Тот увяз в плотной паутине сладострастного кошмара ос зловещими, ползающими пауками, отравляющими и всасывающими его плоть. Топот прервал, рассеял кошмар, – словно порыв ветра, разрывающий в клочья вялый туман над землей, – и отозвался беспокойными, печальными отголосками в теле. Энгельманну казалось, что гонец несет в далекий город ужасно важные новости, космические вести, и там их встретят буйным ликованием. А тем временем он, Ангел Смерти, лежит живым трупом на некой гигантской равнине, видит проносящегося мимо гонца и изо всех сил хочет подняться и направиться следом, но не может, и никогда не сможет достичь далекой, буйной радости.

Что же касается Сирафа, – примерно через милю после нового совпадения он сбавил скорость и остановился на высоком здании для рекогносцировки. Точкой входа он решил сделать парк через пару кварталов; а когда подобрался ближе и изучил его с очередного высотного поста, то окончательно уверился в выборе. Бары для одиночек, кабаре и кинотеатры окаймляли зеленую территорию, на дорожках и скамейках, как и ближайших тротуарах, кипела активность.

Замерев на долгое время, он наблюдал за представшей картиной. Тонко сплетенной сетью импульсов прочесывал бурлящую лагуну психической жизни. Эффективность исследовательских способностей Сирафа существенно снижалась с расстоянием, но люди пребывали в таком эмоциональном единодушии, что даже из общей атмосферы он получал информацию. Из всего увиденного – актов спаривания, символического самовыражения, имитации совокупительных движений под музыку, – становилось совершенно очевидно, что перед ним – очаг копулятивной деятельности. Должно быть, удача шла за ним следом.

В Архивах данные о спаривании высоко ценились, поскольку являлись ключом к пониманию всего набора эмоциональных паттернов и социальных ритуалов рас, в которых организмы делились по полу. В то же время сам процесс спаривания признавался наиболее трудным для воспроизведения полевым работником; как правило, такие значимые взаимодействия имели сложную систему невербальных сигналов и символических действий. Но Сираф верил, что решимость, вкупе с удачей, его выручат, и определил спаривание приоритетной целью.

Поправив шляпу, он спустился по лестнице на улицу, недолго следовал по тротуару и перешел дорогу к парку. С каждым шагом он подстраивал положение тела и походку к тем, что преобладали вокруг, и все глубже вникал в местную систему вокализации, изучая лексический фонд проходящих мимо. За несколько сотен ярдов он с успехом отточил мимические и телесные приемы для коротких контактов при встрече с другими и передвижений среди них. Также убедился, что большая часть активного спаривания происходила в парке, и поэтому зашел на его территорию.

Так вышло, что высокая аспирантка навеселе по имени Джинни Кудайзински вошла в парк прямо перед Сирафом. До этого она выпила три бокала крепкой «Кровавой Мэри» в дискобаре «Лифт», где любовалась танцорами, все сильнее одобрительно подтрунивая над ними. По десять часов в последние пять дней она проводила среди библиотечных стеллажей, готовясь к докторским экзаменам по антропологии. А теперь слонялась по парку, наблюдая за прохожими со счастливой улыбкой на губах, и предавалась занятию, которое лично определила как «современная антропология» – несерьезный обзор современных стилей самооформления и самосохранения. В ней превалировало чувство, что вечер прекрасен и полон возможностей.

Именно Джинни стала первой четкой зацепкой Сирафа в неурядице из мимолетных идей, прочесываемой им во время прогулки по дорожкам. В ее мыслительной деятельности он отметил свое собственное изображение – раздетое и подвергнутое различным эротическим манипуляциям. Сираф сделал круг, чтобы через несколько мгновений снова с ней пересечься.

Одета она была в подчеркивающий фигуру и привлекающий внимание наряд. Ее выпуклые молочные железы и ягодичные области вполне соответствовали общему эталону, однако параметры телосложения сильно превосходили стандартные нормы, из чего можно было предположить, что особи недоставало внимания и она, как следствие, стремится к контактам. Ростом она была около шести футов. Приготовившись к неизбежному, болезненному, беспомощному чувству невежества, знакомому каждому, кто решался на взаимодействие с инопланетными явлениями, Сираф подошел к скамье и начал с выражения, которое, как он считал, было вполне уместным:

– Здравствуй, красавица. Выглядишь сегодня великолепно.

Джинни рассмеялась. Первоначальное недоверие к симпатичному скандинаву-сутенеру сменилось непринужденной общительностью, и она тут же парировала:

– Так говоришь, будто знаешь, как я обычно выгляжу. А ты уже давно вокруг меня вертишься, да?

– Нет, только сейчас обратил на тебя внимание. Значит, с течением времени твоя внешность радикально меняется?

– Мягко сказано. Представь, какой буду лет через сорок!

Сираф решил уточнить, что имел в виду более короткий временной период, но Джинни прыснула над собственной репликой, и он догадался, что обмен можно не продолжать. В ее мозгу постоянно возникал яркий образ, как они вместе сидят на скамье, и сопровождался он сильной, но неоднозначной эмоцией. Сираф опустился рядом с Джинни, ободряюще улыбнувшись. Он отыскал вербальную формулу, принятую для ситуаций, схожих с текущей, и рискнул:

– Я проходил мимо, решил заскочить на минутку, узнать, как дела.

Новый смешок стал сигналом, что формула была выбрана неверная.

– Чудесно, – выговорила Джинни. – Мы же с тобой редко видимся.

Она хотела продолжить шутку, как вдруг ее охватило чувство вины – от радости и волнения она только и делала, что смеялась над незнакомцем.

– Слушай, – сказала она, – ты иностранец? Акцент у тебя шикарный, то есть его вообще не слышно, но… выражаешься забавно. Боже!.. Если что, я это без подкола, хорошо?

– Я нисколько не подколот. На самом деле да, я иностранец. Из Норвегии.

Оборот речи Джинни стал подсказкой, и пока он повторял его, то считал национальность по ее ожиданиям.

– По тебе сразу видно, – сказала она. – Это комплимент, если что.

– Да-да, – отозвался Сираф с серьезным видом, острее ощутив свое невежество. Он решил, что самым безопасным ответом станет тавтология вкупе со встречным комплиментом. – Приятно получить комплимент. Спасибо. Ты очень соблазнительная женщина. Это тоже комплимент, если что. Ответный.

Джинни уставилась на него, но, не найдя в выражении ни намека на шутку, недоверчиво улыбнулась; и Сираф продолжил развивать тему, которая, судя по всему, была ей по душе:

– Например, первое, на что обращаешь внимание при взгляде на тебя, – развитые груди и ягодицы. И лицо у тебя приятно симметричное. Словно… лисье. – Он уловил намек с ее стороны и замялся. – Более того, я вижу, что ты нетипично крупная. Мое тело тоже нестандартно большое, и я считаю, что это удивительное совпадение.

От смеха Джинни перешла к смущенному интересу. В произнесенных словах не было ни капли иронии или насмешки, лишь честность и мягкая объективность – так с ней мужчины никогда не говорили. Наивный простак? Благородный дикарь? Даже если этот невозможно совершенный мужчина окажется иллюзией, Джинни решилась, словно на спор, поверить в его реальность. Неужели убежденность в том, что вечер полон возможностей, – лишь пустые слова?

– Сколько приятного сказал, – ответила она. – Ты честный, это подкупает. Ненавижу это слово, но оно точно про тебя. Ты еще к тому же и красивый – в смысле, физически, на мой взгляд. Что на это скажешь?

Она улыбнулась, взглянув ему в глаза – весело и в то же время осторожно. Она не знала, чего ожидать, – словно мифическая Бавкида, сама того не зная подавшая идею замаскированному богу, заявившемуся в ее дом. Сираф, не сумев расшифровать ее рассуждения, ответил ее же формулой:

– Сколько приятного ты мне сказала.

– Многие мужчины отреагировали бы по-другому, – сказала она.

Сираф на мгновение взволновался, что женщина дает объективную оценку достоверности его выступления; знает, что он играет роль, – но не нашел этому подтверждения в ее голове.

– По-другому? – спросил он, стремясь интонационно выразить непонимание и серьезное беспокойство.

Джинни снова невольно рассмеялась.

– Не пугайся ты так! Твой ответ чудесный. Видишь? Ты чудесный, как ни посмотри. Все больше очков набираешь.

Метафора игры, которая, как он отметил, довольно распространена в образном мышлении аборигенов, помогла Сирафу сориентироваться, и он понял, что комментарий к его поведению говорился с юмором и не выражал сомнений в искренности исполнителя. Он засмеялся, и Джинни испытала дежавю. Давным-давно, в старших классах, еще до того, как она стала, по ее собственному выражению, «дипломированной слонихой», Джинни часто запрыгивала в машину к одному баскетболисту. С ним было так же легко, и в его компании она чувствовала, что ее принимают, ощущала пьянящую, легкую свободу мыслей и тела. Первым делом он всегда предлагал ей взять по бургеру с колой…

– Что ж, – сказал Сираф, – не хочешь съездить за бургером с колой?

Слова прозвучали жутким эхом грез, и Джинни вытаращилась на незнакомца, а затем вскочила, словно полностью освободилась от оков цинизма и недоверия. Вдохнув полной грудью ночной воздух, она сказала:

– Замечательная идея! Я бы с удовольствием прокатилась! И с удовольствием съем гамбургер!

Они прошли по дорожке к выходу из парка. Обочина была заставлена под завязку, и Сираф не сомневался, что раздобудет подходящее транспортное средство. Проходя мимо машин, он сканировал уровень топлива и производительности каждой, пока не остановился на новом черном «кадиллаке» в середине квартала. Он телепатически коснулся зажигания, и, когда они приблизились к автомобилю, завел мотор. Удивление Джинни означало, что такая активность являлась аномальной. Сираф спешно предложил типичную для похожих случаев формулу:

– Да, иногда она чудачит. Сама понимаешь.

– Ага, – Джинни энергично закивала. – Понимаю. Бывает, когда очень не терпится.

После этого Сираф уловил верную последовательность из ее ожиданий и, отперев замки телеимпульсами, открыл для нее пассажирскую дверь.

Ровно в этот момент Энгельманн лениво пробуждался ото сна. Телевизор все так и работал, и сумбурный, восходящий тон прайм-тайма нарушил забытье. Спотыкаясь, Энгельманн добрел до уборной, вернулся на матрас, чувствуя, что туман в голове едва ли рассеялся, и запустил руку в картонную коробку на полу рядом с кроватью. Из кучи шоколадных батончиков, упаковок крекеров с сырным соусом, пачек чипсов и коробок с печеньем он вытащил несколько кексов, пару стопок из миниатюрных пончиков и четверть галлона шоколадного молока, которое любил пить теплым – и позавтракал.

Рассеянно, вполмысли он отслеживал путь любимой еды по внутренностям, и в то же время следил за эпизодом сериала про типичного матерого, но уставшего от жизни полицейского, выглядывая на экране знакомые улицы и места; но по большому счету сознание его погружалось в тошнотворную путаницу снов, из которой только что вырвалось.

Возвращалось к Тому, Чего Существовать Не Должно, – паучьей, щетинистой возне. Конечно, кроме как за завесой кошмара ее не встретишь. Но почему он так часто туда попадает? Почему в мыслях всё неизменно представляется в самых ужасных красках? Неужели такова цена его величия и страшной свободы? Энгельманн облизал пальцы и в раздумьях взялся за блокнот.

«Узрите! – написал он. – Я вырвался из театра теней, коим является человеческая деятельность. Сплошная пантомима! Одно пресмыкание, робость, прислуживание! Я вырвался на свободу – я вскинулся на теневых фантомов и разорвал их в клочья, на каски, стер в пыль». Сделав паузу, он исправил «каски» на «куски» и продолжил строчить.

«Но как раз поэтому полутьма теней больше не служит мне защитой. Я вижу истинную бесконечность возможностей, бесконечную возможность как света, так и тьмы. Вот почему кошмары и свобода идут рука об руку!»

Он на мгновение прервался, чтобы насладиться пронзительностью осознания, и чувство осведомленности, доступной лишь архангелам, окончательно пробудило сердце.

«О да, я дорого плачу! – продолжил он. – Власть не дается задаром. Не полагается за просто так! Уж кто, как не я, знает, что такое расплата!»

Тут Энгельманн покачал головой и скривился в улыбке, восхищаясь самим собой.