Татьяна Ван: Расколотая душа. Книга 1. Картина смерти

© Татьяна Ван, текст, 2025

© ООО «ИД „Теория невероятности“», 2025

В творческих кругах я больше не называю своего настоящего имени. Как и не подписываю им картины. Для всех я Скарабей. Я ношу псевдоним британского художника-сюрреалиста, который жил в начале двадцатого века. И делаю это не потому, что хочу, а потому, что не могу иначе. Сто лет назад кто-то украл его личность, а сейчас – похитил мою.

Ты засыпаешь, чтобы пробудиться;

ты умираешь, чтобы возродиться.

Тексты пирамид, изречение 1975 В

Пролог

Лондон, 1930 г.

Когда юный художник взялся за свою последнюю картину, ему оставалось жить несколько дней. И он это знал. Не знал лишь того, что будущий шедевр станет клеткой для частицы его души. Для осколка, насквозь пропитанного злом и обидой.

Кем был художник – мужчиной или женщиной? Это оставалось загадкой. Его тело с головой утопало в лохмотьях и сумраке мастерской. Только тонкие, изящные и на вид мягкие руки говорили о том, что они не могли принадлежать старику или старухе. Художнику было не больше двадцати.

Он писал в крошечной комнатушке на чердаке, одновременно служившей спальней, кухней и мастерской.

Дрожащие пальцы с трудом сжимали древнюю кисть, изрезанную египетскими письменами. Художник макнул инструмент в черную краску, а после коснулся холста – он нарисовал первую линию будущего шедевра. Дугообразную, плавную, точную, как порез от остро заточенного кинжала.

Из маленького круглого окна, расположенного под потолком, в сырую комнату пробивался лунный свет. Он освещал разрисованные деревянные стены и потертый ковер, изуродованный засохшими пятнами краски и каплями свежей крови. На ковре стоял широкий табурет; на нем – палитра, граненый стакан с мутной водой, керосиновая лампа и некогда белое полотенце, которое сейчас было запачкано разными цветами.

Темное помещение пропитал кислый смрад смешавшихся запахов красок, растворителя, пота, человеческих испражнений и гниющего тела.

В тесной комнате, кроме художника, был кто-то еще. Кто-то, кто уже не дышал.

Тревожное безмолвие нарушали только тяжелые, прерывистые хрипы – художник работал до изнеможения, – а также едва уловимый шорох. Это ворсинки кисти касались холста, будто щекоча его. Неровная поверхность бумаги напоминала мурашки.

Пока художник рисовал, его душа разрывалась от боли и обиды, а сердце наполняла горечь. Человека одолевал гнев, злость высасывала из внутренних органов жизнь, горло будто опоясала невидимая проволока, пропитанная ядом. С каждым новым штрихом кисти ярость все сильнее впивалась в юную кожу, скрытую под лохмотьями.

Штрих. Еще один. Художник рисовал по две радужки и по два зрачка в каждом глазу. Люди говорили, что это «дьявольские очи»^[1], а те, кто ими обладает, обладает и невероятной злой силой.

Художника привлекали ненормальность, сюрреализм, дуализм: глаза принадлежали не мужчине, не женщине, а одновременно двум полам. Левое око было мужским, правое – женским. Над левым нависло тяжелое веко, правое казалось легче воздуха. С одной стороны прорисовывались грубые черты, с другой – мягкие.

Творец создавал то, что не мог облечь в слова и произнести. Казалось, рисуя, он исповедовался и раскаивался в своих грехах и запретных желаниях.

Рука художника дрожала. Невидимая проволока все сильнее стискивала шею живописца, а кровь пульсировала так, словно намеревалась разорвать не только кожу, но и сосуды. Рисунок становился рваным, эмоциональным. Человек писал его в предсмертной агонии.

Багровое пламя в лампе запрыгало и на краткий миг озарило мраморно-бледную руку рисовавшего. Почерневшие вены омерзительно вздулись. Набухшие линии напоминали змей, ползущих к холсту. И пальцы… стало отчетливо видно, что они испачканы чем-то багровым. Сначала могло показаться, что это краска. Но нет – засохшая кровь.

Художник заключал в картину все плохое, что пережил: все зло, что касалось его сердца, всю боль, что ему пришлось испытать. А еще – частичку себя. Из кисточки на холст переходила черная энергия, ранее пульсировавшая в венах. Легкая, словно дымок, поднимающийся от костра, она впитывалась в картину и придавала ей невероятный магнетизм.

Нарисованные глаза становились проводниками в потусторонний мир. Но художник не замечал магии – так сильно его поглотило творчество.

Прошло не менее пяти кропотливых дней, прежде чем картина была закончена и художник с трудом накарябал в правом нижнем углу: «Скарабей». Но, завершив работу, мастер не отложил египетскую кисть и не убрал краски.

Несмотря на свое тяжелое и рваное дыхание, несмотря на смрад, что витал на чердаке, поглощенный ненавистью, художник сильнее сжал кисть. Он вдавил ворс в черную краску, поднял руку над законченной работой и разделил правую и левую части лица египетским символом анх. Он словно поставил на картине печать: ровно посередине нарисовал магический крест, символизирующий бессмертие. Над бровями появилась горизонтальная черная линия, меж глаз пролегла вертикальная, с петлей на конце. Т-образная фигура, увенчанная сверху кольцом:

Умирающий человек по незнанию связался с древней магией, не до конца понимая, что натворил.

Он запер внутри картины все плохое в надежде, что теперь уйдет со спокойной душой, – живопись была для него исповедью.

Если бы он только знал, что создал зло, если бы знал, что отколол часть собственной души. Не мыслил художник и о том, что если одной половине его сущности суждено было отойти в мир иной вместе с телом, то второй предстояло скитаться по этому миру, принося людям боль и страдания.

Половина души Скарабея навсегда осталась в «Дьявольских глазах». Но это была лишь часть картины…

Санкт-Петербург, 2020 г.

В начале блошиного рынка Уделка, среди советских предметов быта, фотоаппаратов и потрепанных книг, стоял мольберт с треснувшей ножкой. С него на покупателей взирали угольно-черные глаза: один принадлежал мужчине, другой – женщине.

В каждом глазу было по две радужки и по два зрачка. Они прилегали друг к другу, как сиамские близнецы.

Погода в то зимнее утро была мрачной, как и сама картина. Туман оседал на земле плотным саваном, из чуть приоткрытых губ торговцев выходил пар. Мужчины и женщины переминались с ноги на ногу, кутались в шарфы и не первой свежести телогрейки. И только молодой человек с глубоким бледным шрамом на правой щеке – продавец сюрреалистической картины – стоял спокойно. Он даже не переживал, что полотно может не выдержать влажности и пойти жуткими буграми: мужчина никак не крутился вокруг мольберта, не проверял через каждые две минуты, в каком состоянии находится шедевр. Ему было все равно. И это «все равно» читалось в его глазах, которые ничего не выражали. В них обитала пустота.

В остальном мужчину почти ничего не выделяло из толпы. Он, как и все торговцы на рынке, был одет в непримечательные вещи: свитер, кожаную коричневую куртку, черные брюки с невыглаженными стрелками. Таких в округе было полно. Торговцы любили ностальгировать по прошлому.

Однако к человеку со шрамом не подходили. И дело было не в мерзкой отметине на его щеке – сам товар отталкивал обывателей.

Нарисованные глаза овладевали вниманием каждого, кто проходил мимо. Но ни один из потенциальных покупателей – даже любитель искусства – не решался забрать холст с собой. Пронзительные и глубокие глаза взирали на мир исподлобья, пугая всех, кто смел подойти к ним ближе, чем на метр. Они казались живыми, пусть и были нарисованы.

Картина напоминала отдельный организм, который чувствует, думает, мерзнет, когда холодно, и мучится от жары, когда термометр показывает плюс двадцать девять. Не торговец продавал картину, а картина искала себе очередного хозяина. Или жертву. Никто ведь не знал, отчего мужчина в коричневой кожаной куртке такой несчастный. Такой… бездушный.

Картина ждала особенного покупателя. И она чувствовала – он уже рядом.

– Да это же дьявольские глаза, – брезгливо сплюнула старушка, проходившая мимо. Одной рукой она опиралась на трость, другой – держала пакет с шалью и детскими игрушками. Будь у нее третья рука, женщина обязательно бы перекрестилась. – Что вы продаете! Постыдились бы!

Мужчина ничего не отвечал на подобные комментарии. Он даже не удостаивал вниманием проходящих зевак. Он, как и картина, ждал…

Кроме глаз, людей отпугивал и символ, разделивший холст. Египетский знак бессмертия – две линии, вертикальная и горизонтальная, сложенные в форме креста. Вертикальная линия заканчивалась петлей. Египетский символ заключал в себе древнюю магическую силу, из-за которой людям казалось, что на них с холста взирали из самых глубин ада полчища грешников. Знак вечной жизни вызывал тошноту и мелкую дрожь, хотя жители Египта наделяли его исключительно положительными смыслами. Однако казалось, что этот символ принадлежит прародителю тьмы.

Один из посетителей блошиного рынка едва ли не в ужасе бросился бежать от мистического холста. Он пришел сюда, чтобы купить несколько фарфоровых статуэток, но так и не дошел до них. Мужчина поспешил покинуть торговый ряд, лишь бы не находиться в обществе «дьявольской» картины. Даже мысль о том, что она где-то рядом, зарождала внутри панику и страх.

Но когда под сильным впечатлением от увиденного мужчина вышел с рынка, надеясь, что миновала самая страшная опасность сегодняшнего дня, его чуть не сбила машина. Визг шин и громкий крик идущей рядом женщины заставили мужчину остановиться ровно за секунду до столкновения с авто.

– Дьявол, – пробормотал мужчина, даже не обращая внимания на крики водителя, который высунул голову из окна и рьяно бранился.

Мужчина набрал в легкие как можно больше сырого воздуха и побрел домой, не в силах избавиться от неприятных ощущений минувшего утра. К счастью для него, на этом его напасти закончились. Но он даже не представлял, как близко был к полному краху своей судьбы. Если бы картина захотела, чтобы ее купил именно он, горе навсегда стало бы его близким другом и соратником.

– Думаешь, одна из них? – вдруг прокряхтел торговец, глядя на бредущих вдали двух девушек. Обеим было лет по двадцать пять. Первая – брюнетка с волосами до плеч и азиатскими чертами лица, вторая – со светло-каштановыми локонами, доходящими ей до поясницы. Они блуждали меж рядов, явно в поисках интересных вещиц. – Вторая? Хорошо.

Мужчина пригляделся к девушкам. Русая, будто почувствовав что-то, оглянулась и всмотрелась в необычные нарисованные глаза.

– Я не уверен, что это она, – сказал мужчина в никуда и нахмурился.

Девушка, будто приняв самое важное решение в жизни, быстрым шагом направлялась прямо к нему.

– Я хочу купить ее. Сколько сто́ит?

Торговец тяжело вздохнул. Он уже не сомневался, что картина ошиблась, но противиться ее решению не мог. Холст нашел нового хозяина. А точнее – новую жертву.

– Как вас зовут? – задал встречный вопрос мужчина.

– Зачем вам знать мое имя? – насторожилась девушка.

– Я должен оформить покупку. Мне надо знать, кому передаю шедевр живописи двадцатого века. Вы знаете, что это работа Скарабея, одного из первых, кто начал творить в жанре сюрреализма?

– Если этим вы хотите сказать, что картина дорогая, тогда я ее не куплю, – не с сожалением, а с вызовом произнесла девушка.

Торговец приподнял брови – такого он раньше не слышал. Обычно после маленького экскурса те немногие, кто интересовался шедевром, мрачнели. Они считали, что картина стоит дорого, несмотря на то что продавали ее не в галерее, а на барахолке. А тут – девушка произносила одно, а подразумевала совсем другое. В ее голосе звучал приказ: «Вы продадите картину на моих условиях!»

– Цена работы – шестьсот рублей. Так как вас зовут?