Древорезы опешили и воззрились на смутьяна:

– А… какое ж оно, по-твоему?

Шумок зловеще ухмыльнулся:

– А сами сочтите… Нечётное – раз. Чётное – два. Где ж тресветлое-то? Двусветлое получается. Волхвы вам голову морочат, а вы и верите! Эх! Правда-то, она, видать, прежде нас померла…

– Ну ты не больно-то умничай! – обиделся Плоскыня. – Умней тебя в прорубь летали! И ничего. Только булькнули…

– А хоть бы и в прорубь! – отвечал ему бесстрашный Шумок. – За правду-то!

– Ну, до правды, брат, не докопаешься, – примирительно заметил Кудыка.

– Докопаешься, ежели мозговницей потрясти! – заорал Шумок, срывая шапку и тыча в сильно прорежённые слободским людом патлы. Нахлобучил снова и вскинулся на цыпочки, став при этом Кудыке по бровь, а Плоскыне с Докукой – по плечо. – Миров у нас всего сколько? Три. Верхний – Правь… – Шумок воздел мохнатые рукавицы к небу. – Средний – Явь… – Тут он почему-то указал на кружало. – И нижний – Навь^[23]. – Притопнул по плотному насту. – Так?

– Ну, так… – согласились, моргая, древорезы.

– А жертвы кому приносим?

– Солнышку…

– Ну так, значит, капище-то^[24] должно быть поближе к Прави. К небушку то есть… Где-нибудь на Ярилиной горе место ему. А оно у них где? В низине! А видели, куда они, волхвы-то, берендейки наши в бадьях спускают? Под землю, в чёрную дыру бездонную! В навий мир, в преисподнюю то есть… Так кому же мы жертвы-то приносим?!

* * *

Убивали Шумка долго и сердито – в три кола. Поначалу он ещё катался по растоптанному снегу, всё норовил отползти. Потом устал, закрыл голову мохнатыми рукавицами и обмер, при каждом новом ударе дёргаясь и ухая нутром. А там и вовсе умолк.

Убивать его стало скучно. Древорезы опустили дреколье, выругались, плюнули – и, переводя дух, снова двинулись к кружалу, злые и неудовлетворённые.

У ворот стояли и посмеивались, глядючи на них, двое недавно, видать, подошедших храбров из княжьей дружины – в кожухах поверх кольчуг.

– Чего ж не добили-то? – лениво упрекнул тот, что постарше и побровастее. – Оживёт ведь…

– Дык… – беспомощно сказал Плоскыня, оглядываясь на недвижное тело. – Несподручно в шубейках-то. А скинуть не догадались… Да и кола жалко. Обломишь об него кол, об живопийцу, а потом иди лешему кланяйся, чтоб новый позволил вырубить…

– Это да… – раздумчиво молвил храбр. – Теперь не то что раньше. Раньше кол – тьфу, раньше из них, говорят, городьбу городили. А теперь – не-ет…

– Может, замёрзнет ещё, – с надеждой предположил Докука. И тоже оглянулся.

Шумок лежал горбом вверх и признаков жизни не подавал.

Храбры запрокинули ряшки и жизнерадостно взгоготнули.

– Мы его, мил человек, – весело объяснил тот, что помоложе (курносый, рыло – дудкой), – тоже вчерась дубинным корешком обошли.

– А чего?

– Чего-чего! Допёк, вот чего…

– Да нет, чего корешком-то? У вас же вон и железо при себе.

Старший насупился, посуровел.

– Железом – дело подсудное, – крякнув, глухо сказал он.

Кудыка озадаченно поморгал обмёрзшими ресницами.

– А колами, выходит, неподсудное? – недоверчиво спросил он старшего.

Храбр ухмыльнулся:

– Ну, это как посмотреть… Чарку поднесёшь – стало быть, неподсудное.

– Да как же не поднесём, мил человек! – радостно вскричал Плоскыня. – Поднесём! А там, глядишь, и вторую!

Толпой они вошли в широкий двор и мимо сушила, мимо омшаника^[25] двинулись к приземистому кружалу. За ведро вина желтоглазый хозяин слупил втридорога, сославшись на то, что дешевле никак нельзя: солнышко-то вон в небесах опять чётное, того и гляди конец света настанет. Кудыка с Плоскыней, кряхтя, полезли в глубокие пазухи за идольцами, но красавец Докука с белозубой усмешкой сделал им знак не суетиться и, ко всеобщему удивлению, бросил на дубовый стол серебряную греческую денежку. У кого ж это он ночевал сегодня? Не иначе у боярыни у какой. Слободские-то красавицы серебра не держали, а расчёты на торгу вели с помощью всё тех же резных куколок-берендеек, иноречиво именуемых «деревянные».

Желтоглазый хозяин расставил ковши, принёс ведёрную ендову^[26] вина и берендейку сдачи с отбитым носком, тут же небрежно сунутую Докукой за пазуху.

Кудыка с благодарностью принял полный ковшик, по ободку которого шла надпись: «Человече! Что на мя зриши? Пей», – и лукаво покосился на Плоскыню:

– Поучил, стало быть, Купаву?

Тот насупился по-медвежьи, брови натопырил, губы отдул.

– А то как же! – рявкнул он кровожадно. – Сбил да поволок, ажно^[27] брызги в потолок!

Все с сомнением взглянули на его левую щёку с четырьмя глубокими царапинами, но спорить не стали.

Кроме троих древорезов да двух храбров, в кружале, можно сказать, никого и не было. Сидел лишь в дальнем конце длинного стола никем незнаемый берендей не берендей, погорелец не погорелец… Что-то он там про себя смекал, вздымал бровь, подмигивал хитро неизвестно кому. И чарку не глотом глотил, а смаковал, причмокивая.

Храбры и древорезы выпили по чину за здравие старенького царя-батюшки Берендея и заговорили о событиях прошлой ночи. Да и вообще о нынешних временах. Вздыхали, охали, почёсывали в затылках…

– Померещилось мне, что ли, под утро… – пожаловался в недоумении Кудыка. – Будто лешие по слободке шастали…

Румяный Докука уставил на него синие очи и заморгал. Многое, многое проспал он сегодняшним утром…

– Ничего не померещилось, – буркнул храбр постарше, именем Чурило. – Ещё как шастали! Сам видел…

– Дык… это… – опешил Плоскыня. – Они же к жилью не подходят!

– Подойдёшь тут, когда такое творится! В лесу-то, чай, ещё страшней было, чем в слободке…

– Да-а, дела-а…

– Обнаглели лешие! – сказал обиженно синеглазый красавец Докука. – Мало того что сами шубу наизнанку носят, так ещё и других выворачивать заставляют! В лес войдёшь – переобуться изволь, с левой ноги на правую…

– А не переобуешься?

– А не переобуешься – перетемяшат^[28] поленом, отволокут в чащу да и бросят. Выбирайся потом… Это у них теперь «лесом обойти» называется. Совсем стыд утратили. Дерево вырубить – шесть берендеек им выложи…

– А не пять? – усомнился Кудыка.

– Пять? В том-то и клюква, что шесть…

Несколько мгновений Кудыка сидел неподвижно. Остолбуха нашла. Медленно повернулся к храбрам.

– А вы-то что ж, дружинушка хоробрая? – упрекнул он их с горечью. – Нет чтобы взять да и очистить лес от погани от этой… единым махом…

Те насупились, крякнули.

– Очистишь тут, как же! – проворчал степенный Чурило. – Думаешь, боярину нашему ничего от них не перепадает? От леших-то…

Наивный Плоскыня ахнул тихонько, с ужасом глядя на храбра. Кудыка же с досады чуть не плюнул.

– А ежели князь узнает? – подмигнув, тихонько спросил Докука.

– Князь? – Чурило приостановился и царапнул искоса недобрым взглядом пьянчужку за дальним концом стола. – Сказал бы я тебе, да лишние брёвна в стенах есть…

Примолкли, нахмурились. Потом налили по второй и выпили кстати за здравие князя Теплынского Столпосвята со княгинею.

– И земля вон намедни тряслась… – вздохнул удручённо молодой курносый храбр, именем Нахалко. – С терема боярского маковка упала…

Древорезы встревожились.

– Котора маковка?

– Правая…

– А-а… – покивали, успокоились. – Ну, это капель не на нашу плешь… За правую мы не ответчики…

В этот миг на дальнем конце стола наметилось движение. Оглянулись и увидели, что пьянчужка, упёршись широко расставленными руками в дубовую столешницу, пытается встать. Бровь – заломлена, глаз – поперёк.

– Кто… бревно? – осведомился он с угрозой. – Ты… кого тут… бревном?

Все ждали с любопытством, что из этого выйдет, но суставы у пьянчужки подвихнулись разом, и он вновь тяжко сел на лавку, взболтнув нечёсаной головой. Так ничего и не дождавшись, вернулись к разговору.

– Маковка… – усмехнулся Чурило. – Хорошо хоть терем устоял! Земля-то на чём держится? На трёх китах… Вот один из них, стало быть, хвостом плеснул, а в загривке-то – отдаётся… Ну и земля, знамо дело, колеблется… Она ж как раз на загривке у него и лежит. Не шутка, чай…

Скрипнули петли входной двери, и на пороге возникло облако пара, а в нём отмёрзший Шумок. Словно бы и небитый. Весь, как всегда, переплюснутый, искривлённый, только что щека и шапка – в инее. Торжествующе оглядел присутствующих.

– Думали, помер? – спросил он негромко, и личико его озарилось злодейской радостью. – А я вот взял да и пришёл!

– Дверь прикрой, изверг! – гаркнул желтоглазый хозяин. – Кружало выстудишь!

Шумок притворил дверь и, заметно приволакивая ногу, приблизился к онемевшим берендеям, сел.

– Кто убивал, тот и поит, – объявил он, без стеснения беря ковшик, что поближе.

Остальные переглянулись, поёрзали, посопели и, махнув рукой, кликнули хозяина, чтобы принёс ещё одну посудину.

– Живуч, – скорее одобрительно, нежели осуждающе изронил Чурило. – Пополам перерви – двое вырастут…

– Это что! – пренебрежительно молвил Шумок, осушив полный ковшик и лихо обмахнув усишки. – Вот на Ярилин день меня, помню, всей слободкой топтали…

– Так ить… затопчем когда-нибудь… – жалостливо на него глядя, сказал Плоскыня.

– Правду не затопчешь! – гордо отозвался Шумок и разлил остатки вина по ковшикам. – Выпьем за правду, берендеи! Правдой свет стоит…

Все несколько одеревенели от такой здравицы. Чурило так даже поперхнулся:

– Стоит… Рушится он, а не стоит! Девать уже некуда правды твоей!

И опять вовремя вмешался молодой Нахалко.

– А вот ещё сказывают… – таинственно понизив голос, торопливо заговорил он. – Из преисподней навьи души на белый свет вылезать начали… Мертвецы то есть…

Все вздрогнули и уставились на курносого храбра.

– Это как?

– А так. Открывается, сказывают, в земле дыра, и лезет оттуда такой весь чёрный, чумазый и с кочергой…

– Так какие же это мертвецы? – возмутился Докука. – Если с кочергой – значит бес! Про хвост ничего не слыхал? Хвост-рога были?

– Да нет, точно мертвецы! – зардевшись, горячо заспорил курносый. – Признали одного сволочане… Согрешил он когда-то против солнышка, ну и сбросили его, значит, волхвы прямиком в преисподнюю… А он, вишь, обратно вылез…

С дальнего конца стола послышался внятный смешок, и все, кроме припавшего к ковшику Шумка, опять обернулись. Пьянчужка сидел, подперев по-бабьи щёку, и глумливо разглядывал бражников.

– А в хрюкальце? – грозно спросил Плоскыня.

Пьянчужка не ответил, но внимание сосредоточил теперь на нём одном. Аж колебался, болезный, как отражение в воде, до того начекалдыкался. Плоскыня крякнул негодующе и отвернулся.

– Вот она, правда-то! – возликовал тем временем Шумок, пристукнув по столу донышком повторно осушенного ковшика. – Ещё и мертвецы из-под земли лезут! По всему видать, последние времена настали…

– Да ты погоди… – остановил его рассудительный Кудыка. – Волхвы-то что говорят? Что никакого конца света не будет…

– Волхвы! – Шумок скривился. – Ты вон спросил его, какое завтра солнышко встанет – чётное или нечётное… Много тебе он ответил?

– Н-нечётное… – выговорил вдруг пьянчужка, снова вскидываясь над дальним краем стола.

Берендеи примолкли и в который раз всмотрелись в незнакомца, правда попристальнее.

– А ты почём знаешь? – нехорошо прищурился Чурило.

Другой бы мигом опомнился, уловив опасный блеск из-под мохнатых, сурово сдвинутых бровей. С княжьей дружиной шутки плохи. Однако пьянчужке, видать, давно уже море^[29] было по колено. Окинув храбра охальным взглядом, он презрительно скривил рот и вдруг испроговорил такое…

– Катали мы ваше солнце!