– Ох, не спрашивай, Лют Незнамыч! – отозвался Чурыня страдальческим голосом. – За такого Докуку этому Соловью голову бы оторвать по самые плечи! Прошёл разок с тачкой – сразу заныл, запричитал, хромым представился… Смотрю, а он уже на раскладке, с бабами болтает… – Сотник покашлял смущённо и признался: – Я уж грешным-то делом думаю: может, и впрямь отдать его?

Розмысл недовольно посопел.

– Нет, просто так отдавать не годится, – буркнул он. – За два дня он тут много чего углядел. Умы начнёт смущать… А вот не согласится ли боярышня, ежели мы его наверх отпущать почаще будем?

– Сбежит, – решительно перебил Чурыня. – Тут же сбежит, по роже видно… Да и прочие роптать примутся. Работает-де по конец пальцев, а отпущать – отпущают… Нешто справедливо?

Но тут беседу пришлось прервать, потому что впереди затрепыхалось алое смоляное пламя. Высоко подняв светоч, Шалава Непутятична напряжённо всматривалась в кромешную темноту подземного перехода, и её чумазое, как у погорелицы, личико было весьма решительным. Пожалуй, Воробей кликнул начальство как раз вовремя. Ещё мгновение – и пришлось бы пустить в ход песок и воду…

Однако стоило красноватым отсветам заплясать на выпуклой плеши и несколько отвислых брыльях розмысла, как боярышня попятилась в изумлении и чуть не выронила светоч.

– Лют Незнамыч? – не веря, вымолвила она. – Да когда же ты помереть успел-то?

* * *

Впервые боярышня Забава увидела Люта Незнамыча, ещё будучи отроковицей, и уже тогда поняла, что берендей он непростой. Да и не она одна… Челядь теремная все языки поистрепала, гадая о происхождении и достоинстве странного гостя. Для них это был вопрос далеко не праздный: поклонишься как-нибудь не так или чарой невзначай обнесёшь – и милости просим на широк двор к той лошадке, где седока погоняют. В какое бы время года ни появлялся Лют Незнамыч в боярских хоромах, был на нём неизменный дорожный терлик^[63], обширную выпуклую плешь гость прикрывал скудно украшенной тафьёй^[64], а ежели случалось ему выйти на высокое резное крыльцо, то поверху водружался ещё и меховой колпак. В горлатной шапке Люта Незнамыча никто никогда не встречал, из чего следовало, что не боярин он и не княжеских кровей… Хотя вон, с другой стороны, и Столпосвят, известный душевностью своею и простотой, ради близости к народу тоже отродясь горлатных шапок не нашивал.

Однако, приметив вскоре, что боярин величает Люта Незнамыча по изотчеству, холопья вмиг пометили сие на ногте и почести стали воздавать как воеводе, хотя сам Лют Незнамыч этого, кажется, и не заметил. Так что, ежели перед ним ломали шапку несколько лениво и без должного трепета, вольность сходила с рук.

И всё же челядь продолжала боязливо шушукаться. Непонятно было, к примеру, каким образом он вообще попадал в терем, минуя ворота. Ни саней, ни лошади его конюхи и в глаза не видели. Обыкновенно бывало так: боярин уходил в бездонные свои погреба, а возвращался уже с Лютом Незнамычем, после чего оба поднимались в горницу и такие беседы вели, что впору князю о том донести. А то и царю-батюшке…

И ведь донесли однажды. Квасник Нежата донёс. Высек его раз боярин, так он, Нежата, нет чтобы поблагодарить премного за науку – побёг князюшке на благодетеля своего сказывать. С тех пор и сгинул, а больше охотников не нашлось…

А про погреба про те тоже много шептаний шло. В боярские хоромы текли подати со всей слободки и окрестностей: жито, мёд, пушнина всяческая – и похоже, что оседали там навечно. Так ни единого обоза и не отрядил боярин за Мизгирь-озеро к царю-батюшке. Потому и нарекли его погреба бездонными, хотя дворня, сносившая в них съестные припасы и прочее добро, клялась тресветлым нашим солнышком, что есть там дно, есть. Кирпичен мост^[65]. А вот куда всё потом из погребов девается – неясно…

Исчезал Лют Незнамыч столь же внезапно и таинственно, как и появлялся. Подозревали в нём кудесника, великого волхва и, получается, почти угадали… Однако бери выше… Или ниже, раз уж речь повелась о навьём царстве… Да впрочем, как ни бери, а всё равно выходило, что Лют Незнамыч и под землёй ни перед кем шеи не гнёт…

– И впрямь боярышня… – мрачно молвил он, присмотревшись к Шалаве Непутятичне. – А я уж думал: нарочно соврала… Ты что же это творишь, Забава? У нас там давно прокатка должна идти, а ты тут, понимаешь, всех людей на себя стянула! Хочешь, чтобы солнышко опять не взошло?

– Да катись оно по кочкам, ваше солнышко! – зло отвечала боярышня розмыслу. – Почто Докуку мово под землю упрятали?

Розмысл отвернул нос, закашлялся.

– Давай-ка так, Забава… – недовольно сказал он. – Ты светоч-то притуши, притуши… Нельзя здесь с голым огнём… Храбрам своим вели, чтобы кудесников развязали, и пойдём потолкуем. – Взглянул на боярышню и предостерегающе вскинул ладошку. – Не перечь! Скоро, я так понимаю, и дядюшка твой сюда нагрянет…

– Сюда?! – ужаснулась Шалава Непутятична. – Ой!

Всё-таки перед дядюшкой своим она хоть какой-то страх да испытывала, поскольку молча позволила себя разоружить и последовала за Лютом Незнамычем в глубокие недра скудно освещённой пещеры. Что же до грозного дядюшки, то он их, оказывается, поджидал уже в клети розмысла. Увидев переступающую порог племянницу, побагровел и, выкатив очи, шумно поднялся с лавки.

– На засов тебя! – прохрипел он. – На щеколду железную! Ты что надумала? Весь наш род сгубить хочешь? Ты у меня теперь за дверной косяк – ни шагу!

– Терем подпалю, – безразлично пообещала в ответ уставшая, видать, от переживаний племянница.

– Ах, терем? – вскинулся Блуд Чадович. – А вот не видать тебе терема, выдроглазая! Отдам Люту Незнамычу, будешь с девками идольцев по дюжинам раскладывать!

– Э, нет! – решительно сказал розмысл и прошёл за стол. – Только на раскладке её и недоставало! Хватит с нас одного Докуки…

– Пойду я, Лют Незнамыч… – сказал угрюмый сотник. – Там оно уже третий час на скате стоит…

– Иди, Чурыня… – Розмысл махнул ручкой и, дождавшись, когда дверь за сотником закроется, повернулся к тяжело дышащему боярину. – На три часа из-за неё ночь задержали! Зла не хватает… Что будем делать?

– Докуку отдайте… – скрипуче произнесла боярышня.

– У-убью! – взревел Блуд Чадович, вознося над головой тяжеленные кулачищи.

Шалава Непутятична, упрямо надув губки, глядела в потолок.

– В общем-то, я не против… – промямлил розмысл, осторожно поглядывая то на дядюшку, то на племянницу. – Мне этот Докука тоже уже всю плешь проел… Сам бы я отпустил его с удовольствием. Только вот как бы это сделать… э-э-э…

Боярин повернулся столь резко, что мотнулись связанные за спиной рукава охабня.

– Да никак!

– Почему?

– Перво-наперво удавлю его собственными руками!

– Хм… – Розмысл озабоченно огладил плешь. – А ещё почему?

Боярин запыхтел, успокаиваясь:

– Потому что и без меня удавят!

– Кто же?

– Дельцы заплечные! Докука-то в зачинщиках смуты числится! С Кудыкой на пару…

– Да, это уже сложнее… – вынужден был признать розмысл. – А ещё?

– Да вся округа уже знает, что его в бадье спустили! Бабы в слободке второй день воют… Шутка, что ли? Такого счастья лишились!

– Врёшь!

Шалава Непутятична полыхнула очами.

– Молчи!

Боярин снова вознёс кулаки.

И быть бы розмыслу свидетелем ещё одного семейного раздора, кабы не постучал в дверь встревоженный Чурыня. При виде сотника у розмысла с отвислых щёк сбежали остатки румянца.

– Что ещё стряслось? Ты почему вернулся? Прокатка не пошла?

– Да нет… – смущённо отозвался тот. – Прокатка-то – что прокатка? Тут две новости у меня, Лют Незнамыч… – Чурыня замялся вновь. – Даже и не знаю, с которой начать…

– С главной начни.

Угрюмый Чурыня покосился с сомнением на боярышню, потом подался к столу и проговорил, таинственно понизив голос:

– Сам пожаловал…

– Столпосвят?! – Жиденькие брови розмысла взбежали едва ли не выше лба. – Так что же ты мешкаешь? Давай веди его сюда!

Чурыня вышел. Все трое обменялись изумлёнными взглядами. Лют Незнамыч заранее встал и выбрался из-за стола.

– С чего бы это он? – видимо перетрусив, пробормотал Блуд Чадович. – Припасы вроде поставлены вовремя были…

Розмысл в тревожном недоумении пожал плечами. Вскоре дверь отворилась, и в клеть, сильно пригнувшись, ступил смуглый и дородный теплынский князь Столпосвят, сопровождаемый по пятам Чурыней. По обыкновению, заговорил не сразу. Постоял, развесив дремучие брови и скорбно сложив губы. Потом вроде очнулся и, обведя склонённые головы мудрым усталым взором, остановил его, как ни странно, на Шалаве Непутятичне.

– Так-то вот, красна девица… – проникновенно, с горечью рёк князюшка. – Без милого дружка, чай, и жизнь не мила?

Малость ошалевшие от такого зачина, боярин Блуд Чадович и племянница его попридержали головы в поклоне, поскольку смотреть вытараской на князя было бы неприлично. Впрочем, Лют Незнамыч тоже был несколько озадачен.

– С ночью из-за неё сильно протянете? – поворотясь к нему, полюбопытствовал князюшка.

– Самое меньшее часа на два, княже, – со вздохом отозвался розмысл. – Да может, ещё и третий набежит…

– Да-а… – раздумчиво, со сдержанной печалью протянул смуглый красавец-князь, оглаживая широкой десницей чёрно-серебряную окладистую бороду. – Ледок, стало быть, опять поутру, заморозки… А народ-то! – Он вскинул тёмные выпуклые глаза и пытливо оглядел каждого по очереди. – Народ-то ведь – он не дурак… Это мы его подчас дураком полагаем, а народ – не-ет, далеко не дурак… Народ – он не хуже нас с вами понимает, что вокруг-то деется… и почему…

Присутствующие, включая Чурыню, туповато моргали, силясь смекнуть, куда это на сей раз клонит князюшка. В подземельях он появлялся крайне редко, ибо дел у него и наверху хватало. Стало быть, серьёзное что-то затеял…

– Распуколка^[66] души! – воскликнул он, и все вздрогнули. – Первое невинное чувство! Поругано… – выговорил Столпосвят, скривившись от омерзения. – Да как же может не разгневаться добросиянное наше солнышко, на такое глядючи? На глазах у всех прилюдно разлучают два любящих сердца! Отнимают молодца, бросают в бадью – и под землю! Вот она, милость царская! Дивитесь, что солнышко на три часа запоздало? А я вот тому дивлюсь, что оно, тресветлое, и вовсе от нас не отвернулось, от окаянных!

Похоже, князь несколько забылся. Речь явно предназначалась для берендеев верхнего мира, так что из присутствующих её могла оценить разве лишь одна Шалава Непутятична. Хорошо хоть сообразил Столпосвят умерить свой мощный, привычный к раздолью площадей рокочущий голос. А то, глядишь, в тесной клетушке розмысла все бы лампы греческие полопались.

Боярин Блуд Чадович насупился и упёр бороду в грудь – зубр зубром. Трудновато было следить за высоким полётом княжьей мысли. А тот вновь повернулся к боярышне.

– Надо, надо твоему горю помочь, красавица, – пророкотал он с сочувствием. – Помолчи, боярин! Оброс ты, смотрю, бородой, всё как есть забыл. Сам, что ли, молод не был? Девица-то, а? Под землю за ладушкой за своим полезла! Да нешто мы звери? Нешто мы ей друга-то любезного не вернём?

Боярышня встрепенулась. Боярин стоял мрачнее тучи. Чурыня издал невнятный звук, и розмысл, покосившись недовольно, указал ему глазами на дверь: иди, мол… В ответ Чурыня лишь мелко затряс головой: рад бы-де, да не всё сказал… Лют Незнамыч досадливо поморщился и повернулся к Столпосвяту.

– Думали, княже, думали… – молвил он. – Неладно выходит. Как его отпустить, Докуку-то, ежели сам говоришь: на глазах у всех под землю отправляли? Народ-то всколыхнётся! Чудом сочтёт…

Князюшка выслушал сердитую речь Люта Незнамыча с очевидным удовольствием – прикрыв глаза и мудро улыбаючись.

– Всколыхнётся, говоришь? – переспросил он напевно. – Пора… Давно ему пора всколыхнуться, народу-то! Царь со Всеволоком, чай, полагают, что и укорота на них нет? Ан, врёшь! Солнышку-то, вишь, не по нраву суд их неправедный, не хочет солнышко такой жертвы… Вот он, Докука-то! Вышел из-под земли – целёшенек, как колокольчик!