О том поговорим, когда у тебя будет…» Хотя все знали, что такой день никогда не наступит.

Короче говоря, епископ прибыл в другой раз, причем в гораздо меньшем паланкине, более скромном. И заплатил не только деньгами. Принес в подарок Марии серебряный наперсток, возможно, даже более дорогой, чем сумма, о которой они договорились. И сказал: «Вот, изволь, чтобы пальцам не было так больно».

ВОТ ТАК… Мария и трудилась всю свою жизнь, она ведь рано овдовела. А все то, что заработает, всё до последнего гроша тратила на учебу сына, платила за занятия с лучшими учителями, штопая и латая чужие платки, воротники, перчатки… Каждый грош тратила на то, чтобы ее единственному ребенку, когда тот вырастет, было легче.

Оказалось, что он не хотел писать за других, постоянно что-то делал «как бы для себя», едва успевая расплатиться с поставщиками овечьей шерсти и рыбьего жира для своего светильника-пламени.

Мария никогда не предостерегала сына, он, поди, знает, чем занимается, а сама-то она и подписаться-то не умеет. Никогда не предостерегала, почти до самого конца своей жизни, когда как-то утром почувствовала, что оно последнее… И тогда решила больше не работать, чтобы перед смертью хоть немного отдохнуть… Сняла с пальца серебряный наперсток и сказала: «Этот твой светильник. Когда ты на него дуешь, тебе неприятно. А когда гасишь его двумя пальцами, сначала облизнув их, то однажды можешь обжечься. Вот тебе мой наперсток, прикроешь им пламя, и светильник погашен. Вот все, что я смогла для тебя сделать».

НАСЛЕДСТВО… Позже он много лет подряд всегда носил серебряный наперсток во внутреннем кармашке. Вдруг ему понадобится… Но в ту ночь он использовал его несвоевременно. Чего ждал, не знал и сам… Должно быть, ему слишком уж понравилось то, что написал, и он слишком понадеялся на то, что стук в его дверь прекратится сам собой.

Но как нам известно, такого никогда не бывает. Тем более если тот кто-то, кто стучит, видит в дверной щели полоску света.