Сломленная (страница 7)

Страница 7

Его слезные просьбы часто заставляли меня забывать о горькой обиде. Вот и сейчас я впустила его в библиотеку. Конечно, он любил меня; в этом я и не сомневалась. Возможно, именно это – самое главное? Мне снова захотелось назвать его «сыночком», но я сдержалась. Он уже вырос.

– Не пытайся задобрить меня, надо было раньше думать. Ты сам все испортил.

– Послушай, возможно, я был не прав. Возможно, я поступил неправильно, я не знаю. Но я больше не сплю ночами. Я не хочу тебя терять. Пожалей меня. Я так расстроен тем, что произошло!

В его глазах блеснули слезы, как в детстве. Но мальчик уже вырос. Передо мной стоял мужчина, муж Ирен, мужчина-мальчик.

– Так не бывает, – ответила я. – Сначала ты оскорбил меня, а теперь просишь прощения. И хочешь, чтобы все осталось как прежде! Этому не бывать.

– Ты слишком строга, слишком принципиальна. Я знаю родителей, которые любят своих детей вне зависимости от их политических взглядов.

– Взгляды здесь ни при чем. Ты променял идею на деньги. Вот что самое страшное.

– Нет, это не так. Теперь у меня другие идеи! Возможно, я подвержен чужому влиянию, но теперь я действительно по-другому смотрю на мир. Честное слово!

– Тогда тебе нужно было предупредить меня об этом раньше. А не действовать у меня за спиной, чтобы потом просто поставить меня перед фактом. Я никогда не прощу тебе этого.

– Я боялся признаться тебе. Один твой взгляд вызывает страх.

– Ты всегда так говорил, но это не оправдание.

– И все же ты меня прощала. Прости и сейчас. Умоляю тебя. Я ужасно мучаюсь от чувства вины перед тобой.

– Нет, не могу. Ты вел себя так… что у меня даже слов нет.

В его глазах вспыхнули искры гнева, мне это нравилось больше. Его гнев поддерживал мой собственный.

– Твои слова меня убивают. Я никогда не задумывался о том, хорошая ты или плохая. Ты можешь сделать любую глупость, но от этого я не стану любить тебя меньше. А твою любовь нужно заслужить. И я устал бороться за нее. Вспомни: когда-то мне хотелось стать летчиком, гонщиком, журналистом. А ты считала все это глупыми прихотями. Я всегда расставался с мечтами ради тебя. И в первый раз, когда я осмелился не согласиться с тобой, ты ссоришься со мной.

Я перебила его:

– Не уходи от темы. Твое поведение мне не нравится, поэтому я больше не хочу тебя видеть.

– Ты обижаешься, потому что мои желания противоречат твоим планам. Но я не собираюсь всю жизнь тебя слушаться. Ты слишком деспотична. На самом деле тебе и дела до меня нет, ты просто хочешь командовать. – Он чуть не плакал от отчаяния и гнева. – Что ж, прощай! Можешь забыть обо мне, и без тебя обойдусь.

Он вышел, хлопнув дверью. Я стояла в коридоре, ожидая его возвращения. Он всегда возвращался. Если бы он вернулся, я бы сдалась и заплакала вместе с ним. Через пять минут я ушла в библиотеку и разрыдалась, в полном одиночестве. Мой бедный сынок. Что значит быть взрослым? Взрослый – это тот же ребенок, только большой. Я лишила его детства, а потом двенадцать долгих лет он жил по моей указке. Он ни в чем не виноват. Но все-таки он – мужчина. Поэтому судить его следует сурово, не делая поблажек. Неужели я так жестока? Есть ли люди, способные любить без чувства уважения? Что есть уважение? А любовь? Если бы он не сделал карьеру в университете и жил ничем не примечательной жизнью, он бы постоянно искал моей любви; он бы нуждался в ней. Если бы он не нуждался в моей любви, учитывая мою гордость, я бы все равно продолжала опекать его и получать от этого радость. Но сейчас я вижу, как он все больше отдаляется от меня, и в моей душе появилось осуждение. Что же мне делать?

Печаль снова нахлынула на меня и больше не отпускала. С тех пор я больше не стремилась подольше поспать утром, а если и оставалась в постели, то только из-за того, что в одиночестве не могла справиться со своим горем и включиться в обычный ритм жизни. Без чьей-либо поддержки мне не хотелось выполнять привычные бытовые обязанности. Когда я просыпалась, мне иногда хотелось проваляться в кровати до вечера. Я с головой уходила в работу, часами сидела за столом и ничего не ела, только пила фруктовый сок. В конце дня, когда я наконец останавливалась, чтобы перевести дух, у меня болели все кости, а голова просто кипела. Порой я так крепко засыпала на диване, что, проснувшись, никак не могла прийти в себя, как будто ночью в меня вселялась вторая сущность, никак не желавшая покидать тело. В такие моменты я смотрела на знакомые предметы так, как будто вижу их впервые, вернувшись из сонного забытья. Я с удивлением осматривала сувениры, привезенные со всех концов Европы. Я уже совсем не помнила о тех поездках, они как будто стерлись из памяти. Но куклы, вазы, безделушки никуда не делись. Они уже не казались мне милыми и привлекательными. Краса природы тоже не радовала. Когда я в последний раз видела фуксии с изящными тычинками, похожие на епископов и кардиналов в длинных мантиях? Когда я в последний раз видела прозрачный, почти светящийся вьюнок или шиповник – простой, но такой милый цветок? Я забыла, как выглядит растрепанная жимолость, нарциссы – ослепительно-белые с желтыми глазками и немного наивные, словно чем-то удивленные? Возможно, цветы вообще исчезли с лица земли, а я еще не знаю об этом. Исчезли кувшинки с прудов, исчезла гречиха с полей. Я вдруг поняла, что совсем ничего не знаю о жизни на этой огромной Земле. И не узнаю уже никогда.

Я выходила на улицу, чтобы хоть на чуть-чуть вырваться из этого мрака. Я шла по улицам, смотрела на небо, на неухоженные дома. Но мой взгляд ни на чем не задерживался. Лунный свет и закат, запах весеннего дождя и теплого асфальта, вечерние огни и смена времен года – все это настоящие чудеса, но меня они не трогали. Раньше я умела радоваться и удивляться простым вещам, которые отвлекали меня от работы и часто становились приятным сюрпризом, разбавляющим скуку монотонного дня. Я потихоньку радовалась, выходя из лицея или со станции метро, на балконе в перерывах между работой или на бульваре, когда спешила на встречу с Андре. Теперь я бродила по Парижу одна, абсолютно свободная, сосредоточенная и застывшая в полном безразличии к окружающему миру. Времени было в избытке, и я могла гулять сколько угодно, но именно из-за этого я перестала ценить то, что видела. Когда на улице все раскалилось от полуденного зноя, солнце, проникающее сквозь закрытые жалюзи, пробуждало в моем сознании яркие краски лета; но когда я выходила на улицу и попадала в жару и духоту, оно ослепляло меня.

Я возвращалась домой и звонила Андре. Иногда он звонил сам. Его мама чувствовала себя прекрасно, он встречался со старыми друзьями, гулял, работал в саду. Его приветливость и жизнерадостность меня угнетали. Я вспоминала о том, что, когда он приедет, мы снова будем проводить время в молчании, разделенные невидимой стеной. Телефонная трубка не сближает нас. Она лишь напоминает о том, что между нами все кончено. Во время разговора мы не вдвоем, мы оба одиноки, потому что не видим друг друга. Когда мы рядом, мы можем что-то обсуждать, спорить, порой ссориться в поисках истины. По телефону это невозможно. Мне захотелось ему написать, но о чем? К скуке прибавилось беспокойство. Я недавно разослала друзьям свою новую книгу и ждала отзывов. Но никто не ответил, даже Мартина. На следующей неделе после отъезда Андре вдруг появилось много статей о моей книге. Статьи, вышедшие в понедельник, меня разочаровали. Те, что опубликовали в среду, были раздражающими, а те, что в четверг, – наводили на меня ужас. Самые строгие критики называли мою книгу «пересказом», а самые лояльные говорили, что это «интересное дополнение к существующему мнению». Никто не отметил оригинальность моей работы. Неужели я не сумела донести до читателя уникальность своих идей? Я позвонила Мартине.

– Критики сами не разбираются в теме, – утешила меня она. – Не обращайте внимания.

Еще она сказала, что скоро дочитает книгу и выскажет свое мнение. Она планировала закончить чтение и все обдумать в тот же вечер, а утром выехать в Париж. Я положила трубку, ошеломленная. Если Мартина не захотела говорить со мной по телефону, значит, книга ей не понравилась. Ничего не понимаю. Обычно я работаю четко и не допускаю ошибок.

Прошло три недели с момента нашей встречи в парке Монсури. Три недели, которые стали настоящей черной полосой в моей жизни. В другой ситуации я бы непременно обрадовалась новой встрече с Мартиной. Но я была очень взволнована. Я волновалась так, будто ожидаю рецензию издательства. Немного поговорив на отвлеченные темы, я решилась:

– Ну как тебе? Понравилось?

Она ответила хорошо продуманными фразами, которые, казалось, были отрепетированы заранее. Она лаконично и четко осветила краткое содержание моей работы, прояснив некоторые двусмысленные моменты, подчеркнула новизну некоторых идей.

– Но уникальны ли твои идеи в том виде, в каком они здесь представлены?

– В данном случае главное – не уникальность.

– А для меня это важно.

Она смутилась; я не отставала и продолжала ее расспрашивать. Она сказала, что предложенные методы исследования уже использовались в моих предыдущих работах; во многих местах я даже прямо цитировала их. Разумеется, эта книга не была новаторской. Скорее, как сказал Пелисье, это была творческая интерпретация уже существующих концепций.

– По правде сказать, я ожидала от вас совершенно другого.

Ошеломленная, я не хотела верить ее словам; так часто бывает, когда на тебя вдруг обрушиваются плохие новости. Невероятно, но все придерживались единого мнения. И все-таки в голове крутилась мысль: «Я не могла допустить такую ошибку».

Мы пообедали в саду в пригороде Парижа. С трудом сдерживая раздражение, я в конце концов сказала:

– Может быть, в шестьдесят лет мы обречены повторяться?

– Какая глупость!

– Многие художники, философы и даже музыканты в старости превзошли свои ранние достижения. Но есть ли такие среди писателей?

– Виктор Гюго.

– Допустим. А еще кто? Монтескьё вообще перестал писать в пятьдесят девять лет, закончив «О духе законов» – свой многолетний труд.

– Наверно, есть и еще примеры.

– Но ни один не вспоминается.

– Только не падайте духом, – наставительно произнесла Мартина. – В любой работе бывают взлеты и падения. В этот раз вы не достигли желаемого результата, но я уверена, что следующая ваша книга будет блестящей.

– Обычно неудачи меня мотивируют. Но в этот раз все по-другому.

– Как думаете, почему?

– Из-за возраста. Андре говорит, что ученые завершают свою карьеру задолго до пятидесяти. Вот и в литературе, наверное, рано или поздно наступает момент, когда ты уже не пишешь ничего нового и занимаешься бесконечным самоповторением.

– Литература здесь ни при чем, – возразила Мартина.

– А как насчет науки?

– Понятия не имею.

Перед глазами вдруг снова встал образ Андре. Испытывал ли он когда-либо такое же разочарование, как и я? Хотя бы однажды? Или даже несколько раз?

– Среди твоих друзей есть деятели науки. Как они относятся к Андре?

– Они считают его великим ученым.

– Но им нравится то, чем он сейчас занимается?

– Говорят, что он с коллегами делает очень нужную и важную работу.

– Он говорит, что генераторами новых идей являются именно коллеги.

– Что же, возможно. Наверное, ученые делают открытия только в расцвете сил. Почти все лауреаты Нобелевской премии в области науки – молодежь.

Я вздохнула:

– Значит, Андре прав: он не откроет ничего нового.

– Мы не можем предсказывать будущее, – Мартина вдруг изменила тон. – В конце концов, это всего лишь частные случаи. Обобщение не является доказательством.

– Надеюсь, что ты права, – ответила я. И перевела разговор на другую тему.

Прощаясь со мной, Мартина робко произнесла:

– Я еще раз посмотрю вашу книгу. Возможно, я слишком быстро ее прочитала.

– Ты читала внимательно, это книга оказалась пустышкой. Но, как ты говоришь, ничего страшного.

– Конечно. Я уверена, что вы напишете еще много прекрасных книг.