Я сунула платочек в чашку из сервиза, почему-то стоявшего в книжном шкафу. Варенька создала в нее воды. Но зря я надеялась, что, отвлекшись на повседневные мелочи, она забудет о романтических бреднях.

– Посуди сама. Стоило появиться Сергею… господину Нелидову, и Кир стал за мной хвостом ходить. Это понятно, он все же мой старший родственник и должен оберегать от неподходящих… – Она вздохнула. – Но, как только ты наняла управляющего, все внимание обратил на тебя.

Я пожала плечами, не желая продолжать тему. Варенька снова вздохнула.

– Как жаль, что благородные молодые люди становятся… прислугой.

– Не понимаю, – покачала головой я. – Твой кузен тоже служит, но, насколько я могу судить, это, наоборот, возвышает его в глазах общества.

Она всплеснула руками.

– Ну ты сравнила! Кир служит государыне. Его избрали дворяне уезда, доверив надзор за порядком. Жалование – лишь дополнительное вознаграждение его усилий. А господин Нелидов, – она понизила голос, будто говорила о чем-то неприличном, – пошел к тебе в услужение за деньги. Все равно что графу стать сидельцем в купеческой лавке!

– Графу иной раз приходится и гувернером становиться, – припомнила я рассказ Стрельцова о своем воспитателе.

– И что ж в этом хорошего?

– Лучше, чем голодать.

– Маменька всегда говорила, что честная бедность лучше унижения, – не унималась Варенька.

– И лучше, чем допустить, чтобы из-за твоей гордыни голодали твои близкие.

Она кивнула.

– Да, у него на руках мать и сестра, и, с другой стороны, это так благородно – пожертвовать собой ради тех, кто дорог. Глаша, а он тебе нравится?

Опять!

– Если ты о Нелидове, то он производит впечатление отлично образованного и хорошо воспитанного молодого человека. Надеюсь, что его теоретические знания хорошо покажут себя и на практике.

– Ах, я не о том! Ну… ты понимаешь. Как мужчина.

Я вздохнула. Помедлила, выбирая выражения поприличней.

– Единственный контекст, в котором я сейчас способна рассуждать о мужчинах, – к какой работе бы их припахать.

– Припахать? – вздернула бровки Варенька. – Ты же не хочешь заставить Сергея ходить за плугом! Это было бы… чересчур!

– Хватит, правда. – Я начала терять терпение. Так себе у меня оказалось терпение в этом теле. – Я понимаю твое желание поговорить о молодом человеке, который тебе нравится, но…

– И вовсе он мне не нравится! Мое сердце навсегда отдано Лешеньке!

– Тем более. Давай все же займемся письмами.

Я взяла перо и, не удержавшись, потерла руку: мышцы сводило. Вроде бы после той кучи писанины, к которой я привыкла на работе… впрочем, это я привыкла, а не прежняя Глаша. Да и перо – не шариковая ручка, все равно что голым стержнем писать.

Варенька надула губки, склонилась над бумагой, но долго не выдержала.

– И все равно ты нравишься Киру.

– Тогда ему лучше бы поискать другие способы выразить свою симпатию, – отрезала я.

До графини все же дошло, и она, наконец-то, занялась делом. Какое-то время тишину нарушал только скрип перьев. Когда Стеша постучала в дверь, зовя на ужин, у меня ныли спина и рука, но письма к соседям лежали на столе аккуратной стопкой – прямо с утра можно будет послать мальчишку на почту отправить их.

Мужчины то ли нашли общий язык, то ли заключили временное перемирие, потому что за ужином они болтали довольно дружелюбно – пока все внимание, как всегда, не перетянула на себя Марья Алексеевна с ее байками о бурной молодости. Оставив девочек прибираться, я с помощью Герасима сняла с огня воск и укутала его ветошью, предназначенной генеральшей на выброс. Шерстяная моль воску не повредит, а чем медленней он будет остывать, тем больше грязи успеет осесть вниз – хотя все равно придется для очистки перетапливать повторно.

Разобравшись с этим, я вернулась в кабинет: общества на сегодня оказалось чересчур. Открыла сундучок-сейф, скромно стоявший в углу. Поверх бумаг лежала бутылка с жидкостью, по цвету похожей на коньяк, но к древесно-дубовым ноткам добавлялся явный аромат карамели и ванили. Ром?

Я с сомнением покрутила бутылку. Полкан, пробравшийся за мной в кабинет, поднял голову с лап и тявкнул, будто разрешая. Что ж, поверю.

Я плеснула немного в чашку от сервиза – кажется, становилось понятно его истинное предназначение. От желудка растеклось тепло. Помедлив, я все же сунула бутылку в шкаф за чайник – а то выхлещу все и начну орать «пятнадцать человек на сундук мертвеца». Вынула из сундучка пачку тетрадей. Развернула первую. Дневник.

«Раскрыли омшаник».

Омшаник? Не помню, чтобы я видела на пасеке что-то подобное. Впрочем, может, плохо смотрела: все мое внимание было сосредоточено на пчелах. Если он похож на обычный деревенский погреб – поросший травой холм с дверцей – да на краю луга, я могла просто его не заметить. В любом случае к тому времени, как он мне понадобится, может и сам найтись.

«Из четырех дюжин отправленных на зимовку семей жива лишь дюжина. Объявил мужикам, что плачу пять змеек за каждый указанный рой. Однако едва ли в этом году удастся восполнить пасеку. Не стану падать духом – видимо, такова воля Господня».

И я не стану падать духом. У меня есть с чего начинать, и это уже немало. Кстати, после пересадки пчел опустевшую колоду можно будет разделить на несколько частей и использовать как приманку для роев – ее стенки уже пропитаны прополисом и воском, и запах получится самый подходящий.

Я подтянула к себе чистую тетрадь. Пора заводить ежедневник: от бесконечных «надо» и «хорошо бы» уже сейчас начинала болеть голова и хотелось опустошить бутылку, чтобы не думать.

«Знаток пчел может составить себе такой чистый доход, какового с большим трудом и издержками никакая другая отрасль хозяйства доставить не может. Если бы не пчелки, не знаю, как бы я справлялся со всеми Наташиными прихотями. Еще и Павлуша. Говорят, карьера гвардейского офицера весьма почетна и со временем станет прибыльна, но покамест вижу одни расходы».

«Люди как пчелы – одни добрые и тихонравные, другие злые и вороватые, третьи плохие и глупые. К печали моей, дочь, что составит счастие какого-то чужого молодца, принадлежит к первой породе, а сын, который должен бы стать мне надеждой и опорой в старости, кажется, к третьей».

Стрельцов называл Павла своим другом. Интересно, отец ли судил неверно или исправник настолько же неразборчив в выборе друзей, как и невест?

«Павлуша опять проигрался. Вспоминаю юность свою и стыжусь, сколько горя принес я бедным родителям моим. Жаль, не упасть сейчас перед ними на колена, не попросить прощения. Даст бог, и Павлуша образумится – доживу ли я до того дня?»

Глаза защипало – иногда лучше не знать, что будет потом. А может, правы были оба – и отец и Стрельцов? Может, случившееся с семьей изменило и Павла?

«Отослал Павлуше три тысячи. Пришлось занять у Медведева в счет будущего медосбора».

«Вернул две тысячи вдове Северской. Занял пять тысяч у Кошкина».

Я ругнулась, подтянула к себе еще один лист. Разделив его напополам, разметила дебет с кредитом и начала записывать.

«Наташенька плачет третий день. Заложил участок леса у медвежьего оврага. Кабы не пчелиный мор, может, и выкрутились бы.

Лист начал заполняться цифрами. Похоже, тетка не обманывала, когда говорила, что от родителей Глаше остались едва подъемные долги. А потом два «эффективных менеджера» сделали все, чтобы добить имение. Уж не собирался ли Савелий перекупить его за бесценок, а то и вовсе жениться на Глаше и получить его даром? Тогда сговор с умным и хватким купцом ему был вовсе не на руку.

«Беда пришла откуда не ждали: Глашенька сбежала из дома. Оставила записку, что собирается венчаться с Заборовским».

Вот, значит, как звали того гусара, что до сих пор оставался для меня безымянным.

«Наташа слегла. Только и твердит, что дочь нас опозорила и теперь не показаться в свете. И правда, что скажут соседи?»

Кулак сжался будто сам по себе, треск бумаги заставил опомниться. Я разгладила надорванный лист, снова углубившись в строчки.

«Думал всю ночь. Может, зря я возвожу напраслину на Заборовского. Глашенька красавица, скромница и хозяйкой будет чудной – немудрено потерять голову. Да только, ежели признавать этот брак, нужно передавать приданое по росписи – а приданое-то все заложено. Чем бы выкупить? Написал ему ничего не скрывая, как на духу. Если я в нем ошибаюсь – готов искренне повиниться. Если же нет… не в первый раз супруги разъезжаются, поняв, что брак не оправдывает их ожиданий».

Читать дальше, зная, чем все кончится, было невыносимо, не читать – невозможно.

«Глашенька вернулась. Никого не узнаёт, глаза пустые. Только и твердит: “Все неправда”. Во сне кричит, просит прощения. Сердце разрывается».

Я захлопнула тетрадь – пыль полетела в лицо. Стерла рукавом и ее, и навернувшиеся слезы. Это не моя история, но почему же так больно, будто случилось со мной? Я сунулась в шкаф за бутылкой, отхлебнула прямо из горла, закашлялась.

Нет. Я – не та бедная девочка, которая не смогла пережить чужую подлость. Я взрослая женщина, и я справлюсь. И с подмоченной репутацией, и с соседями, и с долгами.

А сколько их вообще? Сколько из них до сих пор висит на имении и сколько процентов накопилось за эти годы? Почему, ну почему здесь никто не делает расписок в двух экземплярах! Может, кроме дневников, в сундуке найдется хоть что-то о финансах! Я сама никогда не была идеальной хозяйкой, планирующей бюджет заранее, – положа руку на сердце, было бы там что планировать. Но здесь…

Я вытащила из сундука все тетради. Вот она! «Домовая книга». Хоть бы отец Глаши был достаточно аккуратен, если не в ведении хозяйства, то с записью долгов.

Свеча догорала, когда я подвела черту под своими записями. Пересчитала еще раз, не желая верить себе.

Двадцать тысяч отрубов! На момент гибели Глашиного отца долги имения составляли двадцать тысяч отрубов.

Я все же не выдержала – ткнулась лицом в сложенные на столе руки и разревелась. Слезы никак не хотели останавливаться, и я плакала и плакала, пока не уснула.

Кто-то подхватил меня на руки.

– Что с ней? – ахнул голос Вареньки.

– Умаялась, бедняга. – А это, кажется, генеральша.

Я попыталась открыть глаза, но лица коснулось теплое дыхание.

– Тш-ш… Спи. Все будет хорошо.

В сильных руках было так спокойно и уютно, что я едва не всхлипнула, когда они выпустили меня.

– Я помогу Глаше раздеться, Кир. Ступай.

Чувствовать себя ребенком, с которого стаскивают одежду, было жутко неудобно, но проснуться не получалось – вроде и выпила совсем немного, а глаза не открывались. Слишком много дел, слишком много эмоций, разум, похоже, просто решил на время.

– Какая же ты все-таки худенькая, Глашенька! Надо непременно тебя откормить!

– Главное, чтобы не на убой, – буркнула я и заснула окончательно.

Разбудил меня лай Полкана. Открыв один глаз, я обнаружила полную темноту – кто-то не поленился закрыть шторы как следует, и через них не пробивалось ни лучика света. Я застонала, натягивая на голову одеяло. Полкан вцепился в него зубами, потащил на себя.

– Дадут мне выспаться в этой жизни или нет! – ругнулась я. – Вариант «в гробу» не рассматривается.

Хотя еще пару ночей в том же духе, и я залезу спать на чердак в гроб с перископом – закрою крышкой, чтобы точно никто не вытащил.

Полкан облаял меня и, видимо, поняв, что этак каши не сваришь, выскочил из комнаты, продолжая шуметь. Из-за не закрывшейся до конца двери донесся сперва голос Вареньки, а потом и Стрельцова.

Я выругалась и потянулась за платьем. Повторять недавнюю беготню в одной ночнушке не хотелось. Надеюсь, и Стрельцов сделал выводы и натянет штаны.

При воспоминании о нечаянных объятьях и его реакции кровь бросилась в лицо. Пальцы запутались в крючках, и, ругнувшись – в который уже раз! – я повязала поверх платья шаль крест-накрест, закрывая застежку.