Наблюдавший за ним труп кивнул, словно одобряя. После чего залез на стол и с сосредоточенной осторожностью бывалого пациента, возвращающегося в койку, улегся на спину. Мертвые глаза вновь отыскали живые и обнаружили, что доктор глядит в ответ, ухмыляясь, как безумец.

– Умный труп! – воскликнул доктор. – Умный плотоядный труп! Талантливый пришелец! Пожалуйста, не подумай, что я тебя критикую. Кто я такой, чтобы критиковать? Всего лишь рука и плечо да говорящая голова, всего лишь маленький ошметок патологоанатома. Но я кое-чего не понимаю. – Он помолчал, наслаждаясь внимательным молчанием чудовища и собственной невесомостью в объятиях истерического веселья, неожиданно подарившего ему свободу. – Ты намереваешься сделать так, чтобы эта марионетка вырезала тебя из себя и пересадила на меня. Но разве, вытащив тебя с водительского сиденья, он не умрет, если можно так выразиться, и не уронит тебя? Ты можешь сильно ушибиться. Почему бы тебе не положить между столами доску – кукла открывает дверь, и ты перебегаешь, перетекаешь, переползаешь, перескакиваешь, или что ты там делаешь, по этому мосту. Никаких неприятных падений. И вообще, разве это не странный и довольно неудобный способ перемещаться между скакунами? Разве тебе не стоило бы по крайней мере захватывать с собой в путешествие собственные скальпели? Всегда ведь есть риск, что тебе достанется тот единственный из миллиона носителей, у которого их не окажется.

Он знал, что ответы на эти подколки только усилят его отчаяние. Он ликовал, но только потому, что на мгновение озадачил хищника, – потому, что всего на секунду своими издевками заткнул его самоуверенное злорадство и подпортил ему пиршество.

Правая рука трупа взяла лежавший рядом секционный нож, а левая подсунула под шею Аллена моток марли, заставив ее выгнуться сильнее. Губы сообщили потолку:

– Мы пребываем в личиночной стадии, пока не проникнем внутрь носителя. Наши личинки обладают опорно-двигательным аппаратом и рецепторами, которые могут использовать за пределами корабля с его сенсорными усилителями. Я дождался ночи, обернувшись вокруг ножки кровати Джо Аллена, проник в него через рот, пока он спал. – Рука Аллена подняла нож, остановила его высоко над тусклыми и быстрыми глазами, поворачивая в свете ламп. – После заселения мы достигаем стадии имаго за три межличиночных периода, – отсутствующе продолжал говорить он – возможно, нож был зеркалом, в котором труп разглядывал свои черты. – На стадии личинки мы довольствуемся лишь тенью наших полных возможностей нейронного соединения. Наш метаморфоз запускается и обуславливается эндосоматической средой носителя. Я достиг зрелости за три дня. – Запястье Аллена согнулось, опуская острие ножа. – Наилучшие адаптации приобретаются ценой малозначимых способностей. – Локоть повернулся и начал медленно сгибаться, опуская нож к телу. – Все наши носители – разумные существа, экодоминанты, уже обладающие набором приспособлений к планетарной среде, в которой мы их находим. Конечности, органы чувств, – кулак вонзил клык своего инструмента под подбородок, наклонил его и плавно повел вдоль глотки; голос продолжал беспрепятственно звучать из-под пропаханной сталью борозды, – наружные покровы, орудия труда, – нержавеющее лезвие опускалось ниже, прочерчивая на грудине, диафрагме, животе полосу разверстой гниющей плоти, – вместе с мозгом носителя мы заполучаем все это, господство над любой планетой, укрытое в мозговых структурах доминанта. Поэтому наш генетический код теперь практически свободен от подобного оснащения.

Рука Джо Аллена так быстро, что доктор вздрогнул, сделала четыре разреза, ответвляющихся от оси огромной раны. После этой казалось бы мясницкой работы на груди осталось два идеально очерченных лоскута кожи. Левая рука подняла край левого лоскута, а правая просунула нож в отверстие, расширяя его короткими, то резкими, то плавными движениями. Труп напоминал человека, ощупывающего нагрудный карман; мертвые глаза следили за тем, как медленно расходится плоть. Когда голос раздался вновь, он звучал выше и напряженнее:

– В галактике не счесть хордовых с мозгом и нервной системой, а нейронные лабиринты – наша вотчина. Неужели мы должны делать мосты из досок и ползти по ним, будто черви, к нашей еде? Неужели тараканы выше нас только потому, что обладают ногами, с помощью которых бегают по стенам, и антеннами, с помощью которых нащупывают путь? Какими только чудными суставчатыми костылями не щеголяет жизнь! Ноги, плавники, крылья, стебли, ласты и перья, в свою очередь оканчивающиеся самыми разнообразными крючьями, зажимами, присосками, ножницами, вилками или маленькими корзинками из пальцев! А помимо этих приспособлений, которые она измышляет для того, чтобы пробивать себе путь через собственные миры, она вся покрыта наростами, вибриссами, гребнями, плюмажами, клапанами, шипами или сыпью рецепторов, вылавливающих крохи звука или цвета из окружающего ее изобилия.

Неизменно спокойные и уверенные руки обменялись инструментами и задачами. Правый лоскут кожи откинулся, обнажив хитроумно сплетенные веревки мышц, но обещая, что все будет выглядеть как прежде, стоит пришить его на место. Беспомощный доктор чувствовал, как его лихорадочное сопротивление улетучивается, вновь сменяясь оковами безнадежного любопытства.

– Мы – провода и реле, подключающиеся к совокупности нервных импульсов носителя в ее узловых точках. Мы – мозги, которые пользуются этими узловыми точками, связывают их с уже существующими у нас банками данных, содержащими информацию о носителе, и, наконец, пропускают на моторный путь результаты их деятельности – как независимой, так и навязанной нами. А еще мы – совершенная пищеварительная/кровеносная система и репродуктивный аппарат. И быть чем-то помимо этого нам незачем.

Труп распахнул свой кровавый жилет, и грязные руки взялись за реберные кусачки. Придававшие голосу зловещую окраску интонации и акценты сделались еще более отчетливыми – фразы соскальзывали с губ, извиваясь, точно охотящиеся кобры, их текучие ритмы кружили вокруг доктора, пока не находили слабину в его обороне и не просачивались внутрь, убивая ту слабую отвагу, что в нем еще сохранялась.

– Ибо в этой форме мы селились в самых сложных мозговых паутинах трех сотен разумных видов, опутывали их, как сочная лоза – решетку. Мы выглядывали наружу из слишком многих смотровых отверстий в самых разнообразных масках, чтобы сожалеть о том, что наши собственные органы чувств так и остались недоразвитыми. Ни один из этих видов не был приспособлен к своему миру полностью. А значит, доступное нам, скитальцам, богатство выбора куда лучше, чем скудность одного неизменного набора органов. Гораздо удобнее проникать в других живых существ и примеривать на себя их конечности и органы, воспоминания и умения – носить их все, так же плотно облегающие нашу волю, как перчатка облегает руку.

Кусачки перереза́ли хрящи; бесстрастные окровавленные челюсти монотонно кормились, останавливаясь рядом с грудино-ключичным суставом, там, где крепятся важные мышцы грудного пояса.

– Ни одно из обнаруженных нами хордовых существ не обладало разумом, способным противиться нашему мастерству, – никакой узор дендритов не был настолько сложен, чтобы мы не смогли, взглянув на его покрой, преобразовать себя соответственно, внимательно изучить каждый шов до такой степени, чтобы мы смогли ослабить его и перешить все целое под себя. Мы облачались в тела планетарных властителей, что служили почтенными образцами моральной моды, но были пошиты из той же ткани, что и все прочие, – из сплетений легких электрических нитей опыта, которые мы без труда перекраивали согласно собственным желаниям. После чего – подогнутая и подшитая – их живая ткань льнула к нам, послушная приказам, наделяя нас достоинством и безграничной властью.

Причудливая вербальная мелодия вкупе с умелым, неуклонным саморасчленением трупа – поразительная нервно-мышечная оркестровка такой сложной деятельности – погружала доктора Уинтерса в ту же отстраненную завороженность, в какую могла бы погрузить игра великого пианиста. Он смог взглянуть на мир с точки зрения пришельца – Гулливера, который выжидал в могиле бробдингнегцев, а затем направил мертвого великана против живых, точно карлик, оперирующий огромным механическим краном, лихорадочно программирующий его на битву посредством комплекса рычагов и педалей, ожидая, когда руки робота придут в движение и послышатся отдаленные титанические шаги врагов, – и, полный мрачного благоговения, поразился бесконечной изобретательности и пластичности жизни. Руки Джо Аллена опустились в наполовину разверстую брюшную полость, погрузились глубоко под неповрежденные передние мышцы, обнажившиеся под неглубоко и неровно разрезанной кожей, и в конце концов, судя по внешнему виду, вытянулись достаточно далеко, чтобы достичь бедер. Голос звучал ровно, движения предплечий свидетельствовали о том, что скрывшиеся из виду пальцы осторожно что-то нащупывают. Плечи медленно подались назад. Когда вновь показались запястья, мертвые ноги начали трястись и дергаться от беспорядочных спазмов.

– Ты назвал своих сородичей нашими едой и питьем, доктор. Если бы вы были только ими, мы удовольствовались бы простой узурпацией ваших моторных путей, с помощью которых превосходно контролировали бы наш скот – ведь что такое даже самое редкое слово или самое незаметное движение, как не сокращение множества мышц? Этим ничтожным умением мы овладели уже давно. Простая кровь не усмирит то желание поселиться в тебе, которое я сейчас ощущаю, ту жажду близости, которую не утолить годам. Подлинное насыщение я испытываю лишь тогда, когда принуждаю питаться таким образом вас. Оно заключается в абсолютном извращении вашей воли, которое для этого необходимо. Если бы моей главной целью было примитивное утоление голода, тогда мои собратья по могиле – Поллок и Джексон – поддерживали бы во мне жизнь не меньше двух недель. Но я отверг трусливую бережливость перед лицом смерти. Больше половины тех сил, что дала мне их кровь, я потратил на выработку веществ, которые поддерживали жизнь в их мозгах, и жидкостей, которые снабжали их кислородом и питательными веществами.

Перемазанные руки мертвеца вытянули из зияющей дыры живота два мотка серебристых нитей. Они выглядели как скопления нервных волокон, прочных и сверкающих, – они искрились от непрестанных мелких движений каждой отдельной нити. Эти мотки нервов сокращались. Они превращались в два набухших узла, и в то же самое время ноги трупа дрожали и едва заметно подергивались – это покидали мускулатуру Аллена яркие червеобразные корни паразита. Когда узлы полностью втянули их – доктору были видны внутри живота лишь самые кончики, – ноги застыли в мертвенном покое.

– Я мог позволить себе воспользоваться лишь вспомогательными нейронными отростками, но у меня был доступ к большей части их воспоминаний и ко всем когнитивным реакциям, и поскольку в моей базе данных содержатся все электрохимические сигналы, в которые кортиев орган преобразует слова английского языка, я мог нашептывать им все, что хотел, прямиком в преддверно-улитковый нерв. Вот наши истинные лакомства, доктор, – эти бестелесные электрические шторма беспомощных мыслей, возникавшие, когда я щекотал внутренности этих двух маленьких костяных шариков. Я был вынужден осушить обоих, прежде чем нас откопали, но до того они были живы и ощущали все – все, что я с ними делал.

Когда голос умолк, мертвые и живые глаза смотрели друг на друга. Это продолжалось какое-то время, а потом мертвые губы улыбнулись.

Оно возродило весь ужас первого воскрешения Аллена – это пробуждение способной выражать свои чувства души в синюшной посмертной маске. И доктор понял, что это была душа демона: в уголках рта проглядывали тонкие и острые шипы жестокости, а в колючих глазах сияло страстное, томное предвкушение боли. Как будто издалека донесся тусклый голос самого доктора Уинтерса, спросивший:

– А Джо Аллен?