Иван Пырков: Поплавок из осокоря

© Пырков И., текст, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Благодарности

Я узнал, что «Поплавок из осокоря» может стать книгой, когда плыл на весельной лодке по деревьям, отражающимся в тихой заволжской реке. Конечно же – рыбачить.

Мне позвонила милая моя Таточка, жена, которой я первой рассказывал небылицы о своих рыбацких похождениях. Она говорит: «Наринэ Абгарян написала. Плыви скорей к домику. Будем читать вместе». Я приналег на весла, приплыл, и мы стали читать.

Никогда не забуду слов дорогой Наринэ – и дело тут не в одобрении и не в похвалах. Куда важнее был ее голос и ее взгляд: она увидела то, что я сам еще не видел. И – очень надеюсь на это! – научила меня смотреть на вещи глубже. Вот ее слова: «…наконец-то добралась до рукописи. Читаю с неимоверным наслаждением – это какой-то подарок души. Спасибо огромное за доверие. Удивительный текст – полный любви, и нежности, и внутреннего достоинства – он не давит и не нависает над читателем, а будто сидит рядом и спокойным голосом рассказывает красивый сон».

Нет, сном, причем счастливым, стало происходящее дальше. Рукопись одобрил Александр Прокопович – главный редактор замечательного и, к слову, всегда мной очень ценимого издательства «Астрель-СПб», а шеф-редактор, Ирина Епифанова, взялась за работу с текстом. Так я, привыкший быть одиночкой, оказался в кругу людей, которым небезразличен. Это меня изменило, приободрило, даже окрылило. И я бесконечно благодарен издательству и всем людям, работавшим над книгой – дизайнерам, корректорам, верстальщикам…

Отдельная сердечная благодарность авторам отзывов на обложке – прекрасной Анне Яновской, сказавшей о книге настолько акварельно-прозрачно и радостно, что, как в волшебном фильме, солнечная дорожка на воде позвала в детство, и многоопытному Виталию Сероклинову, который вслушался вместе со мной в имена озёр – Ромашкино, Тростяное, Окуневое. Или Наташкино…

Надеюсь, не подведу и снова взмахну веслами – навстречу вдохновению и читателю.

Спасибо, дорогие мои!

Иван Пырков

I
Поплавок из осокоря

Батька

* * *

Когда-то давно отец придумал такую игру – «Угли».

На рыбалку или в походы брать меня было еще рано – мама не отпускала. А отцу очень хотелось, чтобы я прикипел поскорее к рыбацкому делу. Мечта у него прикровенная была – рыбачить вместе со мной. «Ну когда уже Ваня подрастет?» – снова и снова спрашивал отец маму, будто не веря в мой рост. «Э, погоди чуть-чуть, и Ванечка сам тебя начнет на рыбалку таскать», – говорила мама.

Отец только вздыхал в ответ.

А потом устроил все так, чтобы я мог приобщиться к таинству рыболовного похода, не выходя из дома. Отец доставал со шкафа старую елочную гирлянду – медленно, словно нехотя перемигивающиеся звездочки, – сгребал ее посреди темной комнаты и включал в розетку: как будто бы костерок рыбацкий начинал мерцать у нас дома. Иногда папа шерудил мигающую горку деревянным колышком, дул на нее, точно бы на стихающие угольки, и казалось, что костерок наш разгорается с новой силой. А все остальное – и ночную воду, и неверные озерные отражения (бликов костра, спящих дерев, чьих-то силуэтов), и таинственный скрип уключин, и всплески неведомых рыбин, и крики ночных птиц, и котелок с дымящейся ухой – мы с ним допридумывали.

И вот он говорит тихонечко, шепотом:

– Ты за ухой-то присматриваешь?

– Присматриваю.

– Попробуй, уже готова?

И я отвечаю тоже шепотом, приподнимая воображаемую крышку над воображаемым котелком и пробуя воображаемую уху:

– Готова!

– Ну как?

– Сегодня самая вкусная!

И мы с отцом на берегу пока еще воображаемой реки внимательнее всматриваемся в темноту – таинственную, живую…

Озера. Заливные!

Перед выходными, в пятницу, а то и в четверг вечером, наш дом превращался в настоящую рыболовную лабораторию. С «терраски», как папа говорил, являлся старый брезентовый чехол с бамбуковыми удилищами и ольховыми колышками-рогульками. Удилища нужно было собирать, ввинчивая колено в колено, и особенно длинные подсечки заглядывали повсюду, как антенны шпионов-лазутчиков. На полу стояли заполненные водой банки, в которых испытывались на грузоподъемность поплавки, на плите весело булькала-варилась в кастрюльке пахучая прикормка, с обязательным добавлением драгоценного колоба, пахло разогретым оловом – посреди кухни, на обеденном прямо столе, отец паял мормышки и ладил прочие снасти. Под неодобрительные взгляды мамы, само собой.

У отца было несколько заветных коробочек – с грузилами, мормышками и крючками, блесенками, поплавочками, мотками лесок. С этими всеми снастями папа, надо сказать, учудил однажды. Мы с ним учудили. Для отца налаживание удочек было сродни священнодействию, и особенно трепетно относился он к поплавкам. Если слышал от кого-то, что, мол, «рыба клюет не на поплавок», по-настоящему горячился и произносил целую отповедь по случаю такого некомпетентного, дилетантского мнения. С поплавками в ту пору дело обстояло сложновато. Добротные, с проводными колечками, веретенообразные и в форме конуса, да еще ваньки-встаньки, переворачивающиеся при поклевке, да еще гусиные перья. И только. Настоящими, спортивными поплавочками разжиться удавалось редко, а если и удавалось, то чаще всего – в Москве. Ну и мы с папой как-то в затянувшееся чуть ли не до мая межсезонье выработали план: попросить московских знакомых купить в столичных спортивных магазинах несколько поплавков и прислать нам, на Волгу, обычной бандеролью. Сказано – сделано. Приходит посылка, и мама приходит с работы. Что это, спрашивает, у вас такое? Мы открываем с папой аккуратненькую пенопластовую коробочку, а там – поплавочный рай. Тоненькие, кургузенькие, с антеннами, кругленькие, разборные, самоогружающиеся. Один, особенно нас потрясший, даже двойной: к изящному полосатому квадратику прикреплялся на тончайшей проволочке алый треугольничек из неизвестного материала – рыба когда клюет, тонет сначала большой поплавок, а затем маленький.

«Это произведение искусства!» – воскликнул отец. «А это цена», – холодно заметила мама. И прочитала вслух ценник: «Девяносто рублей. Значит, есть будем хлеб с таком и поплавками заедать». И ушла в спальню, не желая слушать наших с отцом объяснений.

С деньгами потом мы как-то выкрутились, у отца где-то напечатали большую подборку стихов, премия за книжку подоспела, и мамина обида сгладилась. Она и так бы сгладилась – мама нас всегда прощала и, в сущности, потакала нашим с папой рыболовным безумиям. А коробочка осталась. Жаль только, со временем, когда стали появляться все новые и новые снасти, ее исключительность пошатнулась. Но сколько восторгов она успела принести, как сильно заставляла биться сердце!

Понимаете, мы начинали сезон обязательно в заливных лугах, когда полая вода затапливает любые углубления, бочажины, болотца, становящиеся на целый месяц озерами. В это юное время даже глубокая колея полевой дороги может обернуться чудо-озерцом. Всюду слышится вода, дышит вода – пьяняще, свежо. И ветер дует с воды. И вести, самые главные майские вести, доносятся оттуда, с водной шири. «На сколько повысился уровень за день… не затопило ли дамбу… как долго будут держать воду… зашел ли сазан в луга… стала ли шершавой, как наждак, сорога…»

Наверное, отцу подобная ловля, прямо среди лугов, напоминала о пойме его детства, и он с особым волнением наблюдал за поклевками, за тем, как пляшет на озерном зеркале изящный ярко-полосатый поплавочек. Я так и запомнил: терпко-сладкий запах первой майской зелени, желтые одуванчики, шагающие все ближе и ближе к полой синей воде, взволнованные оклики прилетающих птиц, прошлогодние тростниковые заломы… И майский утренний холодок, и дрожь в горле, когда вот-вот, вот-вот уже забросишь легкую удочку в веселую весеннюю рябь и растворишься в неоглядной, стонущей жерлянками, гудящей комарьем, торжествующей пойме. Пойма для меня с тех детских лет – что-то непостижимое, что-то священное. Как весна, ни о чем другом не могу думать, кроме как о пойменных лугах. Что уж и говорить – прикипел…

А все отец с его выдумками, историями и «поплавочками».

Папа терпеть не мог грубых поплавков, толстых лесок, тяжелых грузов. Он был рыболовом легкого касания. Хотя в его рыбацких закромах находились и видавшие виды донные снасти.

Сбор на рыбалку, когда не был спешным, внезапным, представлял собой замечательный ритуал, предусматривающий не только действия, но и слова.

Отец мог долго рассказывать об истории какого-нибудь заржавевшего тройника, разогнутого невиданных размеров щукой, «такой старой, что обросла она вся речной травой, а глаза ее злобно горели». Или живописно излагать целую легенду о сломанной сазаном подсечке: удилище треснуло под напором рыбины, сломанная часть стремительно уплыла на середину, и пастушок, оказавшийся рядом с заливчиком, где случилась поклевка, сплавал и достал отцу его драгоценного сазана-короба. Плыл он к берегу, держа подсечку в зубах, и они вместе с отцом выволокли на траву бронзовую рыбину. Папа отдал мальчишке всех пойманных карасей – целая сумка набилась ими, – а себе оставил только красавца-сазана.

Еще запомнилась мне история про кружок^[1]. Собрал папа на озере с красивым и таинственным названием Крицкое поставленные с вечера кружки, разжился парой щучек и хорошим окунем, а один кружочек так и не нашел – затянула его куда-то большая рыбина. Ну, не нашел и не нашел, бывает такое. Плывет себе отец к берегу, к поставленной на берегу палатке (жили они в то далекое лето с мамой на Крицком), а мама кричит: «Вов, что-то в камышах краснеет, не твой кружок, случайно?» Отец вылез из лодки – слишком мелко в том месте было, – подошел по колено в воде к перевернутому кружку и видит – сом стоит на мелководье с тройником в губе. Папа, недолго думая, хотел схватить его руками под жабры, но рыбина выскользнула, извернулась, и отец оказался верхом на соминой спине. Так и добрался до топкого берега – буквально на соме.

Историй имелось в запасе множество. И все равно отец никогда не занимался добычей рыбы, промыслом, не гнался за громадными уловами, не стремился во что бы то ни стало «взять трофей», как говорится. Нет, ему по душе была тихая радость…

Вот папа разворачивает дома перед рыбалкой небольшое такое опытное производство, а сам рассказывает мне, главному его домашнему слушателю, о заливных озерах своего детства. Он говорит образно, просторно, он любит и ценит слово, и мне трудно сейчас передать его живую речь.