– Это все не то, – машет он рукой куда-то в сторону Волги, – ну море и море. Всегда волна, всегда муть, всегда моторки ревут. Если только куда-нибудь выбраться. Но как далеко ехать, плыть… А мне повезло – мое детство прошло среди заливных озер. Представляешь? Озера – заливные! В Симбирске мы жили в доме на Венце, на Спуске Железной Дивизии. Я просыпался и видел из окошка синие-синие чаши в изумрудной луговой зелени. Ты только вслушайся в их названия, нет – в их имена: Ромашкино, Тростяное, Окуневое, Лебяжье. Или такое – Часы. Или Наташкино, названное, может быть, в честь дочери лесника. Или Изумор. Самое чистое было озеро – Изумор. И непостижимое. Глубокое, с крутыми ярами, с белыми кувшинками, с какой-то живущей в нем тайной, изумительно красивое. Доберешься до него утром, до солнца, и обязательно клюнет три-четыре леща. Не бледные склизкие сегодняшние лещишки, нет, настоящие черноперые лещи с темно-золотым отливом. Подносы! Дойти до него не каждый решался – далеко оно в лугах пряталось, где тра́вы до сенокоса – в человеческий рост. А еще заросли ежевики, цепкие, упрямые. И шиповник всюду. В июне луга полыхали от шиповникового цвета, осенью – от ягод шиповника. Иди собирай, можешь мешок за день набрать крупной, доброй ягоды. На всю зиму света запасешь. Правда, исколешься весь, устанешь… Сначала, весной, Волга разливалась широко, привольно, не так, как теперь, сжатая бетонными тисками. Если снега вдоволь выпадало зимой, то и воды было вдоволь. И половодье бушевало где-то с месяц, до конца мая. А как вода спадала, начинали обозначаться озерные берега. Дом наш был на самом взгорке старого Симбирска, на Венце, и с детства я полюбил эту картину – рождение озер. Сколько раз видел, как рождаются заливные озера! Это же просто сказка. Луга изумрудно-зеленые, а озера – синие-синие. Чистый синий цвет, без примесей. Она у меня до сих пор перед глазами, синяя моя июньская пойма, синяя даль. К началу июня можно было собираться рыбачить, мы красили масляной краской ореховые удилища, они получались легкие и гибкие, вместо лески в дело шел необрываемый конский волос, у счастливцев – жилка «Сатурн», на которую смотрели как на диво дивное, крючки большие, с длинным цевьем, стерляжьи, отец, ну дед Иван твой, разживался ими у знакомого бакенщика. Поплавки – из пробочки. Грузи́ла – пара охотничьих дробинок. Представляешь, если бы сейчас, с нашими тонкими снастями, туда попасть! Эх, если бы вернуться можно было…

Отец после этих слов обычно снимал и вновь надевал очки, закуривал.

– Рыбалки ждешь как чуда. Отпросишься у родителей – меня с шести лет одного в луга отпускали. Не совсем одного – с друзьями. Да и собаки всегда с нами ходили. И тоже не такие, как теперь, глупые бестолковые псины, а умницы, помощники. Все подготовишь с вечера, соберешь, ляжешь пораньше, а часа в два, в половине третьего просыпаешься и на окошки косишься – не видать ли отблеска рассветного. И прислушиваешься – друзья должны подать сигнал, постучать. Слушаешь сторожко, наконец не выдерживаешь, начинаешь одеваться, а тут и стук условленный. Выходишь во двор, коротко свистнешь, Трезор и Верный подбегают, об руки трутся, радуются, что на рыбалку идем, в луга. Отпираешь калитку, а там Виха и Доган ждут, друзья мои закадычные, пошли, говорят, скорее, сейчас светать начнет. Спускаемся вниз, к лугам, по тропинке. И в почти еще ночных лугах становится зябко от предрассветного низового туманца и ледяной росы. Виха любил нелюдимый, затаенный от глаз Изумор. А я всегда звал товарищей на Светлое. Песчаные косы, бережки жемчужные, удобные, прозрачная, подернутая веселой рябью водичка. Иногда ходили и дальше – в Шавыринскую протоку. Там клевало как нигде больше, и рыба ловилась самая крупная. И все же мое любимое – Светлое.

– Почему, пап?

– Да не знаю даже. На Изуморе утро пролетало мгновенно, только что все скрывала таинственная тень, и вдруг солнечные лучи пробиваются один за другим, и тайна куда-то исчезает. На Шавыринской протоке все думаешь, донесешь ли рыбу домой, днем-то жара, а путь очень уж дальний. А на Светлом, на нем время как-то растягивалось. И дом наш, на Венце, виден был. Пусть и издалека – а виден. Рыбачишь и веришь, что день будет длиться вечно. И все грозы, даже самые темные, заканчивались там высокими радугами. И берега у него открытые, с песочком золотым. Светлое, одним словом. От него и на душе светло.

Папа приостанавливал рассказ, когда говорил о Светлом, лучики-морщинки в уголках его глаз весело разлетались, но и грустная тень пробегала по лицу.

– Там, – в который уж раз говорил он, – я встретил однажды старого рыбака, живущего прямо на берегу, в землянке. Он показывал мне собственноручно вырезанный из древесной коры поплавок – и с тех пор я гадаю, что это была за кора. Обязательно как-нибудь сделаю такой – ты подивишься. Никогда его не забуду. Изящно пропущенный сквозь леску, овальной аккуратненькой формы, летит легко, ложится на воду беззвучно, приметен на воде, даже на ряби, идеально, потому что чуть краснеет от соприкосновения с водой… С тех самых пор все хочу такой же, но никак к делу не приступлюсь. То руки не доходят, то коры подходящей нет, а то и страшно: вдруг не выйдет?

А еще на Светлом брали огромные окуни на живца. Отец, дед Иван твой, научил меня так: «Ты свою шолупонь лови, а длинную удочку одну закинь в камыши с живцом и про нее забудь. А как пойдешь домой, вытащи, там окунь будет сидеть горбатый». Я так и делал. И каждый раз вываживал горбача с широкими зелеными полосами. Дед Иван говорил обычно, разбирая мой кукан (рыбу носили только на кукане, за садок бы засмеяли): «Вот троечку бы таких принес – и хорошо. А ты и баклешки, и густерки, и ершей, и красноперок насобирал. Чистить-то мне!» Он чистил мой улов на дворе, под вой местных котов, объедавшихся потрохами, а мама, баба Катя твоя, варила уху, жарила рыбу, запекала в печке с овощами…

И я всегда, знаешь, приносил домой охапку цветов луговых, особенно подмаренника, который под маревом расцветает, к концу июня расходится, самый любимый мой с детства медонос, и мама ставила цветы в банки – вазы у нас не было. А после я засыпал где-то на сутки. Как закрою глаза – так и вижу тонущий поплавочек, и все хочу сделать движение рукой, подсечь… А сейчас закрываю глаза – и вижу озера, навсегда канувшие в пучину.

Навсегда…

«В прозрачных чертогах»

Отец открывает книгу – для меня наступает праздник. Отцовское чтение вслух все равно как заклинание или молитва. Торжественно является со шкафа старинный том, и отец с выражением – нараспев – произносит:

– Сергей Тимофеевич Аксаков. «Записки об уженье рыбы».

И тихонечко добавляет:

– Дореволюционное издание.

И для пущей таинственности, как будто не книгу читать, а сказку собирается сказывать, раскатисто шепчет:

– Пом-м-м-бом-м-м!..

И начинает:

– «Настоящему рыбаку, охотнику-артисту, необходимо изучение нравов рыб, а это самое трудное и темное дело, хотя рыбы живут и в прозрачных чертогах».

Я толком не понимал, что такое «дореволюционное» и что такое «чертоги». Но у меня дух от волнения перехватывало. Слушая папиного Аксакова, я представлял себе сказочные реки, хрустальные озера, величественные шатры дерев. И стада рыб с золотыми спинами. А отец делал многозначительную паузу и восклицал, обращаясь ко мне и к себе, наверное, тоже:

– В прозрачных чертогах! Ты понимаешь, как это замечательно сказано: в прозрачных чертогах…

Дальше он переходил к какой-нибудь новой главке. И с любовью выговаривал ее название:

– «Наплавок». Вслушайся только в слово – не поплавок, нет, а наплавок. Как точно, как легко, как зримо. На-пла-вок…

И принимался читать:

– «Наплавком называется небольшая, обыкновенно круглая или овальная, палочка… из легкого дерева, или древесной коры осокоря…»

Отец откладывал книгу, снимал очки и смотрел так, как будто он теперь далеко-далеко.

– Я все-таки думаю, я уверен, что у того старого рыбака со Светлого озера поплавочек был выточен из осокоревой коры, из осокоревой… Понять бы только секрет самой выделки, почувствовать материал…

Если отец задерживался в редакционных командировках или сматывался скоренько на рыбалку, я просил почитать мне «Записки об уженье рыбы» маму. Уставшая после работы, она самоотверженно соглашалась, но проговаривала слова торопко, и не делала восхищенных пауз, и забывала про торжественное «Пом-м-м-бом-м-м». И я протестовал, и пытался складывать буквы сам, но тайнопись старинной книги не поддавалась и моему детскому лепету. Куда-то пропадали они, сказочные реки, рассыпались хрустальные озера, тускнели шатры дерев. И исчезали в озерной глубине стада рыб с золотыми спинами. И кора осокоря теряла свои драгоценные свойства.

На помощь, поправив клетчатый фартук, приходила бабушка. Но и у нее ничего не выходило.

– Жди отца, – устало улыбается мама. – Мы так не сможем…

Генерал поймал ерша…

Был у нашей семьи когда-то замечательный друг, да что там друг – родной человек. Дядя Сережа. Гениальный шофер, неразлучный со своим небесно-синим редакционным газиком. Он возил отца и других писателей-журналистов по редакционным командировкам. А как не возьмешь в такой выезд пару удочек? А значит, и меня отец частенько захватывал с собой – к великой моей радости.

– Давай, собирайся скорее, сейчас на Красную речку поедем, – взволнованно говорил отец, прибежавший прямо из редакции.

– С дядей Колей, пап, поедем? На Генерале? – спрашивал я, заранее зная ответ.

– Ну конечно, на ком же еще?

Мама, если не была на работе, делала строгое лицо, предупреждала о разных опасностях, связанных с дорогой и рекой, но я чувствовал, что она за нас с папой рада.

Господи, как же я горд был тогда! Мы едем в настоящее путешествие, с опасностями, с приключениями. Красная река неблизко! Меня берут во взрослую компанию, будут говорить со мной на равных, делиться своими мыслями, смешить, о чем-нибудь спрашивать. А главное и самое замечательное – с дядей Колей и на Генерале! Почему на Генерале и кто такой дядя Коля? Ну, тут все просто. Генерал – это, как вы уж поняли, вдохновенный шофер, неподражаемый мастер своего дела и вдобавок остроумнейший собеседник, Санчо Панса волжских писателей – Сергей Шпилев. Дядя же Коля – поэт Николай Благов. Я, признаться, больше всего на свете любил, когда в очередную поездку отправлялись мы именно в таком составе. Главным же видом транспорта был для нас тогда синий – цвета речки Урень в половодье – тот самый генеральский газик.

Тут ведь понимаете, какая вещь? Вот встречаю я теперь какого-нибудь шибко умного литературоведа, и он, многозначительно помолчав, начинает объяснять, какие замечательные стихи и что-то такое прочее писал Николай Николаевич Благов. С расстановкой так, с премудрыми словесами разными объясняет. А я сразу же вижу: Красная река, жаркий, сияющий полдень, дядя Коля, посадив меня на широченную свою спину, плывет на самую середину, смешно отдуваясь и оставляя на воде «усы», как небольшой утюжок ^[2], и заграбастывая здоровенными своими руками прохладные речные струи. Папа и мама мечутся по берегу, едва ли не простились уж со мной, а мне – смешно. Вот и этот «вед» с его умностями мне смешон. Ведь это ж просто дядя Коля, который учил меня плавать на Красной речке!..

Кстати, Благов никогда поплавочно-рыбацкой страсти не понимал, предпочитая перьевым поплавкам и бамбуковым удилищам легкий бредешок, в который если уж попадется рыбина, то не мелочь какая-нибудь, а карась, похожий, как он выражался, на «старый крестьянский лапоть». А вот отец рыболовное искусство знал во всех тонкостях, и мне, самостоятельно державшему удочку с четырех лет, старался передавать крупицы своего мастерства и опыта. Между прочим, у нас дома до сих пор хранятся несколько номеров рукописного рыболовного журнала «Линь», придуманного папой…

Выходим, значит, с отцом из подъезда, и я, видя за рулем Генерала, приветствую его доведенным до автоматизма жестом: медленно, ритмично помахиваю ладошкой, сохраняя серьезное выражение лица. Генерал всегда в эту секунду выскакивал из машины, подхватывал меня на руки и восклицал довольный:

– Точно как Генеральный секретарь – космонавтов! Точно!

Про жизнь Генерального секретаря Генерал мог рассказывать часами. О разных там льготах и привилегиях, о сладкой еде, об охране. О том, как Генеральный секретарь отдыхает, как спит, как рыбачит. Но всего более любил он различные вариации на тему, как замечательно все мы жили бы, если бы сам Генерал стал Генеральным. Только надо тут обмолвиться, что главным действующим лицом всех генеральских присказок-припевок был мой отец, к которому Генерал относился с особым почтением, называя за эрудицию и смекалку Профессором. Так и повелось потом – папу, с подачи Генерала, все друзья стали наделять профессорским саном.

Генерал, говоривший о себе всегда в третьем лице, сочинительствовал вдохновенно, под «Беломор»: