Наконец, когда Сираф вошел в вестибюль многоквартирного дома Энгельманна и ясно увидел, как тот лежит на матрасе семью этажами выше, то понял, что его догадки верны, – он стал участником удивительного некроэротического ритуала. Его телесные трансформации были желанны – и как только человек смог безошибочно распознать это умение Сирафа? Более того, почему он так спокойно принял это открытие и включил его в свои страстные фантазии, несмотря на то, что человеческий вид не обладал подобной способностью? За всю карьеру Сираф не раз встречался с разумом, знал о его полиморфной, трансгалактической природе, но в очередной раз проникся восхищением к подобной творческой безграничности. Он погасил свет на лестничной клетке и расщепил тело на мелкие части. Те медленно поднимались по устланной ковром лестнице с тихим, колючим шорохом, множась, дабы исследовать вторую земную загадку.

Возможно ли представить более ужасное, пожалуй, даже трагическое недоразумение?

Пылкое воображение Энгельманна питало не желание, а безумное ожидание! Но разве можно винить Сирафа, которой, по сути, бегло читал невероятно запутанный текст? Видения Ангела были вызваны реальной (и в то же время совершено невероятной) встречей, но место сращения галлюцинации и факта ученый упустил. И поскольку частично сексуальный ужас, распространяющийся по нервный системе мужчины, едва ли отличался от частично сексуальной ярости, сопровождающей первоначальное нападение, Сираф воспринял их в единстве и сосредоточился на собственной роли в сценарии ритуала. Да, в нем вспыхнуло отвращение, но в итоге перевесил профессионализм. Сираф осознал, что от неспокойного вида стоит ждать любого эмоционального насилия.

Чуть позже, ближе к глубокой ночи, Джинни Кудайзински пролезла через огромную, искореженную дыру в стали и оказалась на асфальте среди битого стекла – чужачка в оконченном, а затем возобновившемся мире. Ей подумалось, что место, из которого она вылезла, – некий обрядовый символ утробы, место ее перерождения в Невозможное.

Она медленно зашагала по тротуару. Кругом царила пустота. Аннигиляция не вызвала ни единой сирены. Или же она умерла, а здания вокруг – склепы? Час с лишним она просидела в развороченном автомобиле, предаваясь воспоминаниям, но не видела ни одного прохожего.

Джинни решила, что самое ужасное во всей ситуации – это вероятность того, что больше ничего не случится и ей придется вернуться к обычной жизни. Просто жить как раньше. Вполне возможно, она сойдет с ума. Она взглянула на крупные листья платана, аплодирующие ветру. Словно мерзкие, страдающие артритом руки, они жадно терли уличные фонари с медными наконечниками. Из нутра по телу начали расходиться волны тревоги. Но тут к ней обратились – отчетливо, беззвучно:

– Джинни. Утешься. Это Сираф. Я – представитель внеземной цивилизации, и все, что ты пережила, все случившееся – действительность.

Она подняла взгляд к небу – инстинктивно, поскольку телепатические сигналы не имели направления. В десяти футах над головой, под сводом ветвей, висел пучок транскосмического пуха, в форме которого Сираф совершал путешествия. Джинни пристально его осматривала. Долгий момент смятения миновал, и пришло спокойствие. Она мягко ответила:

– Но ты был…

– В человеческом обличье. Мы спарились. Убийца с сексуальными мотивами – его звали Энгельманн – застрелил тебя. А я починил. Затем я воплотил его фантазию. Он мертв, красавица. Я совершенно истощен, не считая энергии, необходимой для возвращения, так что восстановиться я был не в силах. Но от Энгельманна я узнал – слишком поздно для него самого – о предрасположенности вашей расы к психическим травмам, и потому решил тебе все объяснить. Ты меня понимаешь?

– Да, – ответила она. – Но зачем?..

– Я ученый. Пожалуйста, прими мою благодарность за уделенное время и сотрудничество. Я приношу извинения за причиненные неудобства.

– Я тоже ученый! – выпалила Джинни. Печаль и восторг одинокого первооткрывателя встрепенулись в ней, и она всем сердцем и вопреки всему потянулась к нему, к собственному удивлению испытывая пронзительную зависть.

– Да, – отозвался Сираф. – И ты многому меня научила. Прощай.

Он исчез.

– Прощай, – повторила Джинни, запоздав на мгновение. А после снова, чтобы голос дошел сквозь световые годы, прокричала: – Прощай!

Затем раскинула руки и сделала размашистый – точнее, едва ли не грандиозный – пируэт под платанами. Издав торжествующий возглас, она засмеялась, пригрозила кулаком тихим, трусливым улицам, что в ответ на выстрелы и ярость не высказывали протеста и не предлагали помощи, и закричала:

– Откровение? Прекрасно! А делать-то мне что с ним?

Энгельманн сидел на матрасе, забившись спиной в угол, в который передвинул кровать после того, как запер дверь. На бедрах лежал автомат, работал телевизор. Но на экран он не обращал внимания – смотрел только на дверь, непрочность которой вселяла кошмар похлеще любого ужастика. То, Чего Существовать Не Должно, существовало. Свободно, с непреодолимой силой Оно обрело плоть и диктовало Свою волю человеку. Но не каждому. А только ему одному. Энгельманн заплакал и сжал зубы.

Чего же тогда нет? Что из невыразимого, мелькавшего во снах, не было опровергнуто случившимся? Ибо он знал истинную форму преследователя. То была троица, три в одном. Восьминогие твари, порождения насмешливой тьмы, спускающиеся с ядовитых звезд, затянутых паутиной. Но он же к ним не воспарял, право слово! Так почему они спускаются? Жуткая троица – для лица, для сердца и для чресл. Но ведь у него, по существу, нет крыльев! Лишь костюм, сшитый из чужой крови, лишь костюм бога. Неужели в этом его преступление, его богохульство? Осталось ли что-то, осталась ли ничтожная перегородка Возможности между ним и хаосом? Весь остальной мир ограждала крепость безопасности, а он… Что там шевельнулось за дверью?

Назад в крепость! Назад! О Мир, прими Энгельманна обратно в свои стены! Милый мир, Энгельманн хочет вернуться! Грядет то, что пронзит его жалкую кожу и разъест ядами драгоценное сердце!

Ему показалось или дверь выгнулась?

О, вот он, одинокий и голый Энгельманн! Он просит, умоляет принять его; он беспомощен, из него текут воды; о, возьми его на руки и убаюкай, защити от зла! Мама! Только не смерть! Только не боль и смерть!

Но нечто беззвучно буравило дверь – будто кусок сыра или глины. На потолке вздулся волдырь, и еще один назрел на стене. Три тарантула размером с немецкую овчарку вылупились из дерева и штукатурки; шурша мохнатыми лапами, они осторожно подползли ближе. Один для лица. Другой для сердца. Третий для чресл. Автомат, как это бывает в ночных кошмарах, дал осечку.

Полифем

Яркие лучи солнца отвесно падают на пустоши Файрбэрна в полдень, но свежий ветер спорит с их теплотой. По этой причине мермионы предпочитают жариться на солнышке с подветренной стороны скал и эродированных вулканических конусов, которыми уставлены здешние равнины. Под защитой одного из них – похожего скорее на осыпавшуюся крепостную стену высотой метров сто, не больше, – нежится на лоскутке красного песка мермион.

Эти создания своим видом сильно напоминают тюленят, только меньшего размера, что, однако, не мешает им числиться среди крупнейших представителей сухопутной фауны Файрбэрна. Но большая часть животных этой планеты, в том числе и самые впечатляющие виды, обитают в озерах (вроде того, что лежит в чаше полуразрушенного вулкана за спиной мермиона) и морях. В самом деле, колонистами недавно было установлено, что предки мермионов обитали в воде и принадлежали к тому же отряду, от которого произошли дельфы, имеющие, в силу своих куда более крупных размеров, серьезное экономическое значение. Представителей этого отряда иногда называли аналогами млекопитающих, поскольку их репродуктивная, дыхательная и сердечно-сосудистая системы имели немало общего с соответствующими системами последних, хотя в чем-то ином они походили на членистоногих, и это сходство было особенно заметно у той особи, которая нежилась сейчас на песке. Его внешние покровы казались гладкими благодаря хитину, примитивные глаза – по сути, не более чем омматидии, – напоминали крошечные черные бусинки, а «ласты», передние и задние, были жесткими, трехсуставными, но в то же время плоскими, как весло, что указывало на водных предков.

Этот мермион выбрал не самое подходящее место для полуденного отдыха. Темно-синий, он резко контрастировал с окружающим его красноватым песком. Такой диссонанс не укрылся от внимания другого создания, которое балансировало на краю кратера, роняя капли воды со своих покровов в находившееся прямо под ним озеро, откуда оно только что вылезло. Это животное, в просторечии именуемое колонистами гоблом (Sturtis atrox thomsonia), по форме напоминало лягушку, хотя морфологически это был куда более примитивный организм, внутреннее устройство которого имело значительно больше общего, скажем, с коловраткой или круглым червем, хотя и огромного размера. Передвигаясь на четырех псевдоподиях, этот кусок клейкой зеленой массы имел рот, похожий на гигантскую щель, а над ним глаза, тоже примитивные, но множественные, как у паука. Животное находило добычу благодаря своей способности различать контрастные цвета, и ввиду того, что подобные создания нередко выходили из озера и обшаривали окрестности в поисках чего-нибудь съедобного, привычка мермиона греться на солнышке казалась каким-то сбоем в его системе адаптации. Гобл раза в четыре превосходил его размерами, к тому же мог двигаться быстро и бесшумно, словно капля воды, стекающая по стене, – способности, которые он демонстрировал в данный момент, сорвавшись с края кратера и скользя по его стенке прямо к зверьку, спящему внизу. Бросок был совершен им с такой высоты, что он обрушился на добычу всем своим весом, от чего мермион буквально потерял сознание. Гобл, деликатно перебирая ложноножками, отступил от оглушенной добычи на несколько шагов, покачался немного из стороны в сторону, словно предвкушая неслыханное лакомство, и заглотил мермиона целиком.

После этого устроился на красном песке и погрузился в способствующий пищеварению сон. Обладай он более развитым зрением, то, может, и встревожился бы, заметив на небольшом отдалении от себя нечто огромное, медленно, но верно прокладывавшее себе путь через окружающую пустыню к кратеру. А может и нет. У гоблов ведь нет сухопутных врагов более крупного размера, чем они сами.

Пустоши Файрбэрна способны внушить трепет любому, кто неравнодушен к величию природы. Происхождение его континентов – а их на планете всего два – давно уже не считается загадкой. Оба возникли как громадные натеки лавы, выделившейся из первичных разломов на дне моря, и постепенно приобрели свою нынешнюю форму и размер благодаря другим, более мелким, но многочисленным кратерам.

Период активной вулканической деятельности закончился около ста миллионов лет назад, и с тех пор на планете установился единый погодный цикл, когда ее поверхность попеременно то шлифуют ураганные ветры, то секут ливневые дожди. Эрозия отполировала конусы и скалы, уничтожив их былое сходство с обсидиановыми когтями и клыками, так что теперь они сияют на солнце, словно прошедшие обжиг глазурованные горшки. Там, где когда-то вулканические горы громоздились до неба, теперь торчат только сточенные пеньки, похожие на черепки глиняной посуды или смятые котелки из бронзы. Все кругом красное, черное, оливково-зеленое, охристое и оранжевое – не только скалы и сглаженные временем бастионы конусов, но и красноватый песок, и источенный дождями гравий. Пейзаж выглядит так, словно состоит из нитей и лент разного цвета, которые вместе образуют ковер, сотканный и сплетенный за тысячи лет безостановочными ветрами.

А по нему, по этому ковру, и без того яркому, драгоценностями разбросаны озера. В основном они прячутся в кратерах, но иногда их можно видеть и среди равнины, где острая, беспощадная синева режет глаз, пронзая полихромную мозаику долин. Это был мир безжалостной красоты, по которому человек мог идти, как зачарованный, но только в доспехах из стали, а еще лучше – внутри джаггернаута, твердостью превосходящего жестокость этого сурового рая.