Нельзя сказать, однако, что взгляды Сталина на устройство мира лишь копировали большевистское мировоззрение. Его собственное видение международных отношений складывалось постепенно, питаясь из различных источников. Одним из таких источников стал внутриполитический опыт вождя. В 1925–1927 гг. Сталин вырабатывал свою собственную внешнеполитическую платформу в ожесточенной борьбе за власть против оппозиции, в полемике с Троцким, Зиновьевым и другими большевистскими вождями. К примеру, он возражал троцкистам, которые считали, что Коммунистическая партия Китая должна выйти из союза с Гоминьданом (Народной партией). После переворота Чан Кайши, едва не окончившегося полной гибелью китайской Компартии, Сталин не признал своей ошибки – это значило бы усилить оппозиционеров. С 1927 по 1933 год Сталин вместе со своими соратниками навязал мировому коммунистическому движению тезис о «третьем» периоде революционного развития мира. Этот тезис пророчил приближение нового тура революций и войн, который «должен потрясти мир гораздо глубже и шире, чем подъем 1918–1919 гг., и по размаху будет продолжением Октября 1917 года, приведя к победе пролетариата в ряде капиталистических стран»^[85]. Эта доктрина прекрасно сочеталась со сталинской «революцией сверху» внутри СССР. Вместе с тем эта доктрина сделала невозможным единый антифашистский фронт в Германии и облегчила приход к власти Гитлера.

Годы борьбы за власть в Кремле, успешного устранения всех соперников и драматичных поворотов в строительстве большевистского государства приучили Сталина к терпению и выдержке. Он научился не упускать возможностей, реагировать на резкие перемены ситуаций и уходить от ответственности за ошибки и провалы. По замечанию одного политолога, Сталин «старался сохранить свободу рук и не обнаруживать своих намерений до тех пор, пока не появится уверенность в решительной победе». Сталин прекрасно чувствовал властную конъюнктуру и добился абсолютной власти, объединяясь с одними коллегами, чтобы разбить других, что позволило ему в итоге уничтожить всякую оппозицию его единовластию. Логично заключить, что и во внешнеполитических делах Сталин был склонен действовать по тому же сценарию^[86].

Сталин обладал неординарным, но крайне жестоким умом, сильным, но мрачным, мстительным и подозрительным – на грани параноидальности – характером. Это наложило мощный отпечаток на его восприятие мира. В отличие от многих большевиков, свободных от национальных предрассудков и уверенных в светлом коммунистическом будущем для всего человечества, он был одержим идеей власти, ненавидел все иностранное и утопил большевистские иллюзии в мрачном цинизме^[87]. Для Сталина внешний мир, как и жизнь партии и страны, были источником опасностей до тех пор, пока он не мог их контролировать. Молотов рассказывал позднее, что они со Сталиным «ни на кого не надеялись – только на собственные силы»^[88]. В воображаемом Сталиным мире никому нельзя было доверять, любое сотрудничество рано или поздно оказывалось игрой с нулевым результатом. Опора на собственную силу и применение этой силы были для него гораздо более надежными факторами в международных делах, чем дипломатия и государственные соглашения. В октябре 1947 года Сталин изложил эти взгляды с предельной, обнаженной ясностью на встрече с группой просоветски настроенных британских парламентариев, членов Лейбористской партии, которых он пригласил на свою дачу на Черноморском побережье. «В международных отношениях, – вещал Сталин своим гостям, – господствует не чувство жалости, а чувство собственной выгоды. Если какая-нибудь страна увидит, что она может захватить и покорить другую страну, то она это сделает. Если Америка или какая-нибудь другая страна увидит, что Англия находится в полной от нее зависимости, что у нее нет других возможностей, то она ее съест. Слабых не жалеют и не уважают. Считаются только с сильными»^[89].

В 1930-е гг. геополитическое наследие царской России, исторической предшественницы СССР, стало еще одним очень важным источником, питавшим взгляды Сталина на международную политику^[90]. Много и внимательно читая историческую литературу, Сталин уверовал, что он является продолжателем геополитического проекта, начатого русскими царями. Особенно ему нравилось читать о российской дипломатии и международных делах в канун и во время Первой мировой войны. Он изучал труды Евгения Тарле, Аркадия Ерусалимского и других советских историков, которые писали о европейской «реальной политике», о коалициях великих держав, а также о территориальных и колониальных завоеваниях. Когда партийный теоретический журнал «Большевик» собрался напечатать статью Фридриха Энгельса, в которой классик марксизма оценивал внешнюю политику царской России как угрозу всей Европе, Сталин написал Политбюро пространную записку, где встал на сторону царской России и критиковал Энгельса за его антирусскую позицию^[91]. Во время празднования годовщины большевистской революции в 1937 году Сталин сказал, что русские цари «сделали одно хорошее дело – сколотили огромное государство до Камчатки. Мы получили в наследство это государство». Мысль о том, что Советский Союз является наследником великой Российской империи, дополнила список тех идей, на которые опирались сталинская внешняя политика и пропаганда внутри страны. Сталин даже нашел время для того, чтобы критиковать и редактировать конспекты школьных учебников по истории России, выстраивая их в соответствии с его изменившимися убеждениями. В 1945 году, вспоминал Хрущев, «Сталин считал, что он, как царь Александр после победы над Наполеоном, может диктовать свою волю всей Европе»^[92].

С первых же месяцев прихода к власти в России Ленину и членам большевистской партии приходилось балансировать между революционными амбициями и государственными интересами. Отсюда берет начало советская «революционно-имперская парадигма», в которой марксистская идеология оправдывала внешнюю экспансию. Сталин сместил в этой парадигме центр. В 1920-е гг. большевики видели в Советском Союзе прежде всего оплот мировой революции. Сталин увидел в нем «социалистическую империю». Все свое внимание он сосредоточил на вопросах безопасности СССР и расширении его границ и сфер влияния. Однако для решения этих задач требовалось, чтобы в странах, граничащих с Советским Союзом, в конечном счете произошла смена власти и общественно-экономической системы^[93].

Сталин был убежден, что международные отношения определяются конкуренцией капиталистических стран и нарастанием кризиса капиталистической системы, что переход к социализму в мировом масштабе неизбежен. Из этой главной установки проистекали еще два его убеждения. Во-первых, западные державы, по мнению Сталина, могли сговориться между собой против Советского Союза. Во-вторых, Сталин считал, что если проявлять осторожность и выдержку, то СССР под его руководством переиграет лидеров капиталистических стран и любую из их комбинаций. В самые тяжелые времена нацистского нашествия Сталину удавалось задавать тон в дипломатической игре между членами «Большой тройки». Он сразу поставил вопрос о признании союзными демократиями территориальных приобретений СССР, включая часть Финляндии, Прибалтику, Западную Белоруссию, Западную Украину и Молдову, которых добился в годы союза с Гитлером. В то же время Сталин не спешил излагать свои планы на бумаге и уточнять послевоенные границы советских амбиций и сфер безопасности, справедливо полагая, что чем дальше и чем больше будет у СССР сил и международного признания, тем больше с ним будут считаться его партнеры.

В октябре 1944 года, когда Черчилль, в ходе своих переговоров в Москве, сам предложил Сталину наметить «в процентах» сферы преобладающего влияния СССР и Великобритании на Балканах, советский вождь пошел на это без колебаний. Советско-британское «процентное соглашение» было моментом, когда революционно-имперская парадигма Сталина встретилась с «реальной политикой» Черчилля в благоприятных для Москвы обстоятельствах. Британский премьер, в преддверии советского военного вторжения на Балканы, стремился договориться о границах советской экспансии в регионе на предельно откровенном языке раздела сфер влияния. Сталин визировал «процентное соглашение», но в дальнейшем это не помешало ему полностью вытеснить Великобританию из Восточной Европы и Северных Балкан. Там, где была Красная армия, там устанавливались просоветские коммунистические режимы. В то же время в одном пункте Сталин пошел навстречу Черчиллю: советская армия не пришла на помощь коммунистам в Греции, и та осталась в британской сфере влияния^[94].

Во время бесед с югославскими, болгарскими коммунистами и коммунистами других стран Сталин с удовольствием облачался в мантию «реалиста», чтобы преподать урок-другой своим младшим партнерам. В январе 1945 года кремлевский вождь поучал югославских коммунистов: «В свое время Ленин не мечтал о таком соотношении сил, которого мы добились в этой войне. Ленин считался с тем, что все будут наступать на нас, и хорошо, если какая-либо отдаленная страна, например Америка, будет нейтральной. А теперь получилось, что одна группа буржуазии пошла против нас, а другая – с нами»^[95]. Несколькими днями позже Сталин повторил ту же мысль в присутствии тех же югославов и бывшего главы Коминтерна Георгия Димитрова. В записи Димитрова он дополнил эту мысль пророчеством, достойным верного ленинца: «Сегодня мы сражаемся в союзе с этой группой буржуазии против другой, а в будущем мы будем сражаться и против этой группы»^[96].

Выдавая себя перед своими приверженцами за осторожного «реалиста», Сталин обозначал и пределы того, что советская армия сможет сделать для коммунистов в Центральной Европе и на Балканах. Когда Василь Коларов, болгарский коммунист, работавший вместе с Георгием Димитровым над созданием просоветской Болгарии, предложил присоединить прибрежную часть Греции к Болгарии, Сталин ответил на это отказом. Молотов вспоминал позже: «Невозможно было…Я посоветовался в ЦК [т. е. со Сталиным], мне сказали, что не надо, неподходящее время. Пришлось помолчать. А Коларов очень напирал на это»^[97]. Примерно так же Сталин отреагировал на надежды греческих коммунистов на то, что Красная армия поможет им прийти к власти в Греции: «Они ошибались, считая, что Красная армия может дойти до Эгейского моря. Мы не можем этого сделать. Мы не можем послать наши войска в Грецию. Греки совершили глупость». В другом документе Сталин добавил: «Если бы Красная армия туда пошла, конечно, там картина была бы иная, но в Греции без флота ничего не сделаешь. Англичане удивились, когда увидели, что Красная армия в Грецию не пошла»^[98]. Сталин предпочел в этом пункте соблюдать «процентное соглашение» с Черчиллем, согласно которому Греция оставалась целиком в сфере влияния Великобритании. Кремлевский вождь решил, что будет «глупой ошибкой» выступить против Великобритании в Греции, пока Советский Союз не закрепил за собой другие завоеванные им позиции. Существовали приоритетные задачи, для решения которых требовалась поддержка британского правительства или, по крайней мере, его нейтралитет. Сталину нежелательно было раньше времени ссориться с одной из держав, входивших в союзную ему «группу буржуазии». Подобная тактика «услуги за услугу» прекрасно себя оправдала: в течение месяцев, вплоть до своей отставки в августе 1945 года, Черчилль воздерживался от публичной критики Советского Союза за его нарушения ялтинских принципов в Румынии, Венгрии и Болгарии.