Контакты с американцами в годы войны, и особенно американские поставки по ленд-лизу, подтверждали обыденные представления о Соединенных Штатах, как о стране, обладающей исключительной экономической и технической мощью^[52]. Даже Сталин в узком кругу своих соратников признавался, что, если бы американцы и англичане «не помогли нам с ленд-лизом, мы бы не справились с Германией. Слишком много мы потеряли в первые месяцы войны»^[53]. Основная часть одежды и других потребительских товаров, предназначавшаяся гражданскому населению, присваивалась чиновниками всех рангов. Но и то немногое, что доставалось остальным, вызывало восхищение. Вместе с пропагандистской кинохроникой военного времени, наряду с ленд-лизом, в советское общество стало проникать американское культурное влияние. Высшее руководство страны и члены их семей имели доступ к просмотру голливудских фильмов, скажем, знаменитой «Касабланки» с Хэмфри Богартом и Ингрид Бергман. Служащие некоторых советских учреждений, в том числе Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС), устраивали неформальные просмотры американского кино. Даже Джордж Кеннан, советник посольства США в Москве в 1945–1946 гг., скептически оценивавший способность Запада влиять на Россию, признавал, что «невозможно переоценить» то благосклонное расположение к Америке, которое порождали голливудские кинофильмы^[54]. В период с 1941 по 1945 год тысячи советских руководителей из числа военных, торговых представителей и сотрудников спецслужб побывали в Соединенных Штатах. Динамизм, с которым развивалась эта страна, размах американского образа жизни вызывали у советских визитеров разноречивые чувства: идеологическую враждебность, восхищение, замешательство, зависть. Даже спустя много лет эти люди вспоминали свои поездки в Америку и делились своими впечатлениями с родственниками и детьми^[55].

Восприятие советскими элитами Америки и американцев зависело от их культурного и идейного кругозора. Очень мало кто из советских руководителей, даже самого высокого ранга, понимал, как устроены американское общество и государственная власть. Первый посол СССР в США, Александр Трояновский, который до этого служил послом в Токио, недоумевал: «Если Японию можно было сравнить с роялем, то Соединенные Штаты представляли собой целый симфонический оркестр»^[56]. Диалогу между советскими людьми и американцами мешало и то, что они разговаривали во всех смыслах на разных языках. Советский новояз был, впрочем, непереводим ни на один язык мира. Сказывались и нравы общества, где было принято демонстрировать «советскую гордость» по отношению ко всему иностранному^[57]. Подавляющее большинство сталинских назначенцев испытывало раздражение от общения с американцами, которые казались им самонадеянными, развязными, уверенными в своем богатстве и превосходстве. Маршал Филипп Голиков, начальник советской военной разведки (ГРУ), возглавлявший советскую военную миссию в Соединенные Штаты, был взбешен манерой обращения с ним Гарри Гопкинса, помощника Рузвельта и в целом наиболее дружественного к СССР члена близкого окружения президента США. В своем дневнике Голиков написал, что Гопкинс «показал всем своим нутром распоясавшегося фарисея, предельно зазнавшегося и зарвавшегося прихвостня большого человека». Он возомнил, что «мы, люди Советского государства, должны перед ним держаться и чувствовать себя просителями: молча, терпеливо ждать и быть довольными крохами с барского стола». Гораздо позднее Молотов выразил схожие чувства в отношении уже самого президента США: «Рузвельт думал, [что русские] придут поклониться. Бедная страна, промышленности нет, хлеба нет, – придут и будут кланяться. Некуда им деться. А мы совсем иначе смотрели на это. Потому что в этом отношении весь народ был подготовлен и к жертвам, и к борьбе»^[58].

Несмотря на огромную помощь, доставляемую американскими конвоями через Северную Атлантику, Иран и Чукотку в СССР, многие советские чиновники и военачальники пребывали в уверенности, что США преднамеренно откладывают наступательную операцию в Европе с тем, чтобы русские и немцы истощили друг друга как можно больше^[59]. Советские власти воспринимали американскую помощь как законную плату за решающий вклад СССР в борьбу с гитлеровской Германией, как нечто само собой разумеющееся, не затрудняясь выражениями благодарности и любезности. Многие американцы этого не понимали и возмущались русской неблагодарностью. В январе 1945 года Молотов представил Министерству финансов США официальный запрос о предоставлении Советскому Союзу ссуды, составленный, скорее, в духе требования, чем просьбы о помощи. Это был очередной случай, когда Молотов отказался «клянчить крохи с барского стола». Кроме того, в советских высших кругах сложилось убеждение, что давать русским ссуду выгодно самим американцам – ведь на эти деньги потом будет закупаться американское оборудование, а в Москве были уверены, что после войны в США неизбежно наступит спад промышленного производства. Советские сотрудники, приезжавшие в США для обеспечения поставок по ленд-лизу, связанные, как правило, с разведкой, охотились за американскими промышленными и техническими секретами, в чем им помогало и немалое число тех американцев, которые симпатизировали «героической России». Советские представители вели себя бесцеремонно, подобно гостям, которые, после радушного приема и щедрого угощения, беззастенчиво прихватывают с собой ювелирные украшения хозяев^[60].

Курс Рузвельта заключался в том, чтобы относиться к СССР как к равному партнеру и великой державе, и постепенно советские высшие круги привыкли принимать это как должное. В конце 1944 года Сталин попросил у Рузвельта согласия на восстановление «прежних прав России, нарушенных в результате вероломного нападения Японии в 1904 году», включая владение Южным Сахалином и Курилами, а также военно-морской базой в Порт-Артуре, торговым портом в Даляне, и Китайско-Восточной железной дорогой^[61]. Рузвельт поддержал советские требования, не особенно вникая в детали. В июле 1945 г. министр иностранных дел Китая, д-р Сун Цзывэнь, попросил американского посла в СССР уточнить, какие именно уступки Рузвельт сделал Сталину на переговорах в Ялте. Аверелл Гарриман был вынужден признать, что никаких письменных следов их обсуждения и интерпретации не имеется. «Все было принято в буквальном виде, по тексту», представленному советской стороной. По свидетельству А. А. Громыко, тогдашнего советского посла в США, Сталин с удовлетворением заметил: «Америка заняла правильную позицию. Это важно с точки зрения наших будущих отношений с Соединенными Штатами»^[62]. В Москве многие ожидали, что руководство США с таким же пониманием отнесется к советским планам в Восточной Европе. В конце 1944 года руководство советской разведки, вспоминал Павел Судоплатов, пришло к заключению, что «ни у американцев, ни у англичан нет четкой политики в отношении послевоенного будущего стран Восточной Европы. У союзников не существовало ни согласованности в этом вопросе, ни специальной программы. Все, чего они хотели, – это вернуть к власти в Польше и Чехословакии правительства, находившиеся в изгнании в Лондоне»^[63].

Большинство советских руководителей верили в то, что американо-советское сотрудничество продолжится и после войны. Громыко в июле 1944 года пришел к выводу, что «несмотря на все возможные трудности, которые, вероятно, будут время от времени появляться в наших отношениях с Соединенными Штатами, существуют безусловные предпосылки для продолжения сотрудничества между нашими странами в послевоенный период»^[64]. Литвинов видел главную задачу послевоенной внешней политики в том, чтобы предотвратить возникновение блока между Великобританией и США против Советского Союза. Он писал в секретных записках, что послевоенные отношения с Великобританией после войны могут строиться «на базе полюбовного разграничения сфер безопасности в Европе по принципу ближайшего соседства», в то время как Соединенные Штаты уйдут из Европы, вернувшись к своей обычной политике изоляционизма. Даже сам Молотов, на склоне лет мысленно возвращаясь в 1945 год, утверждал: «Нам было выгодно, чтоб у нас сохранялся союз с Америкой. Это важно было»^[65].

В отсутствие общественных опросов невозможно сказать, насколько эту мысль разделяли тысячи советских руководителей среднего и низшего звена, не говоря уж о миллионах советских граждан. Многое, однако, говорит о больших симпатиях к Америке и американцам, распространившихся в народе. В 1945 году в советские газеты и центральные органы власти поступило немало писем с одним и тем же вопросом: «Будут ли Соединенные Штаты помогать нам также и после войны?»^[66]

Ялтинская конференция, на которой Рузвельт продолжал поддерживать многие советские предложения, стала еще одной дипломатической победой Сталина. В советских бюрократических структурах царил оптимизм. Казалось, для советской послевоенной дипломатии открывались поистине безграничные горизонты. Комиссариат иностранных дел (НКИД) распространил среди советских дипломатов за рубежом циркуляр с информацией об итогах Ялтинской конференции со следующим мажорным заключением: «Общая атмосфера на конференции носила дружественный характер, и чувствовалось стремление прийти к соглашению по спорным вопросам. Мы оцениваем конференцию как весьма положительный факт, в особенности по польскому и югославскому вопросу, также по вопросу о репарациях». Американцы, вопреки опасениям Ставки, не воспользовались открывшейся им дорогой на Берлин, уступив славу (и потери) от взятия столицы рейха советским войскам. Сталин был очень доволен, и в своем ближнем окружении похвалил генерала Дуайта Эйзенхауэра, главнокомандующего союзными силами в Европе, за его «благородство». В августе 1945 года Сталин даже оказал Эйзенхауэру и послу США А. Гарриману невиданную честь, пригласив их стоять рядом с ним на трибуне Мавзолея Ленина во время парада советских физкультурников^[67].

Историки спорят, изменил ли Рузвельт незадолго до смерти свое благожелательное отношение к идее послевоенного сотрудничества с СССР или все-таки нет. Известно, что американский президент был встревожен доходившими до него известиями о поведении советских войск в Польше и других странах Восточной Европы, а также возмущен подозрениями Сталина в ходе «Бернского инцидента». Именно по этому поводу он направил Сталину необычно жесткую телеграмму^[68]. Внезапная кончина президента Рузвельта 12 апреля 1945 года стала для Кремля полной неожиданностью. Оставляя свою запись в книге соболезнований в резиденции американского посла в Москве на Спасопесковской площади, Молотов «казался глубоко взволнованным и опечаленным». И даже Сталин, как отмечает один из его биографов, был, видимо, потрясен внезапным уходом из жизни Рузвельта^[69]. Сталин потерял партнера по «Большой тройке», великого государственного деятеля, с которым можно было договариваться по-крупному о послевоенном мировом порядке. Новый президент, Гарри С. Трумэн, был величиной неясной, политиком из провинциального Миссури, и его высказывания в адрес Советского Союза не обещали Москве ничего хорошего. Понятно, почему советская сторона боялась испортить советско-американские отношения в то время, когда послевоенный торг только начинался. Опасения такого рода сказались на поведении Молотова во время его первой официальной встречи с Трумэном 23 апреля 1945 года. Новый хозяин Белого дома обвинил Советский Союз в нарушении Ялтинского соглашения по Польше и прервал встречу с советским министром, не дожидаясь его возражений. Громыко, который участвовал в этой встрече, позже рассказал дипломату О. А. Трояновскому, что Молотов был явно встревожен. «Он опасался, как бы Сталин не возложил на него ответственность за этот эпизод». Вернувшись в советское посольство, Молотов долго не мог найти нужных слов, чтобы написать отчет Сталину о встрече с Трумэном. «Наконец, он позвал Громыко, и они вдвоем принялись смягчать острые углы». В результате в этом отчете, ныне хранящемся в архиве МИД РФ, нет и следа нападок американского президента и растерянности Молотова^[70].