Весь наш класс дрожит от страха, причина, конечно, в том, что скоро должно быть собрание учителей. Есть много предположений о том, кто перейдет, а кто останется, Г. З., мою соседку, и меня очень забавляют К. Н. и Жак Кокернут, два мальчика позади нас. У них и флорина не останется на праздники, все уйдет на пари. «Ты перейдешь», «не перейдешь», «перейдешь», – с утра до ночи. Их не успокаивают даже мольбы Г. о молчании и мои вспышки гнева. Как по мне, так четверть класса должна остаться; у нас есть абсолютные дураки, а учителя самые большие фрики на свете, так что, возможно, на этот раз они будут фриками в полном смысле.

Я не боюсь за своих подружек и за себя, каких-то заданий на каникулы и переэкзаменовок, мы как-нибудь протиснемся, хотя я не слишком уверена в математике. Что мы еще можем, кроме как терпеливо ждать. А пока мы подбадриваем друг друга.

Я хорошо лажу со всеми учителями, всего девять человек, семь учителей и две учительницы. Господин Кеесинг, старик, преподающий математику, очень долго на меня раздражался, потому что я очень много болтаю, и мне даже пришлось написать сочинение на тему «болтун». Болтун, что о нем можно написать? Однако решив, что разберусь с этим позже, я записала тему в тетрадь и постаралась молчать.

В тот вечер, закончив другую домашнюю работу, я вдруг посмотрела на заголовок в тетради. И, жуя кончик авторучки, я подумала, что всякий может нацарапать какую-нибудь ерунду крупными буквами и аккуратно расположенными словами, трудность в том, чтобы найти несомненное доказательство необходимости говорить. Я думала-думала, а потом мне внезапно пришли в голову мысли, я заполнила три отведенные страницы и почувствовала себя полностью удовлетворенной. Мои аргументы заключались в том, что разговорчивость – это женская характеристика и что я сделаю все возможное, чтобы держать ее под контролем, но я никогда от нее не вылечусь, потому что моя мама говорит столько же, сколько я, а может, и больше, а что делать с унаследованными качествами?

Господину Кеесингу пришлось посмеяться над моими доводами, но когда я продолжала говорить на следующем уроке, последовала еще одна тема сочинения. На этот раз – «Неисправимый болтун», я сдала его, и Кеесинг не предъявлял претензий целых два урока. Но на третьем уроке он снова вышел из себя. «Анна Франк в наказание за болтовню напишет сочинение под названием «“Кря-кря-кря”, – сказала юффрау Утка!»^[2]. В классе раздался смех. Мне тоже пришлось рассмеяться, хотя я чувствовала, что моя изобретательность в этом вопросе исчерпана. Мне нужно было придумать что-то другое, что-то совершенно оригинальное. Мне повезло, так как моя подруга Сюзанна пишет хорошие стихи и предложила помощь в написании сочинения от начала до конца в стихах. Я прыгала от радости. Кеесинг хотел надо мной посмеяться этой нелепой темой, а я могла отыграться и сделать его посмешищем. Стихотворение было закончено и вышло прекрасно! Речь шла об утке-матери и лебеде-отце, у которых трое маленьких утят. Отец заклевал насмерть маленьких утят за то, что они слишком много крякали. К счастью, Кеесинг понял шутку, он прочитал стихотворение вслух классу с комментариями, а также прочитал его и в других классах. С тех пор мне разрешают говорить и не дают дополнительные задания, на самом деле Кеесинг всегда шутит по этому поводу.

Твоя Анна

Среда, 24 июня 1942 года

Дорогая Китти!

Стоит страшная жара, мы все прямо таем, и в эту жару мне приходится везде ходить пешком. Сейчас я могу в полной мере оценить достоинства трамвая, но это запретная роскошь для евреев. Пони Шанкса достаточно хорош для нас. Вчера в обеденный перерыв мне пришлось пойти к зубному врачу на улице Ян-Люкенстраат, довольно далеко от нашей школы на Стадстиммертюнен, я чуть не заснула в школе в тот день. К счастью, ассистент дантиста была очень любезна и дала мне попить – она молодец. Нам разрешено ездить на пароме, вот и все, есть небольшая лодка у Йозеф-Израэльскаде, и человек взял нас сразу же, как только мы попросили его. Голландцы не виноваты, что мы живем в такое несчастное время. Я бы очень хотела не ходить в школу, так как мой велосипед украли во время пасхальных каникул, а мамочкин папа отдал на хранение знакомым христианам. Но, слава богу, каникулы почти наступили, еще одна неделя – и мучения закончились. Вчера произошло кое-что забавное, я проходила мимо стоянки для велосипедов, когда кто-то окликнул меня. Я огляделась, и там был симпатичный мальчик, которого я видела накануне вечером в доме Вилмы. Он робко подошел ко мне и представился как Хелло Сильберберг. Я очень удивилась и подумала, что ему нужно, но мне не пришлось долго ждать, он спросил, позволю ли я ему проводить меня в школу. «Раз ты все равно идешь в ту же сторону, то пожалуйста», – ответила я, и мы пошли вместе. Хелло шестнадцать, и он умеет рассказывать всякие забавные истории, он снова ждал меня этим утром, и я думаю, что он будет ждать и дальше.

Анна

Среда, 1 июля 1942 года

Дорогая Китти!

У меня не было времени написать тебе до сегодняшнего дня. Весь четверг я провела у друзей. А в пятницу у нас были гости, и так продолжалось до сегодняшнего дня.

Мы с Хелло хорошо узнали друг друга за неделю, и он рассказал мне много о своей жизни, он родом из немецкого Гельзенкирхена, приехал в Голландию один и живет с бабушкой и дедушкой. Его родители в Бельгии, но у него нет шансов попасть туда самому. Хелло встречался с Урсулой, я ее тоже знаю, очень тихое, унылое существо, теперь, встретив меня, он понимает, что просто дремал в присутствии Урсулы. Похоже, я действую как стимулятор и не даю ему уснуть, понимаешь, все мы имеем свое предназначение, а иногда и странное!

В понедельник вечером Хелло приходил к нам познакомиться с папой и мамой, я купила кремовый торт, сладости, чай и печенье – много всего, но ни Хелло, ни мне не хотелось долго и чопорно сидеть рядом, поэтому мы пошли гулять, и было уже десять минут девятого, когда он привел меня домой. Папа очень рассердился и сказал, что мне нельзя возвращаться домой так поздно, и мне пришлось пообещать на будущее быть без десяти 8. В следующую субботу меня пригласили к нему домой. Моя подруга Жак дразнит меня все время из-за Хелло; если честно, я не влюблена, о нет, у меня же могут быть друзья-парни, никто ничего такого не думает.

Папа в последнее время часто бывает дома, так как ему нечего делать на работе, наверняка для него тухло чувствовать себя таким лишним. Господин Клейман купил «Опекту», а господин Кюглер – «Гиз и Ко», которая занимается суррогатными специями и была основана только в 1941 году. Когда несколько дней назад мы вместе шли по нашей маленькой площади, папа начал говорить о том, что мы будем прятаться и что он очень беспокоится, как трудно нам придется жить полностью отрезанными от мира. Я спросила его, с какой стати он начал говорить об этом. «Ну, Анна, – сказал он, – ты же знаешь, что мы уже больше года отдаем пищу, одежду, мебель другим людям, мы же не хотим, чтобы немцы захватили наши вещи, и мы уж точно не хотим сами попасть им в лапы. Поэтому мы исчезнем по собственному желанию и не будем ждать, пока они придут и заберут нас».

– Но, папа, когда же это будет?

Он говорил так серьезно, что я очень заволновалась.

– Не беспокойтесь об этом, мы все устроим. Получай максимум удовольствия от беззаботной молодости, пока можешь.

Вот и все. О, пусть эти мрачные слова еще не скоро исполнятся.

Твоя Анна

Воскресенье, утро 5 июля 1942 года

Дорогая Китти!

Результаты нашего экзамена объявили в прошлую пятницу в Еврейском театре, я и не могла надеяться на лучшее, мои оценки совсем не плохи, у меня одна неудовлетворительная, пять по алгебре, а остальные все семерки, две восьмерки и две шестерки. Дома, конечно, все были довольны, хотя в вопросе об оценках мои родители сильно отличаются от большинства других, им все равно, хорошие у меня оценки или нет, если я здорова и счастлива и если я не слишком наглею, а остальное придет само собой. А у меня другое отношение. Я не хочу плохих оценок; на самом деле я должна была остаться в седьмом классе в школе Монтессори, а меня приняли в еврейскую среднюю школу, но хотя все еврейские дети должны были пойти в еврейские школы, господин Эльте после небольших уговоров взял нас с Леж Гослар. Леж тоже перешла в следующий класс, но после жесткой переэкзаменовки по геометрии. Бедняжка Леж, она никогда не может нормально заниматься дома; ее младшая сестра играет в крошечной комнате весь день, избалованный ребенок почти двух лет. Если Габи не добивается своего, она начинает орать, а если Леж не обращает внимания на нее, то госпожа Гослар начинает орать. Леж не может нормально заниматься, и даже если ей дадут сотню дополнительных заданий, это не принесет ей много пользы.

А вот что представляет собой дом у Госларов: из пяти комнат на Зёйдер-Амстеллаан одна сдается в аренду, родители госпожи Гослар живут в пристройке рядом с ними, но питаются с семьей, потом у них есть служанка, малышка, всегда рассеянный и отсутствующий господин Гослар и всегда нервная и раздражительная госпожа Гослар, которая снова ждет ребенка. Для Леж с ее двумя левыми руками жить там – все равно что заблудиться на базаре.

У моей сестры Марго тоже пришли результаты, как всегда, блестящие. Она могла бы получить переходный аттестат с отличием, если бы такой был в школе, она такая умная! Звонят в дверь, пришел Хелло, ставлю точку.

Твоя Анна

Среда, 8 июля 1942 года

Дорогая Китти!

Кажется, прошли годы между воскресеньем и сегодняшним днем, столько всего произошло, как будто весь мир перевернулся, а я еще жива, Китти, и это главное, как говорит папа.

Да, я действительно еще жива, но не спрашивай, где и как. Ты не поймешь ни слова, так что я начну с рассказа о том, что произошло в воскресенье днем.

В три часа (Хелло только что ушел, но вернется позже) кто-то позвонил в переднюю дверь, я лежала и лениво читала книгу на веранде на солнышке, так что не слышала. Немного позже в дверях кухни появилась Марго, очень взволнованная. «Из СС прислали повестку, вызывают папу, – прошептала она. – Мама уже поехала к господину ван Пельсу»^[3].

Для меня это стало большим потрясением, знаком; всем известно, что это значит, я сразу представила себе концентрационные лагеря и одиночные камеры – разве мы можем обречь его на это? «Конечно, он не пойдет, – говорила Марго, пока мы вместе с ней ждали. – Мама пошла к В. П., чтобы спросить, не следует ли нам уже завтра переехать в наш тайник. С нами идет В. П., всего нас будет семеро». Тишина. Мы не могли больше говорить, мы думали о папе, который, мало зная о том, что происходит, поехал в «Джудси Инвалид» ^[4]; ожидание мамы, жара и тревога – все это очень пугало нас, и мы молчали.

Вдруг снова раздался звонок. «Это Хелло», – сказала я. «Не открывай дверь», – удержала меня Марго, но в этом не было необходимости, так как мы услышали, что мама и господин В. П. внизу разговаривают с Хелло, потом они вошли и закрыли за собой дверь. Каждый раз, когда звонили, Марго или мне приходилось тихонько ползти вниз, чтобы посмотреть, не папа ли это, и не открыть дверь кому-то другому.

Нас с Марго отправили из комнаты, В. П. хотел поговорить с мамой наедине. (В. П. – знакомый и партнер папы по бизнесу.) Когда мы остались вдвоем в нашей спальне, Марго сказала мне, что вызов касался не папы, а ее. Я очень сильно испугалась и начала плакать. Марго 16, неужели девочек такого возраста одних забирают? Но, слава богу, она не пойдет, мама сама так сказала, это, должно быть, имел в виду папа, когда говорил о том, что мы поедем в укрытие.

А это укрытие, куда мы спрячемся, оно в городе или деревне, это дом или коттедж, когда, как, где?.. Было много вопросов, которые я не могла задавать, но не могла выкинуть из головы. Мы с Марго начали упаковывать некоторые из наших самых важных вещей в школьный ранец, первое, что я положила, этот дневник, затем бигуди, носовые платки, учебники, расческу, старые письма, я брала с собой самые безумные вещи, если учесть то, что мы будем скрываться, но мне не жаль, воспоминания значат для меня больше, чем платья.