Последние наставления

«И никаких прощаний с родными, я этого терпеть не могу!»

ПРЕЖДЕ ЧЕМ ОН ОТКРЫЛ… Жалко. Ему нравилось все то, что он уже написал. Как начал, ему уже пришло в голову то, что будет дальше, но тот кто-то никак не унимался. Продолжал стучать. Кто это таков, он понял еще до того, как открыл дверь.

Снаружи доносился голос немолодого уже человека:

– Ну что ж ты пальчиком стучишь, сынок?! Смотри, не вывихни его! А может, ты тот парнишка, который в праздники собирает по домам милостыню?! А ты уверен, что тебе подходит военная служба?

Сразу после этих слов отозвался молодой голос:

– Извините… Пожалуйста, я могу и кулаком ударить.

Тут начались удары. Теперь даже конторка затряслась – буквы из-под пера прыгали, слова сдвигались, строчки искривлялись… Больше не было смысла продолжать начатое и делать вид, что тебя нет…

Опять зазвучал более старый голос:

– Да что это с тобой, сынок?! Не рукой, пусть даже и сжатой в кулак, так это делают сборщики налогов, те, что арестовывают вещи, такое ниже нашего достоинства… Солдаты ударяют ногой! Изо всех сил, видишь?

Тут уже удары кулаком действительно сменились ударами ногой…

После ударов ногой снова послышался молодой голос:

– Вот так? Теперь хорошо?

Вновь зазвучал голос старшего:

– Для начала неплохо. Но можно и сильнее. Не сомневайся. Ты солдат, стоящий перед дверью! Это твоя работа! Еще сильнее! Будь настойчив, как я, не отступай! Тут же появится!

Другой запыхавшийся голос, звучавший гораздо моложе:

– Спасибо вам, что мне показали… На учениях нам об этом говорили, но тренироваться мы не тренировались… Не очень-то это просто. Сейчас тепло, а нам приходится носить эти сапоги и перчатки, я весь мокрый.

Старший голос начал почти утешающе:

– Ничего страшного в этом нет, со временем привыкнешь… И запомни, сапоги и перчатки делают тебя воином. А то б ты был похож на парнишку из сиротского дома, которому шутки ради дали на время шапчонку и одежду, а оружие доверили только на одно мгновение ради игры… А теперь давай-ка вместе, одновременно, изо всех сил, чтобы он нам наконец-то открыл! Раз, два, три… Удар!

КОГДА ОН ОТКРЫЛ… Его ждала темнота. В доме от огня в светильнике за его спиной на высоком столе, за которым пишут стоя, большой помощи не было. Он освещал только отложенное перо и лист бумаги под ним.

Для начала он рассмотрел: четыре штанины, заправленные в четыре сапога, и четыре рукава, засунутые в четыре перчатки…

Потом медленно, со страхом поднял взгляд вверх и увидел воротники… А над ними, хотя можно было бы сказать под шапками, обнаружились два лица. Одно более старое, давно не бритое, с твердым выражением… И одно молодое, точнее говоря, очень молодое… Оно казалось безбородым.

Лицо старого военного, можно было бы сказать ветерана, казалось, стало еще более твердым, когда тот приказал:

– Пойдешь с нами!

Лицо молодого солдата оставалось точно таким же вдохновенным, когда он восторженно призвал:

– Пойдемте, вас зовет королева. Прошу вас, ради нее!

Ветеран грубо рявкнул на молодого солдата:

– Сынок, солдат никогда не говорит, почему и куда идет. За солдатом идут без всяких объяснений! И тем более без просьб! Давай-ка, повтори, чтобы я услышал, справишься ли ты с этим!

Молодой солдат постарался:

– Пойдемте с нами!

Однако какой-то черт никак не оставлял его в покое, и в результате он добавил еще кое-что:

– Возможно, дело затянется, возьмите с собой всё необходимое… И ваши перья, и светильник, если вы к ним привыкли…

Ветеран снова рявкнул:

– Нет, сынок… Нет, ни в коем случае… С солдатом уходят сразу! Без объяснений куда и зачем, без личных вещей! Перья он получит от королевы. Получше чем те, что у него есть! А раздобыть хороший светильник будет нетрудно, насколько я вижу, нелегко было бы найти худший, чем этот его.

ДО ЭТОГО ОН ЕЩЕ НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛ… Но ему показалось, что сейчас подходящий момент:

– Разумеется… Но только могу ли я… могу ли я докончить хотя бы фразу? Всего несколько слов…

Более старый солдат действовал неумолимо:

– И никаких прощаний с родными, я этого терпеть не могу!

Может быть, ветеран его неправильно понял, он попытался объяснить:

– Да у меня никого и нет. Живу один, не будет никаких слез, объятий, попыток вырваться… Речь идет только о нескольких словах…

Младшему солдату, похоже, было неприятно, и он разговорился:

– Да оставьте… Будете там писать. И больше, и вдохновеннее. На радость королеве, на радость подданных Неаполитанского королевства, на общую радость всех, до кого дойдет эта история… Будете писать во время похода, сколько вам угодно и все что угодно… А это ваше вы однажды спокойно закончите после возвращения. Кроме того, это просьба королевы. Которую, правда, отвергнуть нельзя никак. Впрочем, я могу улучшить ваше настроение уже сейчас… Участие в этом походе оплачивается! Причем весьма солидно, пиастр^[4] за слово! Знаете ли вы, сколькие откликнулись? Говорят, что кроме вас отобрали еще только девять человек, самых известных… Нам нужно очень много солдат, чтобы защититься от желающих, которые являются ко дворцу без приглашения… Кричат перед воротами, бьются об них: «Откройте, и мы бы что-нибудь написали!» Целые полностью вооруженные отряды из десяти человек разгоняют их, а чтобы собрать всех вас, избранных, по городу разослали всего лишь несколько военных. Давайте, не можем же мы, взяв писателя под мышки, тащить его по этой слишком жаркой ночи и слушать ругань выглядывающих из окон. Любопытные заснут, как только мы пройдем мимо… Наш путь лежит в прославленный Амальфи^[5], туда, где королева хочет купить бумагу… Все будет торжественно, весело, это вовсе никакой не военный поход, никто не пострадает, тем более не погибнет!

Ветеран выкатил глаза и не мог поверить своим ушам:

– Браво, сынок, рассказывай, рассказывай поподробнее… Ты и про нашу численность рассказал… И даже выболтал, куда мы направляемся… болтай отсюда и до самого Амальфи… А что же ты не рассказал еще и про то, какой цели послужит эта бумага?! Во время войны ты бы и до утра головы не сносил из-за всего этого.

И подтвердил эти слова резким движением указательного пальца на уровне адамова яблока.

– Смотри на меня и запоминай… Значит, так, тут и легче, и быстрее всего можно оторвать голову от стебелька шеи!

И продолжил хриплым голосом:

– Я твой покровитель, опекун, но мне до тебя дела нет… За такое мне приказали бы тебя уничтожить! Поначалу ко мне прикрепят кого-нибудь вроде тебя, чтобы доучить солдатской службе, но только мы станем друзьями, сблизимся как отец с сыном-первенцем, как вдруг придет приказ уничтожить его – задушить, резануть ножом по горлу, воткнуть штык между третьим и четвертым ребром… Имей в виду, в таком случае ты как жертва будешь меньше всего сучить ногами… Если прикажут, хряпну тебя по затылку, да так, что ты ничего и не почувствуешь!

А потом закончил по-родительски доверительно:

– Сынок, я больше такого выносить не могу, кто знает, сколько времени мне понадобится, чтобы забыть тебя, а мне хотелось бы прожить мою старость спокойно… Благо тем, кого сыновья убивают во сне: такие отцы и не знают, что их постигло ночью, их сон мгновенно срастается со смертью… Отец, который убивает сына, страдает гораздо больше… Ну почему я должен, родной ты мой, каждый день трястись за тебя и за себя?!

И поскольку молодой воин стыдливо повесил голову, а тот, к кому стучали в дверь, больше не имел, что сказать, ветеран с твердым выражением лица резко произнес:

– Хватит! Дискуссия закончена!

И отошел на шаг в сторону, чтобы суметь еще раз с силой ударить ногой по открытой двери – по-видимому, для того, чтобы усилить впечатление от своего приказа:

– Выступаем!

ДВЕРЬ… От последнего удара огонек светильника в доме наклонился и задрожал от страха.

Ввиду этого внутри больше ничего не было видно, в том числе и светильника с налитым в него рыбьим жиром, в котором был укреплен витой локон овечьей шерсти.

Ввиду этого не было видно ни отложенного в сторону пера… Ни наполовину исписанного листа белой бумаги на высоком столе.

В темноте остались и те первые слова, с которых все началось… Возможно, они были и последними.

Молодой солдат действительно не годился для такой службы. Перед тем как все трое двинулись, он вежливо и аккуратно прикрыл дверь, чтобы та не стояла столь ужасающе открытой – дом без огонька светильника выглядел как засохший глаз.

Поход
Вторая часть

Штанины, рукава

Время войны

Запутанные рыбацкие сети

Сентябрьский день

Ступни, ладони

Кончики мечей, шпоры

Штанины, рукава

«А что вы скажете, если мы будем вам платить?»

CONGREGA DEI CARTARI… Бумага из города Амальфи, маленького, но некогда знаменитого приморского государства, была особенно ценна тем, что для ее приобретения покупателю было недостаточно иметь, чем за нее заплатить. Когда и у кого владельцы мануфактуры еще в XIII веке научились изготовлять тончайшую первоклассную бумагу из поношенной одежды, осталось не вполне ясным, но они в течение следующих двух столетий не только весьма обогатились, но и стали очень влиятельными. В конце концов они ознаменовали свою мощь основанием цеха «Congrega dei Cartari».

Цех, который на западе и севере Европы назывался гильдией или ганзой, а на востоке эснафом, принимал, в частности, решения о том, кому можно продавать бумагу. Или же о том, что этот кто-то ни в коем случае не заслуживает того, даже если предлагает за нее в десятки раз больше, чем установленная стоимость.

Одному такому богатею из Милана писал член конгрегации, подчеркивая разницу между противоборствующими партиями гибеллинов и гвельфов. Первые поддерживали, как говорят, священных германских императоров, а вторые – пап: «Наша бумага – не палата посреди вашего надменного города, которую всякий может купить только потому, что занимался спекуляциями или же близок к предательской фамилии Висконти^[6]. Есть и другие производители бумаги – и в Милане, и в Болонье, на берегу озера Гарда, да и о тех, из Фабриано, вы тоже, несомненно, слышали… Итак, существуют и другие виды бумаги, вы свободно можете приобрести их в количестве, соответствующем вашей суетности. Мы в настоящий момент не имеем возможности удовлетворить требование некоего гибеллина, учитывая то, что мы уже и так пошли вам на уступки, ведь наш ответ вы получили на листе бумаги, являющейся гвельфской».

МЫ НЕПРИЯТНО УДИВЛЕНЫ… Эта бумага предназначалась прежде всего папе и папской канцелярии, дворам и членам королевских семейств, считалось, что обычный человек, а иногда и дворянин низкого звания ее недостоин. Опять же и не каждый папа мог ее иметь, та семерка французского происхождения с резиденцией в Авиньоне никогда не получила ни одного листа бумаги с водяным знаком креста и уж тем более необходимого количества для объемных кодексов, которыми они намеревались оправдать свои раскольнические действия. Им, по-видимому, было невозможно открыто отказать, и патриотические члены конгрегации из Амальфи почти семьдесят лет находили самые разные оправдания.

Одному из пап, а именно последнему французскому папе Григорию, член конгрегации писал: «Святой отец, нам совершенно не понятно, почему вы не получили нашу посылку?! Мы неприятно изумлены. Похоже, что Авиньон слишком далек, и мы уверены, что нечто подобное не могло бы произойти, если б Святой престол вернулся в Рим, туда, где и находится естественное место правления нашей Церковью… С начала осени и далее мы и так никому не посылаем бумагу, зачем ей в дороге мокнуть и пропитываться влагой?! Попробуйте обратиться в Фабриано, ведь это гораздо ближе, и для них никто не настолько „далек“, чтобы отказаться от выгодной сделки…»