Лучшими часами за день она считала проведенные наедине с отцом. Она нетерпеливо, часто подходя к двери мастерской и заглядывая в щель, ждала, когда он освободится. Она знала, если отец отойдет от мольберта на два шага назад, встанет в знакомую позу, наклонит набок голову и посмотрит долгим взглядом на картину, значит, на сегодня все. Соланж тут же мчалась к себе в комнату, переодевалась в комбинезон и рубашку с длинным рукавом, непременно натягивала клетчатую кепку, под которую заправляла копну волос. Поставив около стула пакет с игрушками, садилась на этот стул и ждала. Иногда ей казалось, что очень долго, потому что затекала от неподвижной позы спина, и было ужасно скучно вот так просто сидеть, ничего не делая. Но вот открывалась дверь – и отец весело спрашивал: «Готова, бэби?» Она кивала, подхватывала пакет и шла за ним. Ее спальня была на втором этаже и, пока они спускались (отец впереди с этюдником через плечо), она сквозь балясины видела, как мама внизу, на кухне, укладывает в корзинку для пикника бутерброды, завернутые в вощеную бумагу. Она понимала, что сегодня они идут в парк Бельвиль, который расположен на холме, и откуда открываются прекрасные виды.

Ей исполнилось тринадцать, когда она стала вдруг замечать, что отец изменился. Нет, он любил ее, она чувствовала, но его мечтательный взгляд все реже задерживался на ней, дочери, и чаще был устремлен в пустоту. Как когда-то у мамы. Он больше не называл мать ласково Полья, только полным именем Полина, хотя и выговаривая мягко. Прогулки в парк и на берег Сены теперь стали редкостью, зато подарки, которые он дарил Соланж, становились все более дорогими и ей совсем не нужными. Как и ее сверстницы, золото она не носила, ценности его не понимала, поэтому принимала очередную коробочку с милой улыбкой, благодарила легким поцелуем в щеку и отдавала украшение матери.

Через годы, перед отъездом в Россию, они все подарки отца отнесли знакомому ювелиру, который дал за них, как утверждала мама, неплохую сумму…

Соланж надоело лежать, кроме того, она вдруг поняла, что голоса за стенкой стихли. Она уже свесила ноги с постели, как вдруг услышала громкий возглас бабушки:

– Не оправдывай его!

Ответила ей, не менее эмоционально и громко, Елена Родионовна Борская.

«Говорят о Матвее! Ну, и обо мне, конечно!» – испугалась девушка.

На столике возле кровати стоял стакан с водой. Соланж залпом выпила ее и приложила пустую емкость к стене. До конца слушать разговор она не стала. Лихорадочно собирая вещи в сумку, она думала только об одном – как пройти мимо кухни незамеченной. Она решительно не знала, как будет оправдываться перед бабушкой Кирой, и предпочла сбежать к отцу. Наспех нацарапав записку, Соланж бесшумно выскользнула в коридор.

Глава 7

Елена Родионовна Борская за всю свою жизнь серьезно болела только однажды – подцепив «корону» во время поездки в Италию, и не сразу даже поверила, что это происходит с ней. Только когда стало уже совсем худо, испугалась и вызвала «скорую». Предусмотрительно оставив дверь в квартиру открытой, она улеглась на диван в гостиной, вход в которую был прямо из прихожей.

«Успеют приехать, значит, рано мне… Не успеют, хотя бы труп обнаружат сразу, не буду тут… разлагаться в одиночестве!» – подумала она: температура около сорока градусов держалась почти сутки, дышать становилось все труднее.

Сознание все же покинуло ее до приезда врачей, а очнулась она только в больнице. И первое, о чем подумала – не на Земле она уже, а в лучшем случае на другой планете: над ней склонилась голова в скафандре, лица за стеклом не разобрать, и черт его знает, что там внутри – человек или гуманоид. Она вновь (милостью Божьей, не иначе) отключилась.

Второе пробуждение стало более осознанным, зрение более четким, а кроме этого она услышала человеческую речь.

«Ну, слава богу, эту вытащили», – глухо произнес мужской голос.

Осенние простуды с легким насморком и покрасневшим горлом, которые без подпитки лекарственными препаратами проходили сами собой, несколько приступов несварения желудка и недомогания от усталости она за болезни не считала. Ни сердце, ни другие внутренние органы не беспокоили, живя в своем ритме в ее стареющем организме.

Елена Родионовна стойко перенесла похороны мужа, произнеся над могилой лишь одну фразу: «Отмучился, бедолага, спасибо, Господи», чем заслужила осуждающие взгляды двух завучей гимназии, которые явились на церемонию прощания поддержать ее в горе. Она видела, что дочь с ней солидарна, ее это не то чтобы порадовало, но успокоило – вдруг да пожелала бы Юля пышных похорон для отца, что в планы самой Елены не входило. Она не заказывала поминок, более того, считала их чуть не «плясками на костях», особенно когда после выпитых стопок поминальной водки присутствующие забывали про повод, собравший их за одним столом.

Философски рассуждая, что, мол, все там будем, Елена Родионовна здоровье свое не берегла, более того, намеренно его подрывала: для стороннего наблюдателя это выглядело ужасающе – от привычки выкуривать полторы-две пачки сигарет в день она отказываться не собиралась.

Можно сказать, Елена Родионовна не боялась ничего и никого, не имела фобий, не признавала существование кумиров, не была ничьей фанаткой ни в какой области. Считая себя психически здоровой и так же здраво мыслящей, ни в грош не ставила психологов и педагогов, опирающихся в работе только на теорию.

«К каждому ребенку можно найти подход! Одинаковых характеров не бывает, так что – ищите ключики к сердцам ваших подопечных, товарищи!» – убеждала она каждого, кто жаловался на неуправляемого ученика.

Она никогда не испытывала страха что-то или кого-то потерять. Но сейчас, глядя на побледневшую Киру, Елена Родионовна вдруг испугалась: лишиться вновь обретенной подруги она готова не была.

Что мешало ей сделать первый шаг к примирению? Тем более что в той дурацкой ссоре виновата была она сама! Какой-то ерундовый спор развел их с Кирой на двадцать с лишним лет. Сейчас Елена Родионовна понимала, что ушла с головой в работу с одной целью – занять мысли, чтобы не осталось времени на копания в себе и в их с Кирой общем прошлом.

Именно со дня свадьбы дочери в ее жизни вдруг случился сбой – и все пошло наперекосяк. Во-первых, Елена Родионовна прекрасно видела, что Казаринов не любит Юльку, что дочь счастливой не назвать даже с натяжкой. Во-вторых, стала винить в этом своего мужа – это же он шантажом заставил Алика жениться. Кому стало лучше?

Некое спокойствие на душе настало после рождения внука Матвея.

Елена Родионовна вздохнула с облегчением, немного портил настроение муж – ей приходилось делить жилую площадь не только с семьей дочери, но и с больным алкоголиком – узнав о смертельном диагнозе, Игорь совсем слетел с катушек. Она возвращалась из гимназии, где тогда работала завучем, очень поздно, съедала приготовленный им незатейливый ужин (сам Игорь уже спал под звуки работающего телевизора), просматривала почту и ложилась в кровать. Вот тогда ее накрывала тоска по Кире – другими подругами, даже приятельницами, Елена Родионовна так и не обзавелась. А желание поделиться наболевшим с годами становилось все острее. Она не единожды открывала телефонный справочник, чтобы набрать номер бывшей подруги, но, пытаясь отрепетировать то, что скажет, в конце концов понимала, что все не то! По-дурацки выходило, словно они с Кирой школьницы. Дурой в ее глазах выглядеть не хотелось, разговор откладывался на неопределенный срок.

Тем временем в семье дочери все как-то наладилось. Казаринов оказался трепетным, любящим отцом. Юлька светилась радостью материнства. Но любви к жене (если это была любовь, а не просто благодарность за сына) Алику хватило ненадолго. Дома он с удовольствием возился с малышом, но с Юлькой перекидывался едва ли парой фраз. Ровным, без эмоций голосом, не глядя на жену, Казаринов отвечал на ее вопросы и вновь возвращался к ребенку. Дочь снова поникла и стала походить на собственную тень.

Елену Родионовну тогда раздирали противоречивые желания – выгнать зятя или же вмешаться и поговорить. Она понимала, что дочь внешность имела самую заурядную, она еще в школе, особенно на фоне Полины Радовой, выглядела блекло. Кроме того, умом Юля обладала житейским, но масштаб ее знаний ограничивался кухонными рецептами и умением считать деньги. Вот тут она была жадновата, по мнению матери, даже скупа, и все норовила выгадать, где что купить подешевле. У Елены Родионовны, которая на полках магазина выбирала то, что нравится (ну переплатит сегодня немного за кусок сыра, зато завтра обойдется без сладкого), такая бережливость дочери вызывала недоумение: в детстве Юля отказа не знала ни в чем, получая порой дорогие вещи с помощью хитрости, шантажа или затяжной истерики.

В общем, дочь, как признавала трезво мать, и в юности на рынке невест шла в конце списка. А останься она сейчас с двумя детьми одна, шанс устроить женскую судьбу будет минимальным. Решила Елена Родионовна с разборками повременить. Да и новая, директорская, должность много времени и сил отнимала, свои проблемы… Пока занималась делами гимназии, да мужа хоронила, да привыкала к новой жизни без него, Юлька забеременела вторым ребенком. «Что уж теперь, если сексом занимаются, значит, не все так плохо», – с облегчением подумала тогда Елена Родионовна.

Родилась Вероника, в Москве умер престарелый дед Алика, и Казариновы всем семейством уехали жить в московскую квартиру, оставленную стариком в наследство единственному внуку. Елена Родионовна осталась одна.

Сегодня, услышав в трубке голос подруги, она рванула к ней, забыв, что обещала внукам на завтрак (или, судя по часам, уже на обед?) нажарить оладьи. Наспех нацарапав записку, мол, каюсь, детки, не успела, Елена Родионовна спустилась во двор к припаркованному у подъезда старому БМВ мужа. Уже через десять минут она была в знакомом с детства дворе…

Она смотрела на Киру – та лежала на диване в бывшей гостиной. Наверняка по возвращению из Франции эту самую просторную комнату заняла Полина, оставив свою бывшую детскую Соланж.

Елена Родионовна огляделась – вся мебель переставлена со своих мест. На окне новые шторы, раздвижной стол задвинут в угол, на нем стопки журналов, папки с документами, карандашница и ноутбук. Но все же первое, что бросилось ей в глаза – Полина убрала с книжных полок все, что посчитала лишним.

Елена Родионовна помнила, как Кира в седьмом классе вдруг начала собирать всякие мелкие вещицы, неважно что, лишь бы размер был в высоту не более пяти сантиметров. Началась коллекция с подаренной ей на Восьмое марта одноклассником фигурки собачки неопределенной породы. Она поставила ее рядом с книгами. Потом к ней присоединились мельхиоровое сердечко на подставке, нэцке из слоновой кости, пейзаж в крохотной рамочке. Елена тогда в своем доме собрала все, что можно было, помогала бабушка, неожиданно увлекшись самой необычностью идеи – в основном все их с Кирой ровесники коллекционировали либо марки, либо открытки или значки.

В тот день она принесла подруге целый пакет мелочей…

Осмотревшись, Елена Родионовна присела на стул рядом с диваном и долгим взглядом посмотрела на Киру. Глаза закрыты, дыхание ровное, было похоже на глубокий сон. Но подрагивающие веки выдавали легкое забытье.

Елена Родионовна поправила плед и тихонько позвала:

– Кира, спишь?

– Нет, Ленок, прости, что напугала.

– Что это было? Какой диагноз?

– Неважно. Будь добра, сходи в спальню Соланж, проверь – спит еще?

– Хорошо.

«Неважно ей! Все равно узнаю!» – подумала Елена Родионовна, поднимаясь со стула.

Она, не церемонясь, толкнула дверь комнаты и остановилась на пороге. Аккуратно сложенный пушистый плед, на нем – подушка. Черная сумочка на молнии небрежно закинута на книжную полку, на спинке стула – куртка-ветровка от спортивного костюма. На письменном столе беспорядок, среди которого на сложенном вдвое тетрадном листе лежит связка ключей.

Елена Родионовна развернула листок.

– Бабушка, прости, уехала к отцу, – зачитала она вслух.

«Вот дуреха!» – с досадой подумала Елена и повернулась лицом к выходу.

– Что там, Ленок? Дай сюда записку! – требовательно попросила Кира.