Фатьма Алие Топуз: Девушка с лютней

© Гашимли Дж., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

1

Вода, льющаяся из высеченного в порфире и мраморе узорчатого шадирвана^[1] в маленький, подобный блестящему зеркалу бассейн, отражала лунный свет четырнадцатой ночи лучше, чем фонтаны, украшенные электрическими лампами. Просторный мраморный двор особняка, одного из самых красивых в Дамаске, заливался ярким светом, словно был полдень. За пределами широкого мраморного двора, на лужайках садов, оставленных для цветов, кусты роз и жасмина местами отбрасывали тени, местами покрывали землю белыми лепестками, словно пятна облаков. Земля напоминала небо, небо напоминало землю, приятные запахи цветов, растущих под кронами деревьев, смешивались с ароматами жасмина и розы. Словно дождь лился с неба свет луны, воздух наполнялся дыханием природы. Несколько девушек, сидевших на стульях у фонтана, наслаждаясь свежестью, вели беседу. Одна из них спросила:

– Ситти^[2] Бедия приглашена на сегодняшний вечер?

– Да, приглашена. Я видела её вчера, она собиралась прийти.

– Ах, вот бы она сыграла нам на лютне… Какая свежесть!

– Что за пустые слова! Разве не знаешь, что она не будет играть?

– Да, но я бы на её месте только бы и делала, что играла. Честно, не понимаю её.

– А что тут понимать? Она просто не хочет играть у всех на глазах, как другие музыканты.

– Какое высокомерие!

– Я бы так не сказала! Она же играет на лютне только для нас. Как можно так подумать? Она же не играет на свадьбах или кому-то по вечерам, – заметила одна из девушек.

Другая сказала:

– А вот и она!

С другого конца двора в сторону фонтана направлялись три фигуры, девушка в чаршафе^[3], а за ней две темнокожие рабыни^[4]. Все девушки оживились и разом поднялись со своих мест.

– Сестра! Как же долго ты заставила нас ждать. Уж было начали волноваться, что ты не придешь, – сказала одна из них.

Бедия сбросила с себя бордовый чаршаф с шелковой вышивкой. Она развязала узелок на поясе, юбка поверх её крепового энтари^[5] упала на белый мрамор двора.

– Неужели вы ждали так долго? – сказала она.

Каждая предлагала ей свой стул.

– Посидишь с нами немного? – спрашивали они её.

Бедия уселась между ними. Из смотревших во двор окон крытой террасы, которая переходила в большую гостевую комнату, бил свет множества свечей, казалось, что внутри было очень людно. Взор Бедии был устремлен на террасу, как на панораму, в которой виднелись роскошные люстры, разноцветные абажуры, силуэты женщин в платьях из розовых и желтых тканей. По звукам мизраба^[6], гуляющего по струнам, стало понятно, что сейчас настраивали канун^[7].

Заметив, что Бедия задумалась, одна из девушек сказала:

– Хоть ты и беседуешь с нами, а всё смотришь в окна зала.

– Мой взор и сердце всегда там, где играет инструмент. Я пойду, – сказала Бедия, поднялась и быстрым шагом направилась к особняку.

Мраморный пол террасы разделялся на две части бассейном, в который непрерывно текла вода из шадирвана. Помимо двери, ведущей со двора, на террасу можно было войти через другую дверь на противоположной стороне бассейна. Через эту дверь, над которой висели разведенные в стороны позолоченными кисточками голубые бархатные шторы с вышивкой, можно было разглядеть богатое убранство комнаты. Скамьи, расставленные вдоль стен, были обиты расшитой позолотой бархатной тканью, вокруг комнаты были постелены разноцветные хлопковые ковры и шёлковые ткани, стены украшены золотым орнаментом, а полки, также украшенные позолотой, до потолка были уставлены ценной посудой.

Когда Бедия вошла, то увидела в центре переполненной террасы певицу-еврейку, которая, закрыв глаза и положив руки на канун, уже начала затягивать мелодию своим трогательным голосом. Щеки ее были нарумянены, брови подведены сурьмой, на голове был острый хотоз^[8], скрученный из двух ярких тканей, закрепленных алмазной брошью. Её шея была украшена ожерельями из жёлтого янтаря, белых бусин и ярких камней, на пальцах, на всех пальцах, кроме больших, были разноцветные кольца. Она была одета в энтари из жёлтой тафты со свисающим с плеч розовым кафтаном. Эта певица, чей вид не мог не вызвать удивления и, может, даже смеха у чужестранцев, которые не привыкли к таким нарядам, вызывала слёзы у каждого, кто её слушал, своим печальным голосом. И сейчас эта женщина сорока пяти лет и сама скорбела от своего тонкого голоса, воспевая: «О возлюбленный! О сердце моё! О душа моя! О мой воздух!»

Иногда она открывала глаза, которые казались намного меньше из-за доходящего до висков рисунка бровей, чтобы посмотреть на пораженную её голосом публику. Взглянув на её брови, настоящая форма которых была неразличима из-за тёмной сурьмы, её лицо, настоящий цвет которого скрывался за румянами и белой пудрой, её изящные и тонкие губы, сложенные в скрывающей намек улыбке, и её нежные очертания, человеку проницательного ума нетрудно было вообразить, сколько сердец погубила она, сколько браков разрушила, сколько домов лишила тепла очага. Эта женщина с ярким лицом в своем захватывающем наряде, певшая с кануном на руках, была невероятно красива. В ней не было ничего красивого, но всё в её позе, её взгляде, её голосе и её состоянии делало ее прекрасной.

Дочь этой певицы Науме, Хелула, служившая ей и жонглером, и акробатом, и куклой, и что бы та ни пела, сидела рядом с ней и ждала, когда мать от растяжных мелодий и скорбных пешрефов^[9] перейдет к танцевальным ритмам. Рядом с Науме сидела, положив рядом с собой небольшой перламутровый бубен, ещё одна из её родственниц и тоже ждала от нее танцевальной музыки, чтобы поддержать этим бубном ритм. Бедия же сидела среди своих знакомых и время от времени вместе с ними аплодировала Науме. Когда Науме наконец сменила ритм на танцевальный, в такт ей загремел перламутровый бубен, и посреди зала начала извиваться Хелула.

Она была ниже среднего роста, немного полная, у неё был маленький ротик, чёрные глаза и незаметные под широким узором сурьмы брови, лицо её было ярко накрашено. На этой девице на вид двадцати четырёх или двадцати пяти лет был белый муслиновый энтари с вышитыми красными розами, украшенный бантами из синих лент и белыми кружевами. Её обувь была из красного атласа, расшитого позолотой, через которую были видны белые чулки. На её груди было несколько алмазных брошей, на каждом из пальцев по три-четыре кольца, от локтей до запястий её руки обвивало множество украшенных бриллиантами браслетов из золота и цветного стекла. На её шее висело жемчужное колье с бриллиантами, на голове были красные, белые и жёлтые перья, цветы, которые держались на алмазных брошах и булавках. Её руки были открыты до локтей, и когда она извивалась, танцуя, сквозь открытый вырез ее платья было видно, как колышется ее грудь.

Каким же милым издалека казалось это создание, чье тело извивалось, дрожало, изгибалось и трепетало среди огней люстр и свечей зала. Плотный слой устюбеча^[10] скрывал естественный цвет ее кожи, но меня это не интересовало. Я не желала знать, что за брови прятались под сурьмяным узором, словно нанесенным пальцами, были ли они широкими или тонкими, изогнутыми или прямыми. Когда она извивалась и взмывала вверх, развевались перья на её голове и розы её платья, когда трепетал ее призывно изгибавшийся стан, звенели браслеты на её руках. Она бросала красноречивые улыбки, лукавые взгляды, кокетничала и соблазняла танцуя.

Бедия, желавшая отдохнуть здесь, забыть о своих тревогах, наблюдала за танцовщицей, улыбаясь ей в ответ. Но спустя некоторое время Бедия побледнела, губы её начали дрожать. Бедия не могла оторвать взгляд от рук Хелулы, которыми та качала из стороны в сторону в танце, и не хотела верить тому, что видела. Но она понимала, что все это ей не снится. Весь ее облик говорил о том, как много в ней гнева, но она пыталась держать себя в руках и ничем не выдать себя. И все же окружающим стало ясно, что она не в себе. Когда одна из женщин подошла к ней и, наклонившись, спросила: «Ситти Бедия! Вы узнали ваши браслеты?» – все обрело совершенно новый смысл. О Господи! Значит, все уже знали об этом, все только и говорили об этом. Теперь Бедия поняла, что те самые браслеты, которые, как она думала, лежали в её шкатулке, сейчас украшали руки Хелулы. С недавних пор она начала догадываться, где пропадает ее муж по ночам. Выходит, все это время он проводил, любуясь ею, находя отраду в этой танцовщице. Выходит, она была причиной всех её сердечных страданий. Из-за неё она плачет, из-за неё её оставляют одну, из-за неё её обворовывают. Бедия не знала, как ей уйти, не привлекая внимания. Ей хотелось оказаться дома, запереться в своей комнате.

2

Отец Бедии, Назми Бей, был родом из Стамбула и с юности интересовался музыкой. Его увлечение музыкой, наслаждение ею привело к тому, что он растратил всё наследство, доставшееся ему от отца. Поскольку он был образованным, то, когда у него не осталось ни гроша в карманах, он прибегнул к своим знаниям и талантам, дослужившись до хорошей государственной должности. Он не только проводил время, слушая музыку, но и усердно учился играть и благодаря своему таланту считался среди музыкантов мастером. Вдобавок к этому он был ещё и поэтом и композитором, исполнял песни и музыку собственного сочинения. Лучше всего Назми Бей играл на скрипке.

До того как на свет появилась наша Бедия, у Назми Бея уже были дочь и сын. Бедия родилась после того, как Назми устроился на государственную службу в Сирию с зарплатой в сто лир. К тому времени Назми уже устал от блудней и гульбы. Отныне его отрадой стал дом, где после работы усаживался в своем уголке, чтобы отдохнуть. Но если Назми и перестал искать удовольствий на стороне, то от музыки он отказаться не смог. Если ему иногда не удавалось поиграть на скрипке по вечерам, то он обязательно читал свои стихи. Голос у него был красивый, он был превосходным певцом. Сначала у Назми родилась дочка, потом сын. Бедия появилась на свет через четырнадцать лет после своего брата. Назми очень любил свою маленькую дочь, всё свободное от работы время он проводил дома с ней. В доме Назми было принято, чтобы дети не шумели, ложась спать. Бедия часто засыпала под звуки скрипки своего отца, мелодии, которые он сочинял, были её колыбельными. Назми всегда пел: когда он сидел, нараспев читал свои стихи, когда гулял. Он пел песни, даже когда был чем-то занят, тихо напевал что-то своим прекрасным голосом, и Бедия никогда не расставалась с ним. Он вдохнул музыку в её маленькое тельце, музыка стала частью её жизни, когда она качалась на качелях, когда была одна. Когда отец не пел и не играл, она сама подбирала мелодии и тихо их напевала. Она делала это так же естественно, как любой ребёнок, который жаловался на сломанные качели или хотел чего-то. Когда Бедии исполнилось три или четыре года, в отрывках песен, которые она старалась напевать своим тоненьким голосом, чувствовалась мелодичность и гармония.