Нет, я ошибся в выражении ее лица. Ничего коровьего тут не было, напротив, что-то свинячье, свинское, туповатость пополам с наглостью.

Не люблю, когда на вопрос отвечают вопросом – такой разговор может не кончиться никогда… Так оно и бывает у нас в России – разговоры либо вообще ничем не кончаются, либо не кончаются ничем хорошим. Придется, видно, отвечать на свои вопросы самому…

– Значит, я болен? – предположил я вслух, как бы обращаясь к самому себе.

– А вы как думаете?

Я посмотрел по сторонам и понял, почему вокруг не было никаких предметов: доведенные до бешенства пациенты могли употребить их против больничного персонала. Но мне терпения не занимать. Допрашивать глупую медсестру – дело гораздо более легкое, чем столбовое стояние чжань-чжуан.

– Чем же я болен?

Она открыла было рот, чтобы ответить очередным вопросом, но запнулась. Единственный вопрос, который здесь подходил: «А вы как думаете?», но его она уже задавала. Такие люди, я заметил, больше всего боятся повториться, так их в школе научили: два одинаковых слова рядом не ставить, и я ловко это использовал.

Мое коварство, видно, разозлило медсестру не на шутку. Сбитая с ритма, она поглядела на меня сердито, но все-таки ответила:

– Вы не больны. У вас сотрясение мозгов.

Так и сказала, медицинский работник: сотрясение мозгов. Апофеоз профессионализма. Если так пойдет дальше, то скоро нам, больным, придется ставить диагноз самим себе. И самим же себя лечить.

Я замолчал. С такими людьми, как эта медсестра, человеческое поведение не годится, тут нужна особая тактика. Для достижения результата лучше всего вообще забыть об их существовании. Они начинают беспокоиться, и вот тогда из них можно что-то выудить.

Тактика моя сработала. Медсестра сначала хотела уйти, но, видя, что я молчу, засомневалась. Она взялась взбивать подушки на соседней, пустой кровати, искоса при этом на меня поглядывая.

Я по-прежнему молчал и не глядел на нее. Лицо сделал сосредоточенное, хоть это было нелегко – болела голова. Или, выражаясь медицинским языком, ныли сотрясенные мозги.

Наконец медсестра не выдержала.

– Что? – вызывающе спросила она.

Другой наверняка бы не выдержал и что-нибудь сказал на это, но я знал, главное – молчать, пусть хоть сто раз спросит.

– Вы хоть помните, чего вы здесь оказались?! – Медсестра перешла в наступление.

Вот это был уже добрый знак, можно двигаться дальше. Нет, я опять ничего не произнес, просто поднял голову и посмотрел на нее.

– Вы в аварию попали, – продолжила она, ободренная моим вниманием.

Попал в аварию. Я напрягся, пошарил мыслью в закоулках памяти – нет, определенно ничего не помню. Какая авария, где…

– Меня что, сбили? – Рано или поздно заговорить все равно бы пришлось.

– Какое сбили! Вы в машине ехали. Это у вас амнезия. В машине вы ехали, уважаемый… Грузовик вас ударил. Под счастливой звездой родились, ни одной царапины, только мозгов сотрясение. А товарищ ваш в реанимации.

Товарищ в реанимации?.. Молния сверкнула перед моим взором, и я все вспомнил!

Каждую осень у нас проходили двухдневные семинары. Выбирали дом отдыха, заселялись в нем на выходные, тренировались с утра до вечера. Каждый день четыре тренировки, каждая по два часа. Первая начиналась в шесть утра. Потом был завтрак. Потом вторая, в десять часов. Потом обед. Небольшой отдых, и еще одна тренировка. Потом ужин, и после ужина еще одна. Всего четыре. К концу выходных народ переставал что-либо соображать, ходил как на автопилоте, но зато происходил качественный скачок в понимании ушу. Кто не понимал, тот чувствовал, хоть даже и спинным мозгом, спинной-то мозг у всякого есть.

В этот раз решили присмотреть новый дом отдыха. Договорились с учителем, я подъехал к нему домой, выехали на его машине – так было удобнее.

Всю дорогу мне было как-то не по себе, что-то сжималось в груди, подташнивало, но я на это внимания не обращал. Меня, как посижу перед компьютером подольше, в машине потом всегда укачивает. Это, говорят, разновидность морской болезни, оттого что экран все время незаметно мерцает.

Только сейчас я понимаю, что компьютер тут не при чем, это был просто страх, страх перед тем, что должно было случиться.

Помню, как на шестьдесят первом километре нас джип обогнал, неприятный такой, грязного какого-то цвета. Сначала повисел немного за спиной, потом вышел вперед.

А потом дорога кончилась. Помню визг тормозов, мы уходим влево, на встречную, и прямо на меня несется грузовик. Да, прямо на меня.

Теперь понятно, почему я здесь. Непонятно только, почему живой? И где учитель?

Я снова посмотрел на медсестру. В ее глазах мелькнуло что-то, похожее на сочувствие. Или мне только показалось?

– Вы сказали, товарищ в реанимации? – голос мой звучал хрипло. – Где у вас реанимация?

– Где надо, – отрезала она. Насчет сочувствия я ошибся. – Вам зачем, все равно вставать нельзя… А ему уж ничем не поможешь…

Я молча отпихнул ее в сторону, встал и пошел вон из палаты. Дверь не сразу открылась – непонятно было, тянуть ее или толкать, да еще и медсестра под ногами путалась, кричала что-то истошным голосом.

В голове у меня мутилось, я покачивался, но даже не думал об этом. Колоколом билась одна мысль: учитель в реанимации… в реанимации… ничем не поможешь…

Я знал, что это все глупость, вранье, что этого не может быть. Что она болтает, дура?! Если я выжил, то учитель должен был выжить и подавно, ведь он необыкновенный, он самый сильный человек на свете, его невозможно убить. Нет-нет, все это какая-то ошибка…

Я шел по коридорам, за мной трусила перепуганная медсестра. Она голосила на всю больницу, видимо, требовала, чтобы я вернулся, но я не слышал ее, да и не слушал.

Навстречу попадались палаты, из них с любопытством выглядывали больные, привлеченные криками. Лица их были нечеткие, размытые, на всех лежала печать какой-то обреченности. Никто не пытался меня задержать, да никто и не смог бы.

Реанимацию я узнал сразу. Но не потому, что на ней висела табличка, – рядом стояли ребята: Юра, Леша, Стас. Наши ребята, мои братья по школе. Их было трое, все они смотрели в пол, почему-то все трое были одеты в черное.

Я подошел поближе и понял: нет, одеты они все по-разному, просто лица у всех троих были черные. Черные и безнадежные.

Когда я подошел, они подняли головы на миг и снова уставились в пол.

– Это неправда… – сказал я.

Все молчали.

– Это неправда, – с угрозой повторил я. – Неправда, понятно? Вранье! Я не верю… Не верю! Нет, не верю…

Мне стало дурно, я закачался и едва не упал на пол, но меня подхватили и посадили на скамеечку рядом с реанимацией. Мимо прошла крашеная медсестра, злобно выплюнув:

– Ненормальный!

Голова перестала кружиться. Я поднял глаза на ребят. Они на меня не смотрели.

– Там что? – спросил я. – Ну, что молчите? Ему операцию сделали, да?

Юра покачал головой. Он что-то сказал, однако я не слышал его. Слова не доходили до сознания, словно говорили на иностранном языке, но слышать было и не нужно. Я чувствовал, что знание появляется в моей голове само, словно из воздуха. Кто-то говорил со мной, отвечал на мои вопросы, даже на те, которые я не задавал.

Нет, учителю не делали операцию. С ним невозможно ничего сделать, травмы слишком тяжелые. Он просто лежит, он в тяжелейшей коме.

– Что говорит врач?

Врач говорит, что травмы несовместимы с жизнью. Удивительно, говорит врач, что он вообще до сих пор жив.

– Ну да, – сказал я. – Врач не знает, почему он жив, но мы-то знаем… Он жив, и он будет жить, что бы там ни говорил этот идиот.

Конечно, про идиота это я зря: он же обычный врач, который не знает, с кем имеет дело, но мы-то знаем. Да, мы знаем.

Я теперь думал вслух.

– У него кома, – думал я. – Это ничего. Он на искусственном жизнеобеспечении. Надо поговорить с доктором. С другим, с хорошим. Надо готовить к операции.

– Да какая там операция, – уныло сказал Стас. – На нем живого места не осталось. Грузовик прямо в него въехал, от водительского сиденья одна дыра.

– А как же тогда я?! Как я живой остался? – Голос мой сорвался на высокой ноте, я закашлялся, долго не мог отдышаться.

– Так и остался, – сказал Юра, и в голосе его прозвучала неприязнь. – Он между тобой и грузовиком встал.

В глазах у меня потемнело. Выходит, это я во всем виноват… Если бы не я, он просто выпрыгнул бы из машины, он умеет двигаться удивительно быстро. Выпрыгнул бы – и остался бы жив. Но я рохля и тюфяк, я не успел понять, что происходит. Он знал, что меня раздавит, и потому встал между мной и смертью живым щитом.

Это кажется безумием – как человек может встать на пути несущегося грузовика? Но он мог. Он был необыкновенным учителем. Необыкновенным было не только его мастерство, необыкновенными были его человеческие качества.

Я пошел к доктору. Завотделением был молод, вежлив, с модной мелированной стрижкой, на руке – золотой «Ролекс». Все лицо было острое – подвижные острые глазки за стеклами очков, острый нос, острый подбородок, даже щеки казались острыми. Он словно протыкал пространство перед собой.

– Операция, – сказал я.

Я не спрашивал, я утверждал. Пока человек жив, можно попытаться его спасти.

Доктор на миг выдвинул острые зрачки, изучил меня и ответил, что ни о какой операции не может быть и речи.

– Нечего оперировать, – сказал он. – Это просто тело. Хотите посмотреть?

Я глянул в лицо доктору и содрогнулся. Глаза его округлились, в них плескалась смерть.

– Тот факт, что мозг еще подает сигналы, – не более чем казус. Назовите это чудом, чем угодно, но долго это не продлится. Надо смириться с неизбежным.

– Нет, – сказал я. – Надо поддерживать в нем жизнь. Он не может умереть.

– Он умрет, как только мы отключим систему жизнеобеспечения.

– Тогда не надо ее отключать…

– Это очень дорогая аппаратура, – многозначительно сказал доктор. Тут я увидел, что глаза у него не только острые, но и очень внимательные и цепкие.

– Неважно, – сказал я. – Мы все оплатим.

Доктор заколебался, но врачебный долг, видимо, взял верх над стяжательством.

– Должен предупредить, что спасти его невозможно…

Я мотнул головой. Я не желал ничего слушать.

Доктор поглядел на меня пристально, пожал плечами.

– Дело ваше, – сказал он. Потом приблизил лицо, снял очки, уколол меня зрачками и спросил вкрадчиво:

– Одного я не понимаю: какой смысл?

4. Мистер и миссис Фокс

Смысл, конечно, в этом был, но знал его один я, потому и летел сейчас прямым рейсом Москва – Пекин.

Самолет летел ни шатко ни валко, дребезжал и вибрировал на каждой, даже самой ничтожной, воздушной яме, гудел обиженно и все норовил ухнуть вниз, словно примериваясь, как бы поудобнее отдать богу душу, а заодно забрать с собой на тот свет пассажиров и весь экипаж. Только нечеловеческими усилиями пилотов все-таки пробирался он сквозь облака, держась на их железной воле и нежелании грохнуться с высоты девять тысяч метров и разбиться в несъедобную металлическую лепешку.

Воздушное судно было старенькое, по размерам скромное, от силы человек на девяносто, да и тех не набрали, половина сидений была пустая. И немудрено – низкий сезон, а билеты дорогие.

Имя самолету дали красивое – Butterfly, «бабочка», сам же лайнер был обшарпан до невозможности. Еще в аэропорту, поднимаясь по трапу, увидел я полустертое название авиакомпании, Flyfly, выписанное голубыми буквами по серому от времени боку. Первая буква в названии вытерлась совершенно, что придавало всему самолету какую-то несерьезность, как будто его только что собрали в каком-нибудь частном гараже.