Те же потертость, простота и невзыскательность царили и внутри салона. Если и были здесь какие-то надписи, от долгого употребления они почти исчезли, как это бывает с бранными словами на заборе. Лишь кое-где отдельные буквы, отпечатанные тем же фирменным голубоватым кеглем, отсвечивали на стенах, как останки древнеегипетских наставлений воздушным богам.

Капитан перед полетом пассажирам не показался – наверное, к лучшему. Судя по голосу, был он не слишком трезв, или, как выразились стюардессы, «шел на бровях». Про то, как самолеты ходят на автопилоте, слышали многие, но вот ходьба на бровях – это только наше, русское изобретение.

В стюардессы авиакомпания Flyfly брала почему-то исключительно немолодых дам слоновьей наружности, в синих робах и с полным ртом золотых зубов. Наверное, такие просто дешевле стоят, чем молодые и симпатичные. Таких работниц в России называют тетками, ими пугают непослушных детей. Позевывая и толкая пассажиров широкими бедрами, тетки ходили по салону, разнося закуски и крепкие напитки.

От употребления напитков пассажирам делалось нехорошо, они кричали и лезли выяснять отношения. На это время тетки прятались и ждали, когда скандал утихнет сам собой.

Сиденья в самолете были неопределенного цвета, жесткие, потертые, а мое вдобавок оказалось еще и сломанным – назад не опускалось. Расстояние между рядами было совсем небольшим, я не мог даже толком откинуться в кресле, а лететь, между тем, предстояло восемь часов.

Впрочем, все эти раздражающие мелочи были к месту – без них было бы совсем нестерпимо. Они отвлекали меня, не позволяя думать о случившемся. Отчаяние поселилось в моем сердце, но я не давал ему поднять голову: разглядывал обстановку, смотрел на стюардесс, слушал крики быстро пьянеющих пассажиров. Читать я не мог: буквы прыгали перед глазами, в груди то закипало, то становилось холодно…

Дознаватель в ГИБДД, жирный, лысый, с золотой цепью на потной груди, сказал:

– Нехорошо вышло, из-за вашей невнимательности люди пострадали – водитель грузовика нос сломал.

Дознаватель был в штатском и сильно страдал от жары. Он утирался грязным носовым платком и бегал глазами по сторонам. Но меня поразили не его глаза, больше всего меня почему-то поразила его цепь.

«Почему у него золотая цепь?» – думал я, тупо глядя на дознавателя.

Он же, видя, что я молчу, снова утерся с протяжным вздохом.

– Вот из-за таких, как этот ваш… – он посмотрел в протокол, – …господин Тай, у нас и страдает безопасность на транспорте. Понаехали, понимаешь ли, а людям проблемы…

Я ударил, молча и страшно.

Сейчас мне, конечно, было стыдно: я должен был убить его с одного раза, как минимум изувечить. Но я был еще слаб, а ребята знали меня и следили за каждым движением. Повисли на мне, как питбули, и я не дотянулся. А они уже вцепились мертвой хваткой, выволокли из кабинета.

Дознаватель остался жив и здоров, только напуган был до невозможности – некоторых дураков пугает стол, расколотый пополам ударом кулака… Глупые люди, они не знают, что́ на самом деле страшно.

Теперь я летел в самолете и тупо глядел в окно. В нем ничего не было, только обрывок синего неба, облака и кусок крыла с элеронами. Все эти предметы находились отдельно друг от друга и никак не могли пересечься в моей голове.

Если бы можно было заснуть, это было бы счастье: я не спал уже двое суток, просто не мог.

Рядом со мной, прямо у окна, сидела китайская старушка – маленькая, морщинистая, быстроглазая. Одета она была с шиком: брючный костюм в кремовую полоску, зеленый шарфик, на руке – дорогой нефритовый браслет с разинувшей пасть змеей, на ногах – модельные туфли, такие крохотные, что я поневоле задумался, не бинтовали ли ей ноги в детстве…

Но тут же и усомнился: сколько ей тогда лет? Ноги девочкам из знатных фамилий бинтовали до Синьхайской революции 1911 года, ей что, перевалило за сотню? Не похоже, бодро выглядит для такой древности. Да и двигается легко, свободно, с переломанными ступнями так не выйдет. Нет, бинтование тут не при чем, просто у маленькой старушки и должны быть маленькие ноги, вот и все.

Перехватив мой взгляд, старушка заулыбалась приветливо. Ободряюще сжала кулак – рот фронт, дескать, с нами не пропадешь. Я вяло улыбнулся в ответ. Китайцы с нами, иностранцами общаются как с глухонемыми – языком жестов. Почему бы и нет? Иностранцы же не могут знать китайский язык, а китайцы хоть и знают все на свете, но им так просто удобнее.

Принесли обед, и моя соседка оживилась. Обед – дело святое для любого китайца, с обедом не шутят. Старушка стала энергично тыкать пальцем то в один судок, то в другой:

– Чжэ ши шэммэ? ^[5] – требовательно спрашивала она.

Тетка в робе не знала китайского, зло объяснялась по-английски. Она отплевывалась иностранными словами, с отвращением глядя на старушку.

– Фиш, – говорила она неприязненно. – А это – чикен. А вон то – фиш. А это, говорю, чикен. Андестенд, бабуля?

– Андестенд, бабуля, – кивала китаянка, вопросительно глядела на меня. – Шэммэ исы? ^[6]

Я вздохнул. Откуда ей знать, что я говорю по-китайски? А вот поди ж ты, догадалась…

– Чже ши као юй, – сказал я, показывая на первый судок. – На ши муцзи жоу ^[7].

– О! – сказала старушка и показала большой палец. – Хорошо говоришь по-китайски.

– Что вы, – привычно буркнул я. – До хорошо мне еще очень далеко…

– Ничего, – сказала старушка. – Ты еще молодой, надо много учиться.

Этого я и опасался. Сначала мне объяснят, какая древняя и великая китайская культура, которой мне надо учиться, потом начнутся долгие расспросы: кто я, да откуда, да почему так хорошо говорю по-китайски.

Но старушка – звали ее мадам Гао, Гао нюйши – почему-то не стала меня донимать. Это случается с китайцами, они вдруг проявляют удивительную деликатность. Вот и мадам Гао меня не трогала, только время от времени поворачивалась, тыкала пальцем в облако за окном и поднимала большой палец, как бы говоря: «Отличное китайское облако! Вот у кого надо учиться!»

Мне надоело кивать и я сделал вид, что разглядываю соседей.

Через проход сидела пара – два китайца, молодой человек и девушка, оба рыжеволосые. Короткий ежик парня отдавал в красноту, как у лисы-огневки, длинные волосы девушки цвели нежным солнечным оттенком. Это показалось мне странным. Нормальный цвет китайских голов – черный, без всяких оттенков. С другой стороны, мир становится более открытым, кто сказал, что краситься могут одни японцы?

Еще одна вещь меня удивила, пока я разглядывал парня. На китайцах вообще-то неважно смотрятся европейские костюмы: они или велики им, или рукава длинны, или плечи топорщатся. А на этом рыжем костюм-тройка сидел как влитой, его словно вбили в этот костюм, словно пулю в патрон.

Глаза его были по моде спрятаны за солнцезащитными очками – вылитый гангстер из кино про триады. Ну, это как раз понятно: в Китае самая романтическая материя – деньги, а у бандитов из триад этой самой материи – куры не клюют, вот все и косят под них. Надел темные очки – стал рыцарем с большой дороги, все боятся и уважают.

Но тут я разглядел сидящую рядом девушку, и мне стало не до парня. Мы встретились глазами – и я застыл как громом пораженный. Глаза ее оказались нестерпимой синевы. В груди моей возник и жар, и холод. Иной раз говорят, что глаза подобны небесам, но при чем тут они? Не было в природе неба такого же глубокого, как ее глаза.

Как странно и необыкновенно, что у нее такие глаза, думал я. Ведь у китайцев у всех не только волосы, но и глаза черные. Нет тут кареглазых, сероглазых, зеленоглазых, и уж подавно не найти с голубыми глазами. А здесь прямо на меня смотрела сама синева, и от этого в груди моей образовалась пропасть, и сердце билось на самом краю этой пропасти.

Китаец заметил, что я гляжу на нее, и что-то бросил ей резко и отрывисто. Девушка снова коротко глянула на меня, уколола в сердце иголкой и отвернулась.

Я забыл обо всем на свете. Я сидел оглушенный, опьяненный, с остановившимся дыханием.

Не знаю, сколько я так сидел – время прервалось, я ничего не видел, звуки не достигали моих ушей. Я несся в открытом космосе, звезды слепили меня, космический ветер опалял сердце. Я был подобен Брахме, когда он создавал первые миры. Я был Вселенной, и Вселенная была мной, я был безначальным и бесконечным, счастье было во мне, и я сам был счастьем.

Не знаю, сколько я провел в этой эйфории, но внезапно среди океана восторга я вдруг почувствовал неудобство. Оно все росло и росло и наконец сделалось нестерпимым. Сначала я не мог понять его причину и источник: внутри меня оно или снаружи? Но постепенно в голове прояснилось, и я вдруг понял, что я не Брахма, что сижу в самолете и кто-то дергает меня за рукав, сильно и очень настойчиво.

Еще не до конца придя в себя, я обернулся.

Рукав мой трепала китайская старушка, мадам Гао. Вид у нее был обеспокоенный.

– Тебе плохо? – спрашивала она. – Тошнит? Может, мясо несвежее? Надо было брать курицу, рыба быстро тухнет…

Я был уязвлен. Неужели не видно разницы между тем, кто поражен стрелой Амура, и тем, кто отравился несвежей рыбой? Я ответил, что все хорошо, но был сух, даже холоден.

Однако китайца иностранной холодностью так просто не отпугнешь. Только убедившись, что со мной все в порядке, госпожа Гао успокоилась и отвернулась к окну.

Я снова взглянул на девушку, но она уже смотрела в другую сторону, я видел лишь затылок и нежную раковину розового ушка. Зато рыжий был настороже и глядел на меня волком, обрубая мои взгляды и не давая им достичь девушки. Рыжий заранее знал, когда я на нее посмотрю, – вот она, китайская чувствительность. Он чувствовал всё, перехватывал любой флюид, исходивший от меня, блокировал каждый мой взгляд.

Но было уже поздно. Теперь меня было не остановить. Я забыл, зачем лечу в Китай, и мог думать только о солнечноволосой. Я стал измышлять разные планы, как бы с ней познакомиться. Может, она жена этого рыжего? Пусть, мне все равно. Цель прямо передо мной, надо двигаться к ней и ни на что не отвлекаться.

Вот как я сделаю. Подойду, спрошу, не китаянка ли она, обрадуюсь ответу и скажу, что я знаток и поклонник Китая. Скажу, что в Пекин еду впервые и никого здесь не знаю, не могла бы она дать мне небольшую консультацию, фудао… Потом с поклоном вручу ей свою визитную карточку, возьму в обмен ее – и половина дела сделана.

Или вот еще как было бы можно. Например, лайнер захватывают террористы, берут в заложники нескольких женщин, в том числе и ее. Тут появляюсь я, разбрасываю всех в разные стороны, она целует меня в благодарность…

Фантазии жгли мне сердце, я был вне себя. Стало окончательно ясно, что сотрясение мозга не пошло мне на пользу, а тут еще и внезапная влюбленность. Нет, надо успокоиться, иначе и вовсе сойдешь с ума!

Я сделал над собой усилие и прикрыл глаза. Все внутри меня клокотало, перед глазами метались какие-то всполохи, кровь приливала к голове – я был как безумный. Я соединил пальцы в мудру спокойствия, надеясь немного овладеть собой, – черта с два, сердце не желало мне подчиняться, оно бунтовало, оно требовало ее, ее!

И вдруг что-то изменилось вокруг, словно среди жаркого дня подул прохладный ветер. Я открыл глаза и обмер.

Она вышла в проход и двигалась в мою сторону.

На ней было длинное бордовое платье, вполне целомудренное, даже старомодное, сейчас сказали бы, винтаж, которое тем не менее очень ей шло.

Она шла по проходу и смотрела прямо на меня. Невинная челка, брови вразлет, тревожные, как море, глаза. В этих глазах царило какое-то странное выражение. Кажется, это было удивление или просьба… Нет, не то, это чувство было гораздо сильнее. Мольба – вот что это было! Казалось, она страстно желает мне что-то сказать, но никак не может решиться.

От взгляда ее сердце мое остановилось.