Олег Дмитриев: Дубль Два

Глава 1. Начало конца

Её звали Катя. Я знал её восемь лет. Из них три мы прожили вместе.

Наверняка, таких историй – вагон и маленькая тележка. Хотя, скорее, большая. Слишком уж типично и по-современному всё вышло.

Мы вместе учились, на последнем курсе сыграли свадьбу. Дальше – как в хорошем кино: сделали ремонт в квартире, что досталась мне от бабушки. Нашли работы по душе. На выходные катались к моим родителям, которые всё лето жили в деревне. Завели собаку.

Она первой и ушла. Добрую и весёлую спаниельку кто-то накормил булавками, засунутыми в кусок мяса. При том, что она сроду никогда ничего у чужих не брала. Умирала долго и нехорошо. Понимая, что сделать уже ничего не возможно, я согласился с предложением врача прекратить мучить бедную собаку. Закопал под берёзкой на высоком берегу канала имени Москвы. И час потом не мог за руль сесть: перед глазами всё плыло, и как вернуться к Кате без Чапы – даже представить себе не мог.

Через выходные стояли с отцом на крыльце деревенского дома, которое как раз по весне подновили. В тот год батя больше советовал, чем помогал. Я у них с мамой появился поздно и к тому, что отец гораздо взрослее всей родни моих одноклассников и одногруппников давно привык.

– Как с Катей у вас? – неожиданно спросил он, глядя на яблоню возле сарая. Год должен был быть урожайным – завязей было очень много.

– Нормально, – ответил я, – дружно.

Они с мамой всегда говорили, что в семье надо дружить.

– Она шустрая у тебя, толковая. Держись за неё, – проговорил отец.

– Держусь, – я кивнул. Они с мамой всегда говорили, что старших надо слушать и уважать.

– Но если что-то случится – спину держи. Ничего не бойся. Зубы сжал – и вперёд, – вдруг сказал батя твёрдо, как-то по-особенному. Я ещё, помню, удивился тогда. Но слова запомнил.

Он ушёл через две недели. Инсульт, кома, паралич. В больнице сделали всё, что могли. Нейрохирург из Москвы, привезённый мной, осмотрел, изучил документы, снимки, записи. И сказал:

– Неделя максимум. Держись! – а я впервые вспомнил про «держи спину». Выпрямился и стал держаться.

Я держался, катаясь между кладбищами и ритуальными фирмами, где работали настолько непробиваемо-спокойные люди, что я диву давался. Потом решил, что у них просто на тех местах, где у нормальных, обычных, находятся чувства, набита рабочая мозоль, твёрдая, как конское копыто.

Я держался, когда на одной руке висела мать, а на другой – Катя. Обе рыдали. А я держался. Только когда молоток в первый раз треснул, будто выстрел, забивая гвоздь в крышку гроба – вздрогнул. На остальные удары уже не реагировал.

Я держался, когда на поминках говорили много хороших слов. И когда Катин дядя, врач-травматолог, гудел мне в ухо, что нужно скорее детишек заводить. Что жизнь не останавливается никогда, потому что она – и есть движение. Дядька тот умер через месяц. Инфаркт разбил прямо за рулём, машину вынесло на встречку и загнало под фуру так, что вынимали его пять с половиной часов.

Я держался, когда через три недели после этих похорон с закрытым гробом меня с радостной улыбкой, как постоянного клиента, встретил менеджер ритуальной фирмы: «О, а Вы снова к нам?». Да, я снова к вам. Мама ушла тихо, во сне. Соседка всё рыдала в платок, пока слесарь из ЖЭКа при участковом вынимал замок. А я держался. Ключ в замке с той стороны был повёрнут на девяносто градусов – мама боялась жуликов. Открыть дверь своим ключом я не мог.

Сидя на том самом крыльце, что подновили весной, глядя на те же самые яблоки, что наливались красными крапинами на ветвях, я думал, как же так могло получиться? Ну и пил, конечно. Катя в деревню не поехала. Сказала – тебе надо побыть одному. А у меня никак не получалось – я всё видел вокруг отца и маму. Молодых. Живых.

Дом в деревне продали за какие-то невнятные деньги – Катя нашла риелтора. Квартиры, и нашу, и родительскую, продали значительно выгоднее – центр, жилой фонд хоть и старый, но спрос на него был всегда. Тот же риелтор так и сказал. А мы погрузили в багажник всё, что сочли нужным, остальное, что было жалко оставлять, отправили специально нанятой ГАЗелью. И вечером уже расставляли мебель в новой квартире, в одном из спальных районов очень ближнего Подмосковья – МКАД было видно из окна. Если бы у меня были друзья или другая родня – наверное, сказали бы, что это абсолютная глупость. Хотя, скорее даже не наверное, а наверняка. Отговорили бы. Остановили. Но ни другой родни, ни близких друзей у меня не было. Я с детства был не самым общительным ребёнком, больше любил книги и игры на компе. И в походы с батей ходить, пока он ещё выбирался.

Я устроился торговать стройматериалами на рынке – на маршрутке туда было всего минут сорок ехать, если без пробок. Катя нашла работу в креативном агентстве. Мы, как бы странно это ни звучало, стали редко видеться, хотя и жили в одной квартире. Я уходил раньше, оставив ей завтрак на столе. Денег, как она говорила, всегда ни на что не хватало, поэтому я не отказывался от предложений кому-нибудь что-нибудь погрузить, распилить, подогнать или покрасить. А ночами делал заказы на сайте для копирайтеров. Всё копейка в дом, как мама говорила. И держался.

Продолжал держаться, когда Катя купила в кредит красивый, хоть и немного подержанный, спортивный автомобиль. Продолжал, когда через неделю он встал прямо посреди Садового кольца. Когда узнал, сколько будет стоить замена или ремонт автоматической коробки переключения передач – тоже держался. И когда Катя в первый раз не пришла ночевать и не отвечала на звонки – тоже. Выяснил, что похожих по приметам девушек не было ни в приёмных покоях, ни в моргах. И решил просто подождать. И держался.

Утром Катя пришла и сказала, что очень устала от этого всего. Что я никак не занимаюсь ростом и развитием. Что мне плевать на деньги и красивые вещи, «а здесь без этого никак!». Что у нас почти не осталось ничего общего, кроме фамилии.

– У тебя кто-то есть? – мне самому было противно от того, как по-киношному, по-мыльно-сериальному это прозвучало.

– Скорее да, чем нет! – ответила Катя.

И я отпустился. Перестал держаться. Мне было больше не за что. И незачем.

Мои вещи поместились в багажник старого Форда Галактики. Да, семейная машина у меня появилась раньше, чем семья. И продержалась дольше. Он был вдвое моложе меня, но выглядели мы, наверное, похоже. Оба были готовы грузить и везти что угодно куда угодно, не задаваясь вопросами вроде «кому и зачем это надо?». Может, и не особо красивые, но функциональные. Удобные.

Катя, наверное, рассчитывала на какой-то другой вариант развития событий. В котором я не выхожу за дверь с одним чёрным мешком, потом возвращаюсь за вторым, и, наконец, в три приёма выношу свои «дурацкие книжки», перевязанные шпагатом. Повесив на вешалку свои ключи. Кажется, даже плакала и что-то говорила. Просто тогда уже некому было слушать.

Летом хорошо. Летом можно жить в машине. Главное – не на одном и том же месте, чтобы не смущать бдительных граждан. Я начал ходить в бассейн. Потому что там был душ. Пару раз ночевал в подсобке на работе, хозяин точки дал мне ключи, наговорив разного про подлых баб. Продажи шли не очень – собеседник из меня был откровенно слабый. Да и человеком я, судя по взглядам окружающих, был таким же. Сам на себя в зеркало старался не смотреть – было страшно, что увижу ровно такое же сочувственное выражение лица.

Выходные проводил на кладбище. Приезжал, садился на скамеечку, что поставил сразу, как только осела земля на второй могиле. И держал спину.

От Кати пришло сообщение, что нужно приехать в ЗАГС и где-то расписаться. Она вышла из какой-то другой машины, новее. Я приехал на автобусе – Форд стоял на сервисе, где мне в очередной раз пытались объяснить значение постулата: «кроилово ведёт к попадалову».

– Ты же оставишь мне фамилию? Я сейчас на новую должность выхожу, прошла безопасников, а с новыми документами всё придётся сначала начинать, – она заглядывала мне в глаза так, будто спрашивала, с чем я буду пельмени – с кетчупом или майонезом. Да, на заре наших отношений мы были менее избирательны в еде.

– Хорошо, – странный голос. Странное и совершенно не к месту слово. Вся ситуация странная.

– И тут нотариус рядом – зайдем сперва, подпишешь же документы на твою долю в квартире? Ну, или я смогу выкупить, – наверное, она как-то не так расценила моё молчанием. На лице появились холодность, решимость и превосходство.

– Пошли, – сказал я, глядя ей куда-то над левым плечом. Это так воздух странно себя вёл, словно марево над горячим асфальтом? Или с глазами что-то?

С нотариусом, прожжённым носатым и лысоватым дядькой в синем свитере и жилетке поверх, она шутила и смеялась, обсудив погоду, политику, современные нравы и то, что жизнь в любом случае продолжается. Я сказал «Здравствуйте», когда зашёл. Вышел молча. В ЗАГСе было ровно то же самое.

На улице я смотрел на бумагу странного серо-голубого цвета с какими-то траурно-синими квадратами по углам, в котором было написано, что мы с моей Катей теперь чужие друг другу люди. Хотя, наверное, не теперь. Просто раньше надо было думать. А я всё спину держал.

– Ну всё, пока, Ярик! Счастливо тебе! Звони, если что, – она резко развернулась, так, что длинные тёмные волосы едва не мазнули мне по груди. Запах какой-то новый. Раньше Кензо пахла. Белыми.

Машина вылетела с парковки, как будто навстречу новому счастью, что совершенно точно ждало где-то, уже поглядывая на часы. Катя смеялась, держа телефон возле уха. Мне пришло сообщение от сервиса, что можно забирать Форда.

С ним мы приехали на строительный рынок.

– Заур, я не смогу завтра на работу выйти, – сказал я хозяину.

– Э-э-э, Ярик, совсем мало наработал за месяц, нельзя так! Ну давай, послезавтра приходи, так и быть, – ответил он быстро и шумно, как всегда, поднимая голову от стола, заваленного бумагами, образцами продукции и чёрт знает чем ещё.

– Нет, Заур, послезавтра тоже не получится. Уезжаю я. Домой. Сможешь мне сколько-нибудь за отработанные смены дать?

– Домой? Дом – это хорошо, это правильно! Дома стены помогают, так, вроде, вы говорите? У нас говорят, что иногда сосед бывает ближе, чем родня. Держи, дорогой. Пусть всё хорошо у тебя будет дальше! – и он сунул мне в нагрудный карман две оранжевых бумажки с видами Хабаровска и две сине-зелёные, с Ярославлями. И затряс руку, провожая из его хозяйского закутка. Двенадцать тысяч за две недели было мало, конечно. Для графа де ля Фер. Для Атоса – даже лишку. Мне – в самый раз, наверное.

В бардачке Форда, выкидывая всякие платочки, резиночки, заколочки и прочую расстраивающую до дрожи память, нашёл на самом дне два ключа: большой и маленький. Тот, что поменьше – от навесного замка, а побольше – от врезного. Гараж стоял в ряду точно таких же, на Внуковской улице. Мне нужно было доехать до кладбища на Красной Горке, положить цветы, переехать по мосту канал имени Москвы, свернуть на Пушкинской налево. Наши ворота были четвёртыми от конца. За лентой гаражей начиналось Внуковское кладбище.

Ехал молча и в тишине. Нервы в последнее время вовсе плохо работали. Или хорошо, но так, будто были не внутри, как природой задумано, а снаружи. И цеплялись за всё: за песни, которые когда-то в других условиях звучали точно так же, но воспринимались гораздо приятнее, не перехватывая дыхания. За машины, похожие на ту, в которой уехала Катя, глядя на которые сердце почему-то поднималось к горлу и колотилось там. За кафе, в которых обедали. За заправки, на которых заливались бензином перед совместной поездкой.

На кладбище выбросил старые цветы и положил новые. Посидел недолго.