Или, держа в руке нож, чувствуешь, кто и где его ковал, откуда брал сталь, и сколько лет руда лежала в земле, прежде, чем стать железом. И кто ходил тогда по той земле над ней, проминая глубоко трёхпалыми когтистыми лапами.

Или отпиваешь глоток воды, а перед глазами проносятся конвейерные ленты комбината, по которым едут сотни одинаковых бутылок. И длинные трубы артезианских скважин. Грозовые облака, пахнущие озоном и жжёным миндалём, что роняли капли на далёкую землю внизу. И многие метры той самой земли, сквозь толщу которой просочилась небесная влага, прежде чем насос утянул её обратно наверх.

Но так было не сразу.

Началось всё с того, что, кажется, отключили одновременно свет, звук и гравитацию. Я замер-завис посредине ничего. Оно не было ни тёмным, ни светлым, ни холодным, ни горячим. Или не было его самого? Сложно описать. Я осознавал себя, Ярика Змеева. Но тела, к которому так привык за свою жизнь, не чувствовал совсем. И почему-то ничуть не переживал по этому поводу.

– Это как наркоз. Сон, хранящий здоровье. Без опыта слушать меня трудно, многие теряли себя, – прозвучало одновременно внутри и снаружи. Хотя это деление было очень и очень условным.

– Благодарю тебя за дар, человек. Я редко знакомлюсь с вами последнее время, поэтому прошу простить мне возможную бестактность. И старомодность, пожалуй, – продолжало звучать во мне и вне меня.

– Сейчас я коротко расскажу тебе свою историю. Отвечу на твои вопросы. И задам один свой.

Вокруг за долю секунды всё изменилось. У ничего появились стороны, верх и низ. Внизу была земля, покрытая густым ковром странного вида травы, похожей на папоротник и ёлочки хвоща, только высотой метра под два. Тянущиеся к далёкому небу странного ярко-синего цвета деревья я не узнавал. Кроме одного. Это совершенно точно был дуб, судя по коре, форме ствола и листьям. Только такой толщины, что за ним мог легко спрятаться Икарус. С «гармошкой». В середине, между высоко торчащих корней, виднелся чёрный зев не то дупла, не то пещеры, идущей, судя по всему, к центру дерева.

А потом на поляну возле него вышел человек. Ну, или кто-то похожий на него. Русые волосы заплетены в странные косы. Они, в свою очередь, заправлены за пояс. Сделанный, кажется, из живой змеи. В руках странный гость держал чей-то клык длиной сантиметров тридцать. С обратной от острия стороны покрытый яркой красной кровью.

– Прими мой дар. Хорошая охота. Сильный ящер. Много еды.

Охотник, или кто это был, не открывал рта. Он «говорил» мыслями. Они казались краткими и простыми. Или я просто не всё понимал. Подождав некоторое время, он шагнул в пещеру меж корней.

Картинка изменилась во мгновение ока. Под ногами был мох, обычный, ярко-зелёный. Ближе к центру поляны его сменяла невысокая, будто подстриженная, трава. По краям росли вполне знакомые дубы и сосны. Посередине стоял тот же самый, огромный. С тем же самым дуплом-пещерой. К ней подходил человек, в этом уже точно никаких сомнений не было. Русые волосы перехватывал на лбу плетёный ремешок. Светло-серая рубаха ниже колен. Руки, покрытые шрамами и ожогами. В них – голова топора. Его я тоже сегодня видел.

– Спасибо за науку, Боже. Проковал ладно, попробовал – знатно рубит! Черен оставил, для второго пригодится, а первый – тебе. Прими дар, не побрезгуй!

Он поклонился дереву. Постоял, будто прислушиваясь к чему-то. Улыбнулся и, склонившись, шагнул в дупло.

Та же поляна, но вместо мха – густой орешник, высокий, гибкий, весь в яркой листве. На одной и веток раскачивается птица. На скворца похожа, только покрупнее. Возле дуба стоит, уперевшись на высокий, выше него самого, посох со странной деревянной петлёй наверху, седой старик с длинными волосами и бородой. Перед ним прямо на траве – мужики, возрастом от моего, почти до дяди-Митиного. Слушают внимательно, на дерево за спиной старца смотрят с уважением, но без испуга. Серо-голубые глаза, русые волосы, похожие черты лица – родня, наверное.

А вот они же, только на другой поляне… Это даже не поляна – поле здоровое. Судя по кустам и деревцам вдали – там речка какая-то течёт. Может, и Якоть даже. Мы в детстве мимо такого же поля купаться бегали, помню. Только там в траве не лежали мёртвые люди. Здесь же их было явно больше сотни. Много смуглых, носатых, в странных халатах. И те, кого недавно видел на лекции у старца. А чуть дальше – куча черноглазых держала обмотанного, будто паучьим коконом, верёвками парня моих лет. У его ног лежала мёртвая старуха без головы, и тот самый дед со странным посохом. Деревяшка была изрублена в щепки. Дед – в лоскуты. В луже крови лежала девушка. Её светлые волосы превратились в красно-бурый колтун. Там, где не были вырваны вместе с кожей. Высокий черноволосый мужик в странном синем колпаке и черной одежде что-то орал на неизвестном мне языке в лицо парню. Тот стоял не шевелясь, будто неживой. Не переставая кричать что-то угрожающее, тот, в синей шапке, вытащил из-за спины упирающуюся девчушку лет семи. И сломал ей руку об колено. Малышка не плакала, только сдавленно икала, глядя с ужасом на десницу, что висела, чуть качаясь, согнутая в обратную сторону.

Парень неуловимым движением вывернулся из заверещавшей разом толпы и оказался возле рослого брюнета. Руки, связанные в локтях за спиной, помочь ему ничем не могли. Да и пальцев на них уже не было. Молча, без единого звука, вцепился он зубами в горло черного носача и, резко дернув головой, одновременно падая на колени, вырвал тому глотку. А падал он потому, что был уже мёртв. Визжащие от ужаса и злобы кривоногие черноглазые черти изрубили в кровавые брызги и его, и дочку.

– Они искали меня. Долго искали. На этой земле, между тремя большими реками, с закатной стороны от Северных Увалов и до самой Белой Гряды, нас было три дюжины. Осталось двое.

Я, тот, который без туловища, верха и низа, поднялся над полем, отдаляясь от верещащих людей с саблями, что, кажется, уже начали пожирать тела тех, кого изрубили. Показался край леса. Потом он стал виден весь, целиком. И тёмная крона дуба в самом центре неправильной формы круга, который образовывали другие деревья, вздымалась гордо. И скорбно. Поднявшись ещё, за облака, гораздо выше, чем летали птицы, разглядел с трудом нитки главных рек, в которых искрилось Солнце. И такие же искорки будто мерцали в сердцах дубрав, березняков и хвойных лесов. И гасли одна за другой, поглощаемые тёмным маревом, что волнами накатывало сперва с юга и востока, а потом и с запада. Одна искра осталась прямо подо мной, между Волгой и Десной, ближе к Волге. Вторая – западнее, ближе к Десне. Ориентироваться по местности, на которой не было водохранилищ и привычных каналов, а ещё городов и дорог, было сложно. Но как-то получалось.

– Теперь нас меньше трёх дюжин на всей Земле. А было сорок сороко́в. И из сил – только память. Знания. И вера нескольких преданных друзей. Не лучший расклад, конечно. Но какой есть. Спрашивай.

Я будто открыл глаза. Хотя не помнил, чтобы закрывал их. Та же круглая комната. Та же лавка. И тот же дядя Митя рядом, смотревший мне в глаза с тревогой. Только вместо прутика на этажерке – ровесник мира, свидетель ужасов и побед, великий и могущественный разум, память само́й Земли. И одно из последних Её великих творений, сохранивших преданность Ей. Мы с лесником сидели у него на коленях. Потому что он был здесь всем: стенами, крышей, полом. И под землёй простирался на десять шагов в каждую сторону.

– Как мне звать тебя? – выдохнул я, попутно удивившись, зачем надо было напрягать рёбра, пресс, язык и голосовые связки, если можно гораздо проще.

– Как я могу тебя называть, чтобы не обидеть нечаянно незнанием? – мысль передавала больше, чем самая артистичная интонация.

Дядя Митя, казалось, услышал подуманное мной – брови разошлись от переносицы, на лице расцвела улыбка, словно он встретил родного человека после долгой разлуки.

– Как хочешь – так и называй. Нам не нужны имена. Это вам сложно говорить и думать о том, чему нет названия. До поры. Митяй зовёт меня бесхитростно: «Дуб», – если мне не показалось, то в потоке проскользнула ирония. «В потоке» – потому что это не было сказано, произнесено, продумано или как-то по-другому воспроизведено. Это была чистая энергия, что струилась вокруг и сквозь меня, откуда я мог достать то малое, что было доступно. И надеяться на то, что со временем будет доступно больше. И что это время настанет. И мне доведётся встретить его живым.

– Он хорош, Митяй. Он умеет и не боится думать. Теперь ты понимаешь?

– Да, Дуб. Хорошо, что ты настоял. Едва не разминулись мы со Славкой, – мысли деда не были потоком энергии. Они воспринимались её сгустками. Пришло на ум странное сравнение: Дуб играл на орга́не, как музыкант-виртуоз. Лесник одним пальцем тыкал в детское пианино на батарейках, пробуя попасть в мелодию.

– Я рад встрече и знакомству, Дуб. Жаль, что не смог встретить тебя раньше. Скажи, чем я могу помочь тебе? – я надеялся, что мои мысли будут звучать хоть немного складнее дедовых.

– Рад и я. И сожалею о случившемся с тобой. Это плохо и неправильно. Но это наука и опыт, а они редко бывают приятными, к скорби моей. Почему ты сказал «Славка», Митяй? – один из листов на правой ветви дрогнул, будто Дуб заинтересованно поднял бровь в сторону Алексеича.

– Ты же знаешь. А, надо, чтоб он тоже знал, я понял, – и лесник рассказал-промыслил его давешнюю выкладку про Ярь и Славу, и их соотношение во мне.

– Логично. Разумно. Но неверно, – Дуб отозвался тут же. И, кажется, эту связку сочетаний он донёс привычно, будто привык повторять её очень часто, как любимую поговорку.

– В нём редкий по нынешним подлым временам запас Яри, Митяй. И это вредило ему всю жизнь. Нельзя жить вольно, пытаясь угодить сперва родне, потом любимой, потом князьям. Не умеет. Но хочет научиться. А значит – может. Ты спросил, чем можешь мне помочь, Яр. Начни помогать с себя. Из больного – плохой лекарь. Из немого – неважный певец. Слабый – не лучший защитник.

Я чувствовал, что Дуб сообщал что-то бо́льшее. Но мне не хватало понимания. Как в той истории с измерениями.

– Да, я хочу научиться. Ты можешь дать мне мудрость и силу, Дуб? – мне казалось, что каждая следующая умозрительная реплика, если можно так сказать, получалась легче и свободнее.

– Ты уже учишься. А мудрость и сила изначально даны каждому разумному. Развивать их, оставить как есть или отказаться от них – личный выбор. Тобой всегда двигал долг, воспитанный с юных лет. Ты был должен слушаться, выполнять указания, соответствовать ожиданиям. Не вини за это родителей, это не их ошибка. Их самих так воспитали. Долг и рабство – разные вещи. Ведь даже понятия отличаются. Вас слишком давно приучили подменять одно другим.

Казалось, я по-прежнему понимал не всё, что сообщал Дуб. Так бывает, когда начинаешь учить чужой язык и читаешь текст на нём – догадываешься о смысле по знакомым словам и контексту. А ещё мне припомнились учения и религии, где деревья давали знания. И везде это откровенно порицалось. Но те, кто повисел на копье, прибив себя к стволу, или отведал плодов, признавались равными Богам. Правда, пользы с того было очень по-разному.

– Он определенно хорош, Митяй! Он учится на несколько порядков быстрее. До сказки о вашем одноглазом Боге дошёл после третьего вопроса, из которых один был данью вежливости, второй показал его человеком чести, а третий раскрыл его слабость.

Лесник светился гордостью, будто я был его любимым учеником или родным сыном.

– Да, ты можешь стать сильнее и мудрее, Яр. Ты слишком часто умирал за краткий промежуток времени даже для людей. Потеря части себя – всегда смерть, что бы ни говорили ваши пророки. Ты сохранил жизнь, пусть и волей случая. И взял её в свои руки. Я полагаю, тебя ждёт большое славное будущее. Или спокойная размеренная жизнь. Потому что теперь ты знаешь, что сам волен выбирать дорогу.