И это медленное созревание порой приносит неожиданные плоды. Это еще не конец, это всего лишь захватывающее приключение, в котором я главная героиня: сомнения, неудачи, томительное ожидание, а потом – проблеск света, надежда и обретение истины; после недель и месяцев тревоги – успех и ликование. Я мало что понимала в работе Андре, но моя упрямая уверенность была большой поддержкой для него. Я по-прежнему в него верю. Почему же я больше не говорю ему об этом? Я боюсь самой мысли о том, что больше никогда не увижу в его глазах бурную радость от нового открытия. Я сказала ему:

– Возможно, у тебя скоро откроется второе дыхание.

– Но мне это уже не нужно. В моем возрасте человек мыслит стереотипами и не может придумать ничего нового. Возможно, ты сама сделаешь великое открытие, отпраздновав семидесятилетний юбилей.

– Обязательно! А ты, оказывается, оптимист.

– Зато ты пессимистка!

Мы рассмеялись. Но ничего смешного здесь нет. Андре напрасно настроен так пессимистично. Ему просто нужно взять себя в руки. Да, в трудах Фрейда действительно говорится о том, что в определенном возрасте человек теряет творческое мышление, и это очень обидно. Но когда Фрейд это писал, он был намного старше, чем Андре сейчас. И все-таки я расстроена его беспричинной хандрой. Возможно, дело в том, что сейчас Андре переживает кризис. Удивительно, но он до сих пор не смирился с тем, что разменял седьмой десяток. Мне по-прежнему все на свете интересно, а ему – нет. Раньше он был легок на подъем, а теперь мне очень сложно вытащить его в кино, на выставку или в гости к друзьям.

– Жаль, что ты перестал ходить на прогулки, – сказала я. – Сейчас такая хорошая погода! Вот я бы, например, очень хотела вернуться к Мийи и снова посетить лес Фонтенбло.

– Ты удивительная женщина, – улыбнулся он. – Объездила всю Европу и хочешь вернуться в пригород Парижа!

– Почему бы и нет? Коллегиальная церковь в Шампо очень красива, хоть это и не Акрополь.

– Хорошо. Через четыре-пять дней, как только лаборатория закроется, я обещаю тебе отличное путешествие на машине.

Времени у нас предостаточно, ведь мы остаемся в Париже до начала августа. «Но вдруг он передумает?» Я спросила:

– Завтра воскресенье. Ты свободен?

– Вечером будет пресс-конференция, посвященная апартеиду. Мне принесли массу документов, нужно будет их просмотреть.

Испанские политзаключенные, португальские узники, гонимые иранцы, повстанцы из Конго, Анголы и Камеруна, венесуэльские, перуанские, колумбийские партизаны – он был готов помогать кому угодно и чем угодно. Собрания, манифесты, митинги, листовки, делегации – все это было в его ведении.

– Ты слишком много на себя берешь.

– Почему? Разве это слишком много?

Что можно сделать, когда мир утратил былые краски? Можно только убивать время. Сама переживала нечто подобное десять лет назад. В то время я ненавидела собственное тело. Филипп уже вырос, и после успеха моей книги о Руссо я чувствовала себя опустошенной. Мне было страшно стареть. Тогда я начала изучать Монтескьё, сумела вдохновить Филиппа на работу над диссертацией. В Сорбонне мне дали очень интересный курс, и хандра быстро развеялась. Я приняла собственное тело. Я как будто заново родилась. А сейчас, если бы Андре так остро не переживал свой возраст, я бы легко забыла о своем.

Он снова ушел, а я еще долго стояла на балконе и смотрела, как темно-сизый строительный кран взмывает ввысь, в голубое небо. Он был похож на черного жука, летящего по небу и оставляющего за собой широкую дорожку ледяной белоснежной пены. Вечная молодость мира тревожит меня. Вещи, которые я любила, исчезли.

Но мне было дано многое другое. Вчера вечером, когда я гуляла по бульвару Распай, небо было почти малиновым; мне казалось, что я вдруг очутилась на другой планете – там, где трава пурпурная, земля голубая, а деревья сияют, словно огни неоновой рекламы. Когда Андерсену было шестьдесят лет, он очень удивился тому, что проехал через всю Швецию, потратив менее суток, тогда как в молодости он преодолевал этот путь за неделю. Нечто подобное мне довелось испытать, когда я за три с половиной часа долетела на самолете из Парижа в Москву!

Такси доставило меня в парк Монсури, где мы договорились встретиться с Мартиной. На входе меня оглушило запахом свежескошенной травы. Сразу вспомнился аромат альпийских лугов, по которым я гуляла в компании Андре с рюкзаком за плечами. А еще мне вспомнились луга моего детства. Фрагменты воспоминаний, перекликаясь друг с другом, эхом отзывались в моей душе. И неожиданно я обрадовалась тому, что далекое прошлое уже позади. У меня не так много времени на ностальгию, но я часто замечаю следы прошлого в настоящем, и тогда черно-белые снимки наполняются цветом – так же, как скалы и пески начинают блестеть, отражаясь в морских водах в солнечную погоду. Раньше меня успокаивали планы и обещания, а теперь я искренне радуюсь, пребывая в блаженной тени давно минувших дней.

– Доброе утро.

Мартина пила свежевыжатый лимонный сок на террасе закусочной. Густые черные волосы, голубые глаза, короткое платье в оранжево-желтую полоску с вкраплениями фиолетового – красивая молодая женщина. Ей сорок лет. Когда мне было тридцать лет, я случайно услышала, как отец Андре назвал сорокалетнюю женщину «молодой и красивой». В тот момент я не смогла сдержать улыбки. Но сейчас, увидев Мартину, мне захотелось назвать ее так же. Теперь почти все кажутся мне молодыми. Она улыбнулась мне:

– Вы принесли мне свою книгу?

– Конечно.

Мартина посмотрела на посвящение.

– Спасибо! – воскликнула она. И после добавила: – Мне очень хочется скорее ее прочитать. Конец учебного года всегда напряженный. Придется подождать до 14 июля.

– Скорее бы узнать ход ваших мыслей.

Я доверяю ее суждениям, и мы почти всегда сходимся во мнениях. Я бы чувствовала себя с ней на равных, но она по-прежнему относится ко мне с большим почтением, как ученик – к учителю. Хотя она сама профессор, замужем и с детьми.

– Сейчас сложно преподавать литературу. Я бы не справилась без ваших книг.

Она робко спросила:

– Вы довольны этой книгой?

Я улыбнулась в ответ:

– Если честно, вполне.

Она смотрела на меня вопросительно, но не решалась озвучить свой вопрос. И я решила ее опередить. Ее молчание было более красноречивым, чем множество каверзных вопросов:

– Знаете, я решила начать с анализа критических работ, опубликованных после войны. Я хотела бы предложить новый метод, который позволил бы проникнуть в творчество автора более точно, чем когда-либо. Надеюсь, что мне это удалось.

Я не просто надеялась, я была уверена в этом. И эта уверенность грела мое сердце. Был прекрасный день. Я с радостью смотрела на знакомые деревья, лужайки, аллеи – приятно было снова видеть места, где я так часто гуляла раньше с приятелями и подругами. Кто-то из них уже умер, а с кем-то наши пути разошлись. К счастью, в отличие от Андре, который совсем перестал с кем-либо общаться, я сблизилась со студентами и молодыми коллегами – с ними мне даже интереснее, чем с ровесницами. Они очень любознательны, и я стараюсь брать с них пример; я смотрю на них и вижу будущее, которое наступит, когда меня уже не будет на этом свете.

Мартина погладила книгу.

– Начну сегодня же вечером. Кто-нибудь уже читал?

– Только Андре. Но он не интересуется литературой.

Он вообще перестал чем-либо интересоваться. По отношению ко мне он настроен так же пессимистично, как и по отношению к себе. Андре не говорит об этом вслух, но он был твердо убежден, что ни одно из моих начинаний не увенчается успехом. Я не переживаю по этому поводу, потому что знаю: он не прав. Я только что написала свою лучшую книгу. Не за горами и второй том.

– А как же ваш сын?

– Я давала ему гранки^[8]. Сегодня он будет у нас в гостях, обещал, что обсудим текст за ужином.

Мартина, как и я, прекрасный оратор и увлеченный слушатель. Только она слишком увлечена семьей и работой. Мы еще немного поговорили о литературе, Филиппе и его диссертации, после чего она отвезла меня домой на своем маленьком «Остине»^[9].

– Вы скоро вернетесь в Париж?

– Не думаю. Из Нанси я сразу поеду в Йонну на отдых.

– Но вы планируете немного поработать во время каникул?

– Хотелось бы. Но у меня вечно не хватает времени. Мне бы вашу энергию…

«Энергия здесь ни при чем, – подумала я, прощаясь с ней, – я просто не могу не писать».

Зачем? И почему я настаивала на том, чтобы Филипп стал интеллектуалом, хотя Андре разрешил бы ему пойти другим путем? В детстве и юности книги спасали меня от отчаяния; я на собственном опыте убедилась в том, что культура – высшая ценность, и это убеждение осталось со мной навсегда.

Мари-Жанна хлопотала на кухне: готовила обед по заказанному меню, из любимых блюд Филиппа. Я проверила, все ли в порядке, почитала газеты, а потом минут сорок разгадывала сложный кроссворд. Порой я люблю поразмыслить над сеткой, где в белых клетках прячутся невидимые слова. Стоит мне пораскинуть мозгами, и они появляются, как будто я силой своего ума вырываю буквы из толщи бумаги.

Разгадав последнее слово, я выбрала из гардероба самое красивое платье – серо-розовое, с шарфом. Когда мне было пятьдесят, моя одежда казалась либо слишком унылой, либо слишком фривольной. Теперь я знаю, что следует носить в моем возрасте, и никогда не ошибаюсь. Но радости от этого не испытываю. Раньше я очень любила наряжаться, а теперь равнодушна к обновкам. Но собственная фигура мне нравилась. Однажды Филипп сказал мне: «А ты поправилась» (он, кажется, не заметил, что я вернулась к прежнему весу).

Я села на диету и купила весы. Никогда не думала, что когда-нибудь буду переживать из-за веса. Но сейчас самое время! Чем больше меняется мое тело, тем сильнее мое чувство ответственности за его состояние. Я должна заботиться о себе. Я воспринимаю уход за телом как скучную, но важную обязанность. Мое тело – как старый друг, который делил со мной печали и радости, а сейчас сильно изменился, но все так же нуждается в моей поддержке.

Андре принес бутылку шампанского «Мумм», которую я поставила охлаждаться, мы немного поболтали, а потом он позвонил матери. Он часто общается с ней. Она хорошая женщина и продолжает вести активный образ жизни, несмотря на свои восемьдесят четыре года. Она живет одна в своем доме в Вильнев-лез-Авиньон, и Андре немного волнуется за нее. Я слышала, как он смеялся в трубку, а потом разговаривал на повышенных тонах и возражал, но быстро умолк. Манетт любит поговорить.

– О чем вы говорили?

– Она все сильнее убеждается в том, что со дня на день пятьдесят миллионов китайцев перейдут границу России. Или сбросят куда-нибудь бомбу – чтобы был повод к мировой войне. Она обвиняет меня в том, что я на их стороне. Ее не переубедишь.

– Как она? Не скучает?

– Она всегда рада нас видеть, но понятие «скука» ей незнакомо.

Она школьная учительница с тремя детьми, наконец-то дождавшаяся пенсии. До сих пор радуется заслуженному отдыху. Мы говорили с ней обо всем, в том числе и о китайцах, о которых мы знаем не больше других. Андре открыл журнал. А я посмотрела на часы, и кажется, их стрелки остановились.

И вдруг вошел он. Я каждый раз удивляюсь тому, как он похож одновременно на меня и на Андре; наши черты прекрасно гармонируют в его лице. Он крепко обнял меня, радостно приветствуя, и я тесно прижалась щекой к мягкой фланелевой куртке. Я высвободилась, чтобы обнять Ирен; его подруга холодно улыбнулась мне, но ее щека, подставленная для поцелуя, оказалась на удивление мягкой и теплой. Ирен. Я вечно забываю о ней, хотя она не расстается с ним. Блондинка с серо-голубыми глазами, изящным и нежным ртом, острым подбородком; непропорционально широкий лоб говорит об упрямстве и еще о чем-то – не знаю, о чем именно. Я тут же отмахнулась от нее. Оставшись наедине с Филиппом, я погладила его по лбу – обычно я будила его так каждое утро.

– Виски не предлагать? – спросил Андре.

– Нет, благодарю. Я буду фруктовый сок.