С ПОЛЬЗОЙ УПОТРЕБЛЕННЫЕ ДЕНЬГИ… Цех из Амальфи раз в месяц собирался в тамошнем Храме Святого Духа и тайным голосованием рассматривал заявки на покупку. Тот, кто в первый раз хотел получить хотя бы одну пачку их бумаги, должен был внести вперед половину стоимости заказа. В случае отказа задаток покупателю не возвращался.

Одному из них член конгрегации написал такой ответ: «Мы не можем вам компенсировать переведенную сумму ввиду того, что половина ее расходуется на проверку того, кто вы есть. А еще и более важно – кем вы были. Можно было бы сказать, что, по сути дела, вы заплатили не за половину заказа, а за проведенное нами расследование о вас. То, что вы недостаточно честны для того, чтобы пользоваться нашей бумагой, вас не обрадует, но знайте, что деньги вы употребили с большой пользой, наконец у вас есть шанс узнать о себе кое-что не совпадающее с мнением тех, кому вы платите намного больше, чтобы они вам льстили».

А ЧТО ВЫ СКАЖЕТЕ, ЕСЛИ МЫ БУДЕМ ВАМ ПЛАТИТЬ?

Для того чтобы дело вообще дошло до торговли, новый заказчик должен был кроме задатка подать и основное описание того, о чем он собирается писать. Не все, что взбредет человеку в голову, достойно бумаги. Чаще бывает ровно наоборот, считали члены «Congrega dei Cartari». Только самые возвышенные духовные мысли, самые важные соглашения и договоры о мире, описи честно заработанного имущества и завещания, которыми завещатель оставляет состояние больным и убогим, могли быть написаны на их бумаге. Кроме светского содержания конгрегация охотно уступала и тем, кто изучает мир в целях составления географических и морских карт. Раз уж зашла речь о чертежах и рисунках, можно добавить, что привилегиями пользовались и художники, скульпторы, архитекторы, изобретатели новых музыкальных инструментов…

В случаях, когда оказывалось, что кто-то из них не имеет дара, ему посылали короткое письмо: «А что вы скажете, если мы вам заплатим за то, чтобы вы перестали творить?»

«FILIGRANA»… Тот, кто хоть когда-нибудь обманул доверие конгрегации и записал на бумаге из Амальфи нечто, не имеющее никакой ценности, попадал в «черный список» и никогда больше не мог купить эту бумагу, даже если предлагал за нее собственную жизнь. Тот, кто хоть раз купил лист бумаги из Амальфи для кого-то другого, того, кто был в «черном списке», и сам попадал в разряд нежелательных персон.

Если бы кто-то задал вопрос, как конгрегация могла проверить, что каждый владелец листа бумаги на нем напишет, кому его подарит, то ответ был бы таким – каждый лист из Амальфи имел особый водяной знак.

Надо сказать, что в этом не было ничего странного. Другие мануфактуры тоже клеймили свой товар особыми водяными знаками, а богатые покупатели даже могли потребовать отмечать бумагу их личной меткой. Бывали и причудливые пожелания, например, один нунций^[7] захотел, чтобы его водяной знак был двойным, в виде контуров его ушей, то бишь «mie due orecchie»^[8], при этом левый водяной знак должен был отстоять от правого, как того требовала ширина головы. Головы нунция, разумеется. Чтобы, как он сказал, «в случае чего не было никакого недоразумения». Ведь его водяные знаки не могли бы быть такими же, как очертания ушей другого человека, если бы тот склонился над листом бумаги. Ибо если нет полного совпадения, значит, на принадлежащей ему бумаге сейчас преступным образом пишет кто-то другой… Или того хуже – переделывает то, что нунций уже написал.

К самым часто встречавшимся водяным знакам, что становилось понятно, если полистать одну-две пачки бумаги, относились следующие: «croce» (крест), «corona» (корона), «giglio» (лилия), «pinnocchio» (шишка), «spade» (меч), «bandiera» (знамя), «tridente» (трезубец), «cervo» (олень), «cavallo» (конь), «mannaro» (вампир)… На всех таких листах были как будто вышиты контуры перечисленных узоров, а на самом деле бумага на этом месте была просто более тонкой и более прозрачной.

Водяной знак «отпечатывался» потому, что на сито, в которое наливали бумажную кашу, накладывали сделанную специальным сплетением крест-накрест особую тончайшую медную проволочку, скрученную в желаемый узор, и жидкость в этом месте просачивалась медленнее… Небольшая модель иногда была сделана попроще, а иногда являла собой настоящее маленькое произведение искусства, изготовленное в филигранной технике в ювелирной мастерской. Поэтому водяной защитный знак некогда назывался лишь одним словом: «filigrana». И когда говорят слово «филигранный», не правда ли, сразу всем понятно, что речь идет о шедевре, о тончайшем мастерстве. Такое слово есть в любом языке, и к нему ничего не нужно прибавлять ни до, ни после, оно само по себе говорит о совершенстве.

Вот что известно об обыкновенных водяных знаках, но тот, из Амальфи, был не таким, он был видим только при особых условиях и под особым углом. Если кто-либо задаст вопрос: при каких условиях и под каким углом водяной знак из Амальфи был видим и вообще каким образом его получают, то письменный ответ будет гласить: «Всё в свое время, наберитесь терпения!»

СЕБЯ ВЫ ЗНАЕТЕ ЛУЧШЕ… А если кто-то задаст вопрос: что делала конгрегация в том случае, если кто-то ее обманет, например, на бумаге из Амальфи составит договор о браке, который не соблюдает? Ответ будет следующим – производители бумаги таким мстили, при очередном заказе на бумагу продавали такую, на которой буквы долго не живут, исчезают через одну-две недели. Только такой человек составит список должников, включив в него бесчеловечно высокие проценты… А в один прекрасный день на бумаге об этом ни буквы, ни цифры, все исчезло, сотни счастливчиков вздохнули с облегчением, снова взялись брать в долг, чтоб повеселиться…

Одному такому, чьи документы внезапно исчезли с бумаги, член конгрегации написал: «Вы воображаете себе, что наша бумага должна держать слово, при том, что вы сами поклялись и свою клятву нарушили! Мы не уверены, что можем сказать, каким образом вы, несчастный, сможете осознать, кто вы есть, но когда осознаете, просим не извещать нас об этом!»

ДРУГИЕ ЦЕННОСТИ… Хотя поговаривали, что конгрегация прибегала и к более жестокой мести, чем волшебное исчезновение слов. Например, несолидному покупателю продавала бумагу, изготовленную из одежды больных, и бывало, что такой заказчик покрывался прыщами, заболевал корью или какой-нибудь кожной болезнью, вызывавшей появление перхоти…

Бывало, что какой-нибудь высокородный господин, втайне от своей невесты переписываясь с любовницами на бумаге из Амальфи, в деталях описывая, каким именно образом он желал бы их ласкать, неожиданно заболевал чесоткой. Или и того хуже – прелюбодея поражала оспа, нарывы обезображивали его лицо, и никто больше не хотел даже глянуть на него, а уж тем более к нему прикоснуться.

Одному из таких член конгрегации писал: «В сущности, нам очень жаль… Но теперь, когда вам не нужно обращать внимание на то, как выглядит ваше лицо и тело, мы уверены, что вам откроются некоторые другие ценности!»

БУДЬТЕ ДОВОЛЬНЫ… Злые языки утверждают, что цех больше всего разбогател из-за эпидемии чумы. Только после одного «покоса черной смерти» остались тысячи мертвых. А ее «коса» затупляется только после того, как пройдется по целым странам. Рискуя заразиться, покойников раздевали мортусы^[9], обязанностью которых было собирать и сжигать мертвечину, грязная работа, хуже ее и не придумаешь… Так, на пыльных выгонах, на окраинах городов, а иногда и дальше от них возле разинутых пастей гротов, труднодоступных пещер, в низинах возле естественных или же выкопанных для могил ямах вырастали целые стога серого цвета – зачумленные горы набросанных хлопчатых или конопляных лохмотьев, остатков того, что когда-то носили живые люди…

Подует ветер, и, как в безуспешной попытке убежать от заразы, развеваются пустые теперь штанины…

Дунет посильнее, и словно в отчаянии вздымаются к Господу, трепещут на ветру пустые теперь рукава…

Эти груды одежды мортусы продавали почти даром ввиду невозможности их использовать, если только не прокипятить и потом не залить большим количеством известки, чтобы они распались на волокна, которые потом станут тканью бумаги удивительно белого цвета.

А может быть, эту ужасающую историю о мортусах, о вечном вращении колеса жизни и смерти выдумали завистливые конкуренты, распространяя ее среди тряпичников. Ведь те были заняты более благородным делом, скупая по всему полуострову для мастерских изношенную одежду и при этом приговаривая: «Будьте довольны, мы вам все-таки что-то платим, пока вы еще живы. А те, из Амальфи, не дадут вам никаких денег и разденут догола в тот же момент, как вы умрете».

Время войны

«Не надо, братья, мы такие же бедняки!»

НЕСЧАСТЬЕ И СЧАСТЬЕ. Нередко две враждующие группы тряпичников сталкивались из-за каких-то лохмотьев, купленных в селе, которое «принадлежало» мануфактуре конкурентов… Оставалось невероятно много раненых, и было больно смотреть на несчастных, которые беспощадно лупят друг друга только для того, чтобы победитель мог просто-напросто воспользоваться еще более несчастными…

Хорошо еще, что эти несчастные тряпичники имели под рукой, чем тут же замотать разбитые головы и треснувшие ребра, да и полно было тряпок, которые можно намочить в ближайшем ручье и приложить как холодный компресс к ушибам.

ДВЕНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ВОЙНА. Хотя все тряпичники поголовно неграмотные, остались письменные свидетельства о свойственной им порывистости и одной войне, которая велась целых двенадцать лет между теми, кто работал на мануфактуре в Амальфи, и другими, которые покупали тряпье для мануфактуры в городе Фабриано.

Как и все войны, эта началась со стычек, вторжений на «чужую территорию» и грабежей… Затем продолжилась набегами мстителей и поджогами. Недаром говорят, что нет запаха гаже, чем вонь паленой ветоши. Очень быстро все превратилось в коварные засады и вскоре переросло в открытые стычки… А потом две группы тряпичников столкнулись в битве, которая имела бы эпический размах, если, конечно, забыть, из-за чего она велась. И если к тому же не принимать во внимание, что и та, и другая стороны не располагали ни оружием, ни лошадьми, что свойственно благородному сословию.

Но разве причины и поводы какой угодно войны важны, когда она остается в прошлом?! И разве важно, что размахивали на этой войне не мечами, а трухлявыми палками?! Разве важно, что камни швыряли, замахнувшись рукой, а не использовали осадные орудия?! Разве имеет значение то, что из пращи^[10] вместо подожженных шаров селитры во врага летела тлеющая сухая коровья лепешка?! Кто в наше время вообще обращает внимание на то, что ядром «армии» были босые «пехотинцы», что вместо тысяч всадников левое и правое крыло состояло из десятков на мулах, а те, что были сзади, и восседали, вообще, на ослах?!

Если бы какой-нибудь поэт взялся описать ту войну, он заменил бы тупые дубины заточенными клинками, залатанные шапки – шлемами, украшенными перьями или колпаками, расстегнутые рубахи назвал бы латами рыцарей, крышки от домашних кухонных казанов представил как щиты с фамильными гербами, а босые ноги обул бы в сапоги, защищающие ноги до колен… И, что может быть важнее всего, поэт в этих описаниях заменил бы привязанные к палкам серые тряпки разноцветными знаменами на копьях. Разумеется, ленивые мулы неслись бы галопом, словно речь идет о горячих арабских скакунах с блестящими крупами и заплетенными в косички гривами, а печальный рев ослов превратился бы в ликующее ржание пришпоренных боевых коней. И все это сопровождалось бы многими другими песнопениями, стихами и словами о храбрости и прекрасных дамах, ждущих возвращения героев, а вовсе не самыми грязными ругательствами, как бывает при стычке тряпичников.

МУКИ С АРХИВАМИ. Двенадцатилетняя война между старьевщиками Амальфи и старьевщиками Фабриано закончилась на востоке от города Авеццано грандиозной битвой без победителя. К сожалению, полное описание этой битвы нигде не сохранилось.