Но, в отличие от консерваторов, Сираф предпочитал эвристический подход. Он заключил, что идеальной ситуативной среды не существует. Получение знаний невозможно без создания дисбаланса, привнесения изменений. А раз невозможно, то почему бы и не создать легкий дисбаланс? Пускай полевой работник взволнует своим появлением чужую популяцию. Но в умеренной степени – лишь настолько, чтобы приумножить и углубить потенциальные взаимодействия в рамках кратковременного эксперимента.

Так вышло, что все те часы, пока Сираф творил себя, лежа на крыше, Энгельманн занимался почти тем же самым. Он лежал на матрасе в квартире на верхнем этаже старого жилого дома. Откинувшись на подушки, он то смотрел телевизор, то делал записи в блокноте на спирали, положенном на приподнятые бедра.

«Свобода! – писал он. – Это шутка/чудо. Как все потрясающе просто! Стоит решиться на свершение правосудия, и одно решение уже дает силу. Чтобы взлететь, надо лишь осмелиться. Я могу летать. Я имею власть над жизнью, я свободен от смерти. Даже если в конце концов Отряды насекомых меня схватят…»

На экране заиграла реклама джакузи, и Энгельманн прервался на просмотр, хоть и видел ее уже дважды. Ролик то и дело крутили во время ночного фильма на местном канале. Две пышногрудые девушки в бикини – одна сидела на краю бассейна и барахтала ногами, другая стояла в воде – смеялись вместе с молодым человеком. Вода доходила ему до шеи, и стильная усатая голова покачивалась как раз на уровне груди той, что стояла рядом. Закадровый голос читал рекламный текст, а в кадре появлялись адреса торговых точек. Реклама закончилась; и чтобы продолжить записи, Энгельманну пришлось сначала перечитать написанное.

«Больше никто меня в Комнату Яда не затащит. Нет-нет! Я отправлюсь в яркие залы Лекарств. И мне дадут средство, обновляющее душу. Ибо меня защищает свобода. Маленький народец считает, что все это „немыслимо“. Мои деяния неподвластны наказанию уже по причине одной только степени их чудовищности».

Он снова остановился, ненадолго переключившись на телевизор – там шла научно-фантастическая картина, и его вдохновляли кадры космического полета на звездном фоне. Снова заиграла та самая реклама. Энгельманн внимательно просмотрел ее, а потом принялся писать – но не как прежде, а судорожно, с жаром:

«Я делаю все, что хочу. Рисую мир так, как хочу. Ваши чертовы черепа – мои банки с краской! Я опустошаю их резкой, мощной кистью. Я рисую фрески своей мести. Ваш лживый, глумливый мирок – моя палитра. Я создам шедевры, разложу их для просушки. Пресса выставит их на всеобщее обозрение, словно выполненные обычной краской работы. Ведь так оно и есть! Так и есть! Я так вижу, и так тому и быть!»

Энгельманн отложил блокнот. Ему до боли снова захотелось спуститься, спикировать за новой добычей. Прекрасный и неясный алый порыв вернулся к нему, наполнил сердце, словно телесная жидкость.

Чувства болезненно раздвоились. Каждое свершение он смаковал в полном временном объеме – любил и выжидать в предвкушении, и наслаждаться эхом, в очередной раз проносящимся по затихшему в страхе и ожидании городу. В последнее время он особенно остро чувствовал, как гулко отдается звук собственных шагов по улицам. И таким призрачным, гигантским присутствием он жил в сердцах семи миллионов. Но желание одолевало, и Энгельманн жаждал, чтобы неистовое, ни с чем не сравнимое изобилие заполнило воздух красными осколками его чрезмерной ярости. Недолго колеблясь, он условился с самим собой продолжить месть следующей ночью.

Уснуть ему удалось только к полудню следующего дня, и с началом сумерек он пребывал в глубоком забвении, – тогда же Сираф завершил период бездействия.

Он скатился с кирпичного парапета, выбрав свободное пространство на плоскости из гравия и смолы, и, опять же в соответствии с традицией Архивистов, произнес обет полевого работника перед превращением. Произношение включало фонетическое выражение, созвучное приятному, меланхоличному соло флейты, и имело следующее примерное когнитивное содержание:

Я присягнул на одиночество средь звезд,
И, подступая к рубежам немыслимым и диким,
Вновь повторяю, – как далеко меня бы путь мой ни занес,
Все познанное счесть сокровищем великим.

Растянувшись в тонкий эллипсоид длиной шесть с половиной футов, он трансформировался.

Волокнистые оболочки, составляющие аборигенов, находились в свободном доступе, и можно было не тратить энергию для создания материалов из своей же сущности. В процессе налаживания нового материального тела Сираф выяснил, что галька с крыши болезненно врезается в дермальную поверхность и искривляет ее. Он сел и стряхнул мелкие камешки с бледной, мускулистой спины и плеч. Вытянутая мышечная ткань составляла гротескно-худощавую, длинную конечность. Сираф поднялся и бодро встряхнулся, знакомясь с новыми руками, ногами, легкими. Затем подошел к парапету, облокотился на кирпичи и задумчиво оглядел город.

Пассивное сканирование прошло продуктивно, но теперь его ждала тяжелая работа – понимание. Раса ему досталась непростая; непосредственное участие в жизни местных потребует судорожной импровизации и быстрого оперирования известными переменными – и параллельно с этим придется воспринимать поток новых, малопонятных данных. Для аборигенов образным эквивалентом его бедственного положения был бы мужчина, несущийся со всех ног, дабы удержать высокую стопку тарелок в руках. Сираф улыбнулся, чтобы привыкнуть к лицевому выражению, максимально подходящему его внешней форме.

Первым делом стоило отыскать одежду. Он понимал, что если выберет нестандартные габариты, то придется подбирать соразмерные обволакивающие материалы, но, прикинув многочисленность населения, надеялся, что подходящее облачение без труда найдется в готовой форме. А потому предстояло отыскать ближайший крупный центр жизнедеятельности.

Приземлился Сираф на дом в жилом районе, но стоял субботний вечер, и через три улицы от него виднелась вереница баров, клубов, магазинов с порнографией и борделей. Видимость была плохой, даже с высоты в тридцать этажей, но, телепатически пропальпировав район, он отметил преимущественно высокий эмоциональный фон. А это, по меньшей мере, сулило широкий выбор возможностей. Сираф выстроил путь к центру квартала, затем выбрал менее освещенную сторону здания и зашагал вниз по стене, рассудив, что так спустится быстрее и в сумерках никто не заметит его аномального гравитационного положения.

Выбранный переулок привел Сирафа к зоне активности. Он присел за большими ящиками на углу.

На другой стороне улицы располагались магазин порнографической литературы и киоск с итальянской едой навынос. Через несколько секунд к магазину подъехал индивид, причем одетый в несколько слоев одежды, да еще и примерно того же роста, что и сам Сираф!

Бывало, во время задания между полевым работником и целевой вселенной возникала загадочная гармония, – случалось это редко, но, похоже, на этот раз Сирафу повезло. Вовремя появившийся индивид имел темную пигментацию – явно не вследствие мимикрии, поскольку, по наблюдениям Сирафа, возможностей социального взаимодействия у особей этого вида были намного меньше, чем у светлых. На мужчине была широкополая кожаная шляпа, свободная темно-бордовая шелковая рубашка, кожаные брюки и сапоги до середины икры, а также золотые часы, золотая подвеска и несколько толстых золотых колец. Хромированный «Кадиллак Эльдорадо» блестел на обочине. Мужчина сидел за рулем, выжидая, и через несколько мгновений две ярко и скудно одетые молодые женщины неторопливо подошли к машине и завели разговор через полуоткрытое окно.

Психические эманации, захлестывающие ближайшие кварталы с неоновыми звездами, исходили от сильно возбужденных организмов. Со всех сторон Сираф чувствовал спутанность сознания и зреющую вулканическую активность насыщенных алкоголем мозгов. При таких условиях даже моментальный, веский и крайне деструктивный акт едва ли вызовет быструю организованную реакцию. Сираф допускал незначительное травмирование туземцев при первом контакте, – но только если оно было строго локализовано и впоследствии способствовало вступлению в полноценное взаимодействие. Он начал увеличивать плотность кистей и предплечий.

Потребовалось несколько мгновений, чтобы набрать мощность, которой хватит для воздействия на стекло и сталь «кадиллака». Женщины отошли от машины. Хорошо сложенный темнокожий мужчина в цветастых облачениях щелкал кнопками магнитофона. Сираф прикинул, что, по сравнению с ним, ростом индивид, вероятно, на дюйм выше и весом фунтов на двадцать больше. Он понял, что когда этот человек лишится одеяний, то будет испытывать сильный дискомфорт от температуры тропосферы. В ящиках, за которыми прятался Сираф, было полно измельченной древесины – и он решил, что они вполне подойдут для теплоизоляции. Формирование рук завершилось. Он поднялся и зашагал к «кадиллаку».

На тротуаре находилось довольно много людей, но все на расстоянии. Ближе всех стояли две женщины. Обе изумленно присвистнули, а потом одна показала радостный и непристойный жест восхищения. Хорошо одетый мужчина заметил Сирафа чуть позже, чем его две наемные сотрудницы. Но, как и большинство успешных сутенеров, соображал он быстро. Оценив рельефный живот нагого незнакомца, механическую силу бедер, гладкую и размеренную походку, он заблокировал обе двери и повернул ключ в замке зажигания.

Телепатически ощупав механизм, Сираф потушил искру. Затем пробил руками стекло, крепко вцепился в стальную дверь и разом вырвал ее из рамы. Аккуратно разместив дверь на крыше автомобиля, он потянулся в салон за мужчиной, который уже выбирался через дальнюю дверь, и схватил его за плечо и бедро. После произнес пару заранее подготовленных успокаивающих фраз.

– Ну же иди сюда, – сказал он ласково. – Не бойся. Все и минуты не займет, и опять будешь в тепле.

Мужчина ответил долгим, испуганным взглядом. Сираф воздействовал на болевые точки в плече и ноге, сведя на нет сопротивление, и вытащил мужчину из автомобиля.

– Полезай наружу, – сказал Сираф, хоть и не был уверен, правильно ли выразился. Он поднял мужчину над головой и на прямых руках отнес его на тротуар, усадил, прислонил к стене и принялся снимать одежду. Неподалеку собиралась толпа заинтересованных зевак. Сираф позаимствовал шляпу, рубашку, брюки и, наконец, ботинки, а драгоценности оставил владельцу.

Одевшись – причем за считаные мгновения, – он поднял еще не пришедший в себя источник одежды, понес его в переулок и опустил в самый большой ящик со стружкой. Разместил утеплитель вокруг всего тела, чтобы снаружи осталась одна голова, похожая на оправленный драгоценный камень или транспортируемый фрукт. И поскольку уже и так грубо нарушил правила поведения, Сираф дружелюбно отсалютовал толпе в знак прощания, взбежал по стене ближайшего здания и исчез над восемнадцатым этажом.

Он знал, что система передачи информации у аборигенов работает быстро и эффективно, а потому пронесся несколько миль, перескакивая, где приходилось, на другую улицу в самых неосвещенных точках и в четко выбранные моменты. Скоординированное преследование он считал маловероятным – среда была густонаселенная и к тому же изобилующая взаимодействиями предельно интенсивного и жестокого характера. И все же он бежал, защищая исследования, и случилось так, что, когда он промчался по очередной крыше, дробь его шагов донеслась до сна другого чужака – Энгельманна, Ангела Смерти.