– Погодите, все там будем! – изгалялся Шумок, пронимая зябкими словами до хребта. – Вот взденет царь-батюшка очки греческие да напишет ещё один указ… Отец он родной, только, вишь, не своим детям!

В другое бы время не сносить Шумку лихой головушки, а тут лишь поглядывали на него хмуро да скребли в затылках. Смутой веял хмельной ветерок. Чавкая по грязи сапожищами и тяжко шурша кольчугами, прохаживались по слободке недовольные и молчаливые храбры из княжьей дружины. Поговаривали, будто, опасаясь беспорядков, старенький царь-батюшка велел князю Теплынскому Столпосвяту исполчить всю рать до последнего отрока. Однако даже и храбры не трогали Шумка – слушали, насупясь, крамольную речь, а подчас и ухмылялись тайком.

– Поделом вам, теплынцы! – злорадствовал тот. – Как в ополчение идти, постоять за красно солнышко, за князя со княгинею – сразу все по-за печью схоронились, ломом не выломишь! Сабельки Ахтаковой боязно… Пусть-де Шумок с Ахтаком тягается!

– Да полно тебе молоть-то! – не стерпев, запыхтел огромный косолапый Плоскыня. – Мельница ты безоброчна! Наслышаны мы, наслышаны, как вы с речки со Сволочи ноги уносили… На торгу про то был указ бирючами оглашён… А не иди супротив царя-батюшки! Зря, что ли, бес кочергой вас употчевал?

Храбры переглянулись. Один из них приблизился к Плоскыне, тронул за окатистое плечо.

– Слышь, берендей, – как бы невзначай обронил он негромко, но со значением. – Ты язык-то попридержи… А то укоротим язык-то…

– Бес? – взвыл Шумок, присевши. – Это кого же из нас он кочергой употчевал? Ахтака он употчевал, вот кого! А ты мне – указ! Да что мне твой указ? Коли нет души, так что хошь пиши! А сам ты это видел? Ты там был? – И Шумок с треском рванул ожерелье^[62] рубахи. – Я там был! И Кудыка там был! Ну и где теперь Кудыка? Звери лесные съели… Докука был! Где теперь Докука?

Вновь послышались бабьи всхлипы и причитания.

– Ой, лишенько-о…

Голос был вроде бы Купавин.

– Знала б кого – коромыслом убила…

По тому берегу Вытеклы медленно полз с верховьев зольный обоз. Снег сошёл, и головастые лошадёнки еле тащили волоком гружённые доверху сани. Судя по тому, что коробов было семь, а возчиков всего пять, это возвращались с Теплынь-озера те самые сволочане, которых древорезы сперва прибили, потом приодели. На сей раз обозники выбрали кружной путь, подале от слободки, то ли избегая встреч с теплынцами, то ли просто надеясь пройти через княжьи земли беспошлинно.

Надежда не сбылась: из-за бурелома выступили трое храбров и сделали им знак остановиться. Один принялся толковать о чём-то с вожаком обоза, а двое других побежали зачем-то шарить в санях и тыкать сабельками в золу. Однако мало кто глазел на них с этого берега. Не до того было…

– Ой, лишенько…

– Лишенько? – неистово вскричал Шумок, сорвал шапку и, осмотрительно выбравшись на сухое, метнул под ноги. – Врёшь, Купава! Главное-то лихо ещё впереди!

Народу вокруг собиралось всё больше и больше. Дурак – он давку любит.

– Эка! Невидаль! – надсаживался никем не останавливаемый Шумок. – Ну, загнали в лес Кудыку! Ну, Докуку в бадью кинули! Ну, Шумка завтра затопчете – за правду! Новые народятся! А вот ежели царь на князюшку нашего опалу положит – вот оно, лишенько-то! Вот когда взвоете!

– Дык… – ошеломлённо молвил Плоскыня. – Зачинщиков-то кто велел выдать? Сам князюшка и велел…

Воззрился на беспокойно шевельнувшихся храбров и продолжить не дерзнул.

– Навет! – Шумок вскинулся на цыпочки. – С той самой лютой битвы князюшка личика своего не казал! А про зачинщиков нам по письменному прочитали!

Толпа всколыхнулась, загомонила растерянно:

– А и правда, братие!

– Как не видели? А на пиру в боярском тереме? Вон Брусило видел – через ограду…

– Да в тереме – что в тереме? Раньше-то князюшка, что ни день, в слободку наезжал!

– Неужто под стражей держат?

– Эй, храбры! Чего молчите? Что с князюшкой нашим?

Храбры помялись, совсем поскучнели.

– Да ни под какой он не под стражей… – нехотя отозвался старый седатый храбр, именем Несусвет. – Гневается на него царь-батюшка, это верно… Вот и кручинится князюшка-то наш, сам из горницы не выходит…

– За вас, мохнорылых, сердечко надрывает! – со слёзным звоном в голосе пояснил Шумок. – Ночами, чай, не спит! Вот так, теплынцы! Были княжьи, станем царские…

– Да ты что такое говоришь-то? – опомнившись, взревел законолюбивый Плоскыня. – Мы и так от роду царские! Бей его, берендеи!

Древорез кинулся на смутьяна и, к удивлению своему, впервые поддержан не был. Мало того, справа его оплели по уху, слева огорчили притузком, потом умелым взмахом коромысла положили в грязь и принялись охаживать чем ни попадя. Плоскыня был настолько ошарашен, что даже не отбивался. Но тут, смекнув, что может лишиться мужа, заголосила Купава, и храбры со вздохом сожаления двинулись вперевалочку к месту расправы. Помятого Плоскыню отняли, поставили на ноги и, прочистив ему затрещиной мозги, стали вязать как зачинщика смуты.

Расплёскивая полозьями весеннюю жижу, подлетели влекомые крепкой чалой лошадкой лёгкие санки.

– Тпру!

Седок откинулся, натягивая вожжи. Ворот – козырем, горлатная шапка… Боярин.

– Чурилу с Нахалком видел кто-нибудь?

Блуд Чадович был не на шутку встревожен.

Храбры опешили, призадумались. Стоящий простоволосо народ насторожил уши.

– Да намедни в гридницу боярышня приходила… – осторожно покашливая, отозвался старый седатый храбр. – Вроде идти куда-то мыслила… Ну и, стало быть, велела сопровождать… А потом – даже и не знаю… Что-то не видать ни того ни другого…

– Сопровождать велела? – Боярин насупился. – А почему им?

Храбр покряхтел, помялся.

– Да насчёт Докуки пытала… – признался он с неохотою. – Ну, того, что сечь тогда собирались… А Чурило с Нахалком, вишь, возьми да и скажи: знаем, гуляли, мол, с ним вместе…

– А ну отыскать мне сей миг обоих! – гаркнул боярин, наливаясь кровью. – Хоть из-под земли, а достать! И вы тоже ищите! – обернулся он к слобожанам.

Храбры бросили недовязанного Плоскыню и побежали, чавкая сапожищами, кто куда. Люд поспешно нахлобучил шапки и тоже рассеялся. Заливисто ржанула чалая лошадка, унося по грязи боярские санки. На истоптанной в слякоть улочке остались трое: Шумок, Плоскыня да жена его Купава, взвывшая вдруг пуще прежнего.

– Молчи, дура! – покряхтывая от принятых беспричинно побоев, в сердцах бросил ей Плоскыня. – Как ни надседайся, а доброй свиньи не переголосишь!

Купава примолкла, подняла вывалянные в грязи бадейки и, вздевши их на коромысло, нетвёрдо двинулась к Вытекле.

– Ой, лишенько… – всхлипнула она напоследок.

– Да не убивайся ты так, – заметил Шумок, наблюдая, как Плоскыня, обиженно сопя, оглядывает испачканную одёжку. – Грязь не сало, потёр – и отстало… Пойдём-ка лучше, брат, кружало навестим…

– Да не на что, – буркнул Плоскыня. – Третий уж день никто берендеек не заказывает…

– А угощу!

И подброшенная с грязной ладони кувыркнулась, сверкнула в воздухе серебром греческая монетка.

– Да ты разбогател никак? – вытаращился на Шумка Плоскыня.

Тот лишь осклабился и шало подмигнул в ответ.

– Поколе за правду платят, – загадочно изрёк он, – потоле она и жива!

* * *

– Али моя плешь наковальня, что всяк в неё толчёт?

С перекошенным личиком Лют Незнамыч метался по клети и потрясал кулачонками перед вежливо отклоняющимся Чурыней, а один раз чуть было даже не пнул с досады хитрый резной снарядец, снятый со стола и задвинутый в угол.

– И это волхвы? – в ужасе вопрошал он. – Это кудесники? Какая-то девка приходит среди ночи, вяжет обоих…

– Да девка-то – боярская племянница, – весь пожимаясь от неловкости, вступился было за кудесников хмурый немилорожий Чурыня. – Храбров с собой привела…

– Чурыня! – Розмысл вне себя топнул ножкой. – Да ты… Ты послушай, послушай сам, что говоришь-то! Храбров на капище привести! Волхвов связать! Это же всякого страха лишиться надо! Раньше кудесник, бывало, только посохом стукнет, а у берендеев уже и поджилки дрожат… Распустил ты людишек, Чурыня! Распустил!

– Ну, неправда твоя, Лют Незнамыч! – обиделся сотник. – Да разве же я над волхвами поставлен? А на погрузке у меня все по струнке ходят…

– По струнке? А этот твой брылотряс? Как его хоть зовут-то?

– Воробей… – нехотя отозвался Чурыня.

– Да что у тебя там птичник, что ли? – пронзительно завопил Лют Незнамыч. – Воробьи, Соловьи всякие!

– Воробей – мой… – Упрямо набычившись, Чурыня гнул своё. – А за кудесника я не в ответе…

Розмысл его, однако, не расслышал – уши, видать, заложило от собственного крика.

– Почему у Родислава Бутыча на участке порядок? – малость уже подзадохнувшись, продолжал он. – Почему у Завида Хотеныча никогда ничего не стрясётся? Почему у нас одних такая неразбериха? На голову сторожу девка с голым огнём спускается, а ему и невдомёк! Спал твой Воробей? Говори: спал?

– Да не спал он, Лют Незнамыч! Опешил просто… Обратно-то, чай, в колодец бадью не запихнёшь!

Розмысл замолчал, отдуваясь и ворочая глазами. Приходил вроде в себя…

– Ладно… – рёк он наконец, садясь за стол и судорожно раздвигая грамоты и берестяные письма. – Загадал ты мне, Чурыня, загадку… Давай раздумывать. Людей поднял?

– Поднять-то поднял… Даже со ската снял… Вода-песок наготове… А вот близко подходить пока не велел…

– Почему?

– Увидит – всполошится… Ткнёт с перепугу огнём в поленницу – склад разом и полыхнёт…

– Может, оно и правильно… – пробормотал розмысл, тревожно оглаживая выпуклую плешь. – А что, ежели так? Заговорить ей зубы – да и того… Светоч отнять, а саму – сюда, к нам? На раскладке тоже народишку маловато…

– Там ещё храбры наверху? – мрачно напомнил Чурыня.

– Много?

– Двое… И погорелец к ним какой-то прибился…

Лют Незнамыч досадливо прицыкнул и ущипнул себя за реденькую бородёнку.

– Ну а что они могут-то, храбры? – раздражённо осведомился он. – Ушла девка в навий мир. С кого тут спрос?

– Так она же Блуду Чадовичу племянницей доводится! А он нам съестные припасы поставляет… по царскому указу… Уж этот-то сразу смекнёт, с кого спрос…

Розмысл взялся за плешь обеими руками.

– Выпустить людей через соседний колодец? – без особой надежды в голосе предположил он. – Подобраться к капищу до света, напасть врасплох – и в бадью всех троих с этим… с погорельцем? Или кто-нибудь ещё знает?

– Девкам сенным она сказала… – со вздохом ответил Чурыня. – Если не врёт, конечно…

– Худо! – Лют Незнамыч сорвал кулачки с плеши и стукнул в стол. – Завтра, почитай, всей слободке ведомо станет… А уж боярину – в первую голову…

Дверь приоткрылась, и в клеть просунулись встрёпанные патлы обезумевшего мужичонки.

– Лют Незнамыч, – проскулил он, вылупив наслезённые глаза. – Там боярышня бесится… Поджигать хочет…

Розмысл стёр его единым взором и, болезненно покряхтывая, поднялся с лавки.

– Ну что ж… – процедил он. – Когда ни умирать, а день терять… Надо идти…

Вдвоём с Чурыней они вышли и двинулись подземным переходом, ставшим теперь ещё теснее от полных песком тележек и бочек с водой. Мужичонка Воробей семенил следом. Шарахались с дороги серые тени, работный люд вжимался в пыльную каменную кладку, уступая начальству путь. Кругом шушукались, перешёптывались тревожно.

– Лют Незнамыч, да ты только прикажи! – внятно вызвался кто-то из густой тени. – Мы её мигом утихомирим!

Розмысл только фыркнул в ответ, а когда миновали толчею, бросил сердито через правое плечико:

– А этот твой… Докука… Он ведь у тебя уже второй день на погрузке… Ну и как он там?